Черный, черным, по-черному

Черный, черным, по-черному

Я — грешный человек. Не только не принадлежал никогда ни к одному вероисповеданию, но и не испытывал никакой настоящей потребности в какой-то там вере. Это позволяет мне считать себя не то, что просто грешником, но — грешником нераскаянным. Это совсем другое дело. Грешник — это что, по утверждению нашей замечательной христианской церкви все мы грешны, один Бог без греха, причем больше всего эту истину любят повторять попы, монахи и просто ханжи, то есть те люди, которые в глубине души считают, что уж их-то это не касается.

С математической точки зрения эта максима обозначает по сути, что если грешны все, то никаких грешников нет вообще, поскольку они ничем не выделяются среди прочих. Практическое следствие тоже недурно: если все грешны, то кайся — не кайся, греши — не греши, твори милостыню, или нет, а — не отмоешься. Всегда будешь виноват, в точности, как перед властями у нас на Руси. Даже афоризм такой есть, чисто наш, кромешный: "Был бы человек, а статья найдется". Когда грешны все, это очень удобно и властям, и церкви, каждый ходит под топором, все слушаются, потому что помнят, что виновны, и нечистоту их, грехи их тяжкие власти просто терпят, до времени прощают по неизреченной милости своей, а чуть что... Зато нераскаянный грешник вроде диссидента в поздне-советские времена, плевела среди тучных пажитей, паршивой овцы в стаде, раковой клетки в простате, и может твердо рассчитывать на Бараний Рог и Каленое Железо. Даже если грехи его невелики, никак не больше, чем у окружающих, даже меньше, — это ничего не меняет. Это люди, которые предпочитают обойтись без Бога (именно так, с большой буквы) лишь бы только не каяться перед специально выделенным для этой цели чиновником, и именно по этой причине нет им ни прощения, ни пощады. Кстати "чиновник" и "иерарх" — два слова, в переводе на русский обозначающие буквально одно и то же. Вот и я.

Нет, и у меня бывало: когда кругом рвались мины, а совсем рядом горели машины моей автоколонны, я, понятно, молился. Типа: "Господи, иже еси на небеси, — пронеси. Ты ж знаешь, что я, в глубине души, по-настоящему-то, в тебя верю. Ну ей-богу. Вот только дай уцелеть, а там я начну совсем другую жизнь. Веровать буду, нелицемерно, окрещусь, начну добрые дела творить, свечку... ну, это ладно, там посмотрим" — примерно так. Только воевать мы к тому моменту научились хорошо, не паниковали, а в себя приходили быстро, налетчики, — кто уцелел, конечно, — драпали, и всякая дурь относительно покаяния тут же проходила. Когда я, от не хрена делать, заводил на эту тему разговор со специалистами, получалось довольно забавно. Честные Отцы и прочие торговцы спасением принимали какой-то особенно важный и торжественный вид, в последнее время даже появился специальный термин: "пафосный". Так себя ведут паршивые, пьющие старомодные актеры, исполняя "тр-рагедию", и политиканы, когда говорят что-нибудь такое про Родину, Народ, Святыни, Душу, Святую Русь, Веру, и тому подобное. Особенно явственно это проявлялось в тех случаях, когда они знали, кто я такой, слыхали о моей репутации, или же получали надлежащее понимание в предварительной беседе. Нет, сын мой. Сие никак нельзя считать искренней верой, идущей от сердца, но — всего лишь суеверием, что более сродни язычеству. Надо впустить веру в свое сердце, Уверовать...

— А если не получается?

На это мне, как правило, предлагалось войти в какой-нибудь приход, посещать проповеди, исповедаться и очистить душу, а там, постепенно, Господь, в неизреченной милости своей, просветит меня. Может быть. Нет, вы не подумайте, я над ними не издевался, никогда гневно не отвечал, в ответ на "сына" ничего вроде: "Не сын я тебе, не было у меня таких отцов, падла долгогривая". Не был ни еретиком, ни воинствующим атеистом, ни даже антиклерикалом. Был то, что называется, "ни горяч, ни холоден, но лишь тепел". Мне просто, — действительно очень просто, без всякого вызова, — было по фигу. Никак. Так ни разу, за всю свою жизнь, и не покаялся.

С тем и помер двадцать третьего октября 2025 года в возрасте шестидесяти семи лет в кругу умеренно безутешных родственников, чад и домочадцев.

Помер, в общем, по-дурацки: от запущенного рака молочной железы. Это у мужика-то.

То есть в первый раз я обнаружил неладное за шесть лет до смерти, пошел к приятелю-онкологу, прооперировался и лет пять был в порядке. Потом пришел рецидив, но, понятно, не как в первый раз, а исподволь, довольно коварно. Стало как-то трудновато дышать, я списал это на возрастные проблемы с сердцем, а потом оказалось поздно, потому что истинной причиной одышки оказался раковый лимфангоит. Тот же приятель распорядился, чтоб взяли биопсию, успехи по части лечения рака в последние годы были достигнуты немалые, но мне не повезло. Леченая, облученная, прооперированная в прошлый раз, моя опухоль оказалась из категории "нетаргетных", неподдающихся новым способам лечения. Предстояло лечение по старинке, с предельными дозами жуткой отравы в ассортименте и лучевой терапией, и я, прикинув шансы, сроки, сумму ощущений, процесс и его промежуточные последствия, решил на это дело забить. Решил не терять силы и начал помирать. Почему не покончил с собой? А черт его знает. Наверное, немаловажную роль сыграло то, что у меня не было жутких, нестерпимых болей, характерных при раковом поражении плевры, — но, может быть, сыграло свою роль и еще что-нибудь. Я весь из себя такой непредсказуемый. После принятого решения я прожил еще четыре с половиной месяца, так что домочадцам, — на девяносто процентов подразумевается, понятно, жена, — успел надоесть только умеренно. Однажды утром обнаружил на высохших ногах этакий синюшно-мраморный рисунок и сделал прогноз: больше двенадцати часов, но ни в коем случае не больше суток. Практически часов восемнадцать-двадцать. Как обычно, не ошибся, потому что был все-таки очень приличным профессионалом, а момент прогноза был из числа немногих, когда голову не туманили ни наркотики, ни раковая интоксикация.

Повторяю, неверие мое, вовсе не будучи воинствующим, было при этом и глубоким, и органичным. То есть я не испытывал ни малейших сомнений в том, что со смертью кончится ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все. Каким-то образом, вот так сразу, больше ничего не будет. Эта убежденность составляла столь неотъемлемую часть моей души, что я ни разу в жизни даже не задумался о каком-то там "загробном существовании". Я ошибался.

Дано ли мне сие в награду или наказание, достается судьба эта всем, немногим избранным, или я такой один, — не знаю, но только я ошибался. После моей смерти прошел самый короткий из всех, которые только возможны, промежуток времени, и я очнулся. Короткий настолько, что, возможно, просто не существовал в реальности, но только я даже не усомнился, что это не продолжение агонии, а какой-то совсем новый этап. То ли вся моя прежняя жизнь была сном, а теперь я, наконец, проснулся, то ли, закончившись сном, продолжилась, я не знал тогда, не знаю теперь, и, откровенно говоря, не испытываю особого желания знать.

Это не просто так, это, если хотите, мое "кредо" из опыта той еще, прежней жизни. Нет, не сочтите меня за бездельника, за свою долгую все-таки жизнь я сделал порядочно, больше многих и многих других, но гораздо меньше, чем мог. С какого-то хрена боялся неудачи, хотя неудач-то у меня, как раз, было всего нечего. Боясь действовать, я очень любил обдумывать вопросы, не имеющие ни малейшего отношения к реальной жизни. Не делал, а читал всякие интересные книжки. Не делал, а мечтал. Не делал, а выдумывал всякие завлекательные истории. И, помимо всего этого, напряженно раздумывал над "вечными вопросами". И в голову не приходило идиоту, что они на то и вечные, что думай — не думай, а толку не будет. Потому что, если хотя бы на один из них найти полезный для жизни ответ, то какие же они тогда, к кобелям, вечные? Но вот среди них был такой: а что делать, если никак не можешь понять, сон это или явь, различить никак не можешь, но все-таки сомневаешься? Ну, тут я, надо сказать, проявил завидную решительность, раз и навсегда определив для себя, что если отличий от яви никаких нет, то и вести себя надо, как наяву. На всякий случай.

Довольно долго я лежал, не решаясь открыть глаза, боясь пошевелиться, и даже дышал с осторожностью, потому что — мало ли что? Потом поразился глупости последнего соображения, устыдился, а потом взял, да и открыл глаза.

Было темно, но темнота эта не имела никакого отношения к Тьме Кромешной, просто так себе ночь, и на стенке перед самым моим носом светились полосы и трапеции от уличного освещения, что просочилось сквозь неплотную драпировку окна.

Следом я пошевелился, и это оказалось делом, с одной стороны, очень легким, а с другой — каким-то очень уж незначительным, лишенным привычного масштаба.

Я пошевелился, и испытал почти забытое ощущение особого рода зыбкости под матрасом, не столько ухом, сколько всем телом услыхал едва слышный звон и лязг металла. Панцирная сетка. Я спал на такой с семи и до восемнадцати, на трех последовательно сменявших друг друга кроватях, которые отличались только размерами, после чего решительно и бесповоротно освоил более современные типы ложа.

Нет, и позднее имели место отдельные эпизоды: на стажировках, практиках, в колхозах и командировках. Помнится, порядочно мешали половой жизни: не то, что скрипели и лязгали, а прямо-таки выли и даже рычали, стоило только чуть-чуть увлечься, прямо беда.

Вот только на этот раз мне все эти варианты не грозили, подо мной имела место, несла меня сквозь ночь, моя собственная кровать. Та самая, на которой я спал в квартире бабы Тани и деда Толи. То есть, с формальной точки зрения, непонятным оставалось, — какая по счету? Но на самом деле никакого вопроса не было, потому что одет я был в длинную ночную рубашку, а под боком ощущался обезьян Борька, неизбывная мягкая игрушка. Извечная, то есть, настолько, что даже хвост имела обсосанный лично вашим покорным слугой, когда он пребывал в соответствующем нежном возрасте. То есть дело обстояло весьма печально. Не запредельно, — возраст до года, не знаю, можно ли такое выдержать хотя бы в принципе, — не убийственно, — четыре-пять лет, детский сад, — но печально. ОЧЕНЬ. Чем больше я задумывался этой ночью над сложившимися перспективами, как общей, так и отдельными частностями, тем меньше они радовали, тем больше поводов для депрессии у меня появлялось. Господи, да за что ж мне такое? Да что же мне теперь делать? Я с необычайной яркостью вспомнил карикатуру из "Крокодила", где рослые, красивые, радостные такие родители волокут болтающегося между ними отпрыска в первый класс, а он, обливаясь горючими слезами, извивается и вопит: "Десять лет! За что!!?". Карикатура остроумная, но ни у кого она не могла вызвать так же мало веселья, как у меня сейчас. Ведь, казалось бы, один к одному, — а не смешно!

Предположим, я сейчас приму принципиальное решение ничего не менять, из осторожности и ради маскировки. Предположим. Вот только не будет ли это вроде решения алкоголика с понедельника бросить пить? То есть из разряда тех, которые мудрено выполнить. Такое недеяние на самом деле будет похуже иной тяжелой работы. Нет? А вы примерьте на себя, попробуйте. Ответьте самому себе, для начала, на ряд вопросов, совсем простых.

К примеру, каково будет день за днем, на протяжении месяцев, писать палочки, крючки, кружочки, если вы, в свое время, очень недурно умели шить сосуды, сухожилия и нервы?

Как впишется бессмертный текст: "Ма-ма мы-ла ра-му" — в контекст умения прочитать книгу в пятьсот страниц за один выходной? А те, кто честно отучился в "меде", читают именно в таком темпе, примерно.

Во сколько невосстановимых нервных клеток обойдется вам четыре года школьной арифметики, если вы, вообще говоря, совсем недурно интегрируете?

Каким способом вы воспримете школьный курс ботаники за пятый класс, если последние годы, перестав оперировать, профессионально занимались клинической иммунологией со всеми ее головоломными генетическо-цито-гисто-биохимическими тонкостями по части иммунитета, и не свихнетесь ли прежде, чем до этого пятого класса доживете?

Как будете учить, к следующему уроку, "стр. 52 с первого по третий абзац", если за месяц весь этот учебник не то, что выучить, заучить наизусть его можете, причем с гарантией?

А если все это, да одновременно, — надолго вас хватит?

Интересный парадокс: если принять прямо противоположное решение, в нашей клятой жизни среднего советского человека это практически ничего не изменит по сути.

Итак, я, работая с тем напряжением и концентрацией, к которым меня приучила родная профессия, прохожу примерно по классу в месяц, аккуратно сдавая все положенные экзамены. Год, ну — полтора, а, на самом деле, меньше, потому что, практически, с определенного момента достаточно будет просто сдавать контрольные с этими самыми экзаменами, не вызывая лишних вопросов, потому как, — вундеркинд, и ничего с этим не поделаешь.

Дальше-то — что? Университет, в котором могу заглянуть однокурсницам под мини-юбку, не нагибаясь, поскольку своей макушкой достаю им, аккурат, до пиписьки, и, главное, выгляжу никаким не карликом, а в полном соответствии с возрастом? Школа для одаренных детей? Да в ЧЕМ одаренных? И какие у меня, счастливого четырежды дедушки, темы для общения со сверстниками от восьми до пятнадцати, какие общие интересы, будь эти дети хоть трижды одаренными? Ведь бить будут, при всей одаренности и со всей одаренностью, потому как рано или поздно не сдержусь. Нет. Какое там "рано — поздно", постоянно буду чужаком, на отшибе и на особицу.

Ладно, выучился. Годам к двенадцати. Если по прежней специальности, то вполне — вполне. Дальше — картинки, потому что они доходчивее. Первая: "Пиздюк на приеме в поликлинике". Вторая: "Пиздюк на дежурстве". Третья: "Оно же на обходе в отделении". Четвертое: "То же самое в (ну-ка, дружно, напрягли воображение!!!) в операционной". Не знаю — как, но предположим. Потом — что? Какая такая трудовая деятельность у нас предусмотрена для несовершеннолетних, и к какой работе меня допустят? И, кстати, что я сам-то смогу при своих размерах и физических возможностях? Чисто теоретически просматривался вариант с наукой, но и его следовало считать, в лучшем случае, резервным.

Можно годам к восемнадцати закончить второй ВУЗ...

И так далее, и тому подобное, но ведь жизнь человека состоит не только из профессии. У особей мужского пола годам к пятнадцати появляется потребность не только в регулярном сбросе накопившейся спермы, но и в чем-то вроде подружки. Итак, вводная: ей — пятнадцать, а вам — семьдесят пять лет "составного опыта". Младшая внучка, и только малость не дотягивает до правнучки, с точки зрения энтузиазма и гормонального фона секс, скорее всего, возможен, а все остальное?

В сотый, в тысячный раз задаваясь этими, — и, поверьте, многими-многими другими, — вопросами, я дошел до того, что начал считать происшедшее чем-то вроде чистилища: мол-де, слишком много не сделал в прошлой жизни только в силу лени и вялости. Мог, да не сделал, не проявил нужных качеств, и потому меня запустили на штрафной круг, как допустившего промашку биатлониста. Потом я все эти думки бросил: бесполезно, да и те, кто впоследствии столкнулись со мной в новой, этой жизни, — они-то чем виноваты? Так что, спустя некоторое время я очередной раз убедился: если бог есть, то он совершенно аморален. Или, если кому-то это слово покажется несущим слишком негативный оттенок, пусть будет: "Находится вне морали" — это то же самое абсолютно, но только по-русски. Любые мерки морали людей, переменчивые, как сама жизнь, не имеют к божеству, даже если оно есть, никакого отношения. Оно не жестоко, а просто, опять-таки по нашим понятиям, абсолютно безжалостно, когда мелет наши судьбы на своих медленных мельницах. И молить его о чем-то — бесполезно, и бесполезно говорить о бесполезности молитв, потому что, — если мины, — молиться все равно будут.