Вальс Бостон

Александр Архиповец

Мой осенний "Вальс-бостон" с первых страниц увлечет тебя, избалованный читатель, закружит голову в быстром танце, а на последок подарит надежду и... светлую грусть.

ДРУГ МОЙ!

Как быстро утекают годы!

Похоже, я отстал от моды!

Не уважаю Интернет,

По-прежнему люблю рассвет.

Когда рожденный первым луч

Пробьется между грозных туч,

Когда туман с реки уходит,

Стрижи кадриль свою заводят.

А мокрый от росы сверчок

Готовит к вечеру смычок.

Когда маэстро-соловей

Дарует трель душе моей.

Когда сорву я первый ландыш

И принесу его тебе,

И рук тепло услышу милой

На жесткой с сединой щеке.

Когда держу тебя за руку,

Сиянье вижу карих глаз,

И сладость поцелуя в губы

Как будто в самый первый раз!

Когда тихонько рядом дышишь

И то, что я не сплю, не слышишь.

Минувших лет несу я ношу

И никогда ее не брошу.

Так много зла, смертей и боли

Осталось за моей спиной!

Богатства не прошу у доли,

Лишь ОСЕНИ кричу: "Постой!"

Как быстро утекают годы,

Похоже, я отстал от моды.

Не уважаю Интернет,

По-прежнему люблю рассвет.

— Леха, не дергайся! Смотри, какой шустрый! Таня, руку придержи. А теперь добавь-ка еще двадцать тиопентала*...

Дитилин**...

Пролог

Зловещая свинцово-синяя туча, явившаяся под покровом ночи откуда-то издалека, напугала раскатами грома, вспышками близких молний, порывами ветра, но так и не обронила ни капли. Не пожелала удостоить хотя бы единой слезинки! Отступила к горизонту, оставив ощущение чего-то несбывшегося.

Хоровод пожелтевших листьев, прошлогодней хвои, пыли и мелкого мусора, подхваченный ветром с большущей кучи на заднем дворе, вдруг потерял молодецкий задор и бессильно рассыпался по территории. Наверное, в отместку вечно пьяный сторож Витек, а может быть, кто-то из немногочисленных отдыхающих, поджег остатки мусора, и он теперь, нещадно дымя, испускал удушающее зловоние. Видимо, огонь добрался до банок с засохшей краской, пластиковых бутылок и прочей дряни.

* Tиопентал натрия — наркозный препарат.

** Дитилин — миорелаксант, наркозный препарат.

Затворив окно, тоскливым взглядом окинул свое временное при-станище. Розовые в мелкий цветочек обои кое-где вздулись, двухплафонная люстра сиротливо горела единственным глазом сорокаватной лампочки, шкаф с покосившейся дверцей напоминал просящего милостыню инвалида Столетней войны. В углу бедным родственником ютился допотопный холодильник "Донбасс" с нацарапанной на крышке надписью: "Цой жив". Дополняли безрадостную картину две деревянные старушки-кровати, покрытые перелинявшими покрывалами, да тумбочки, неуверенно стоящие на пошатывающихся ножках. Весьма "уместной" для кардиологического санатория была и висящая на стене картина "Последний день Помпеи".

На столике — початая бутылка водки, пожелтевший огурец, два помидора да кусок подсохшего черного хлеба на измятой газете. УКВ-приемник нагоняет безысходную тоску хриплым голосом Высоцкого:

И не церковь, и не кабак,

Ничего не свято!

Эх, ребята, все не так!

Все не так, ребята!

Это уж точно... В моей жизни все... все не так!

Шагнул к столу. Налил треть стакана водки. Запах уже щекотал ноздри. Сейчас... сейчас... Влажные худые пальцы заметно дрожат. Ничего, скоро полегчает.

Залпом выпил. Глубоко вдохнув, впился зубами в полузеленый помидор и на мгновенье прикрыл глаза, провожая "зеленого змия" по пищеводу в желудок. Бессильно упал на недовольно взвизгнувшую пружинами кровать. Тупо уставившись в пожелтевший с множеством мелких трещинок и неметеной паутиной потолок, шепотом подпел:

Вдоль дороги лес густой

С Бабами Ягами.

А в конце дороги той -

Плаха с топорами!

"Похоже... конец этот... уже недалече".

Водка для меня — смерть, а ее отсутствие — безумие. Выбор не слишком. Как же я до него докатился? Ведь всего-то — сорок четыре. Где сила воли? Жизнелюбие? Ушли вместе со смыслом жизни? А был ли он? Так и не сумел найти! Другие ведь живут, борются, добиваются... Власть, деньги, женщины, машины... Нет, не то... Любовь, семейное счастье, дети, внуки...

И тут не сложилось...

Не выдуманный ли мной иллюзорный мир, в котором прожил по-следние годы, тому виной? Затянул, как наркотик, лишил истинных приоритетов. Зарывался в него с головой, будто страус в песок...

Случаен ли был тот положительный анализ на ВИЧ*, мгновенно ставший всеобщим достоянием? Коллеги отвернулись сразу, а жена, загрузив немногочисленные пожитки в машину, выполнила постоянно звучавшую угрозу: бросить меня и уйти к настоящему, достойному ее мужчине. Поток проклятий и оскорблений после контрольного отрицательного теста сменился привычным равнодушием. На прощанье змеей прошипела: "Ты заслужил... Слышишь?.. Заслужил свою участь... Не звони... Не отвечу. Развод оформ-лю сама... Слава Богу, что у нас нет детей..."

* ВИЧ — вирус иммунодефицита человека.

Впрочем, в этом она тоже винила меня: мол, не способен, не прокормишь, на ноги не поставишь... Растяпа... Посмотри на других... Какими делами ворочают... Наверное, — была права. Да что теперь говорить...

Повторные анализы подтвердили — вируса нет! Но было поздно! Тень клейма въелась намертво, словно ржавчина. Впрочем, как и отчуждение окружающих. Не знаю почему, но не смогли простить то ли меня, то ли себя...

Вначале казалось — одному будет легче. Да куда там, — совсем тоска! Депрессия. Жить не хочется! Стал поглядывать на веревку. Что делать? Обратиться к психиатру — стыдно: добавится еще одно клеймо.

Какое-то время спасался водкой...

А завершилось все нестабильной стенокардией (мне кажется, не захотели пугать инфарктом), тремя неделями кардиологического стационара и реабилитацией в "Лесной отраде".

"...Ни капли в рот, и о сигаретах навсегда забудьте, батенька! Вы еще молодой человек — возьмите себя в руки. В сорок жизнь только начинается! Уж поверьте мне, пожилому человеку", — вынес вердикт Трофим Захарович — сухонький, подвижный старик с живыми карими глазами и седой бородкой.

"Кардиолог все-таки, добрый человек и прекрасный специалист!" — подумал я и, щелкнув зажигалкой, с удовольствием затянулся.

В голове зазвенели бубенцы: никотин в компании с "зеленым змием" понемногу делал свое дело. Тоска на время отступила. Паутина слегка ослабла. Сейчас главное не дергаться. Не торопясь встать, привести себя в порядок и топать... топать на обед. Хватит, — завтрак пропустил. Но еще пятьдесят грамм на дорожку не помешают...

И не дергаться, не дергаться... Мир Паука этого не любит. Так утверждал Макс Фрай, а я именно ему безоговорочно верю.

Ну, слава Богу! Кажись, потихоньку прихожу в норму...

Закрывать дверь номера не стал: воровать особо нечего. Деньги с собой. А тряпье... — кто на него теперь позарится?

Спустился по отполированным годами ступеням на первый этаж, прошел по гулкому пустому холлу в столовую, напоминавшую рестораны пятидесятых.

Высокие потолки подпирают когда-то белые, слегка потрескавшиеся колонны. В углу — небольшая эстрада. За ней на стене поблекшая от времени мозаика: пышнотелые колхозницы со счаст-ливыми лицами вяжут в снопы золотую пшеницу, с голубых небес ярко сияет солнце коммунизма. Не хватает лишь портрета Отца народов в строгом кителе военного образца со всевидящим взглядом и доброй, но по-отечески строгой улыбкой.

За сервированными столами сидели немногочисленные отдыхающие. Большинство, похоже, успело "принять" поболее моего. Настроение сразу улучшилось.

"Не такой уж горький я пропойца", — помимо воли промурлыкали губы.

Сел на привычное место возле окна. Отсюда хорошо видно не только зал, но и часть двора. Ничего интересного там не происходило.

Таким же обыденным было и меню: гречневый суп с кусочком скороспелого бройлера, порция масла, рисовая каша с "куриной" отбивной, нарезанная ломтиками вареная свекла, два тоненьких кусочка сыра и бурый с непонятным запахом напиток, почему-то гордо называвшийся "кофе". Отдал должное местной кухне: добросовестно поковырялся в предложенных блюдах, отпил несколько глотков мутного пойла и решительно встал.

Проигнорировав тоскливо-зовущий взгляд майора в отставке Гудкова, с которым вчера "беседовали по душам", приливая претензии к злодейке-судьбе изрядным количеством "Nemiroff"-штоф, с озабоченным видом вышел во двор.

На самом же деле — забот никаких! Разве что подняться в номер и накатить еще полстаканчика. Но, проявив чудеса стойкости, решительно отбросил столь соблазнительную мысль и уселся на одну из трех скамеек возле административного корпуса.

Нащупал в кармане пачку "LM". Вдохнул полной грудью насыщенный ароматом хвои воздух. Закашлялся. Бронхит курильщика — закономерный результат. Покрутил в пальцах сигарету, словно сомневаясь: что же делать дальше. Еще раз убедившись, что плоть слаба, щелкнул зажигалкой. Голубой цветок коснулся кончика сигареты.

Паутина опять стянула грудь. В горле возник ком, который я был не в силах проглотить...

"Все-таки крепко влип! Безвольный алкоголик, стремительно качусь вниз, семимильными шагами бегу навстречу бесславной кончине. Ну а смысл бороться? Если не нужен даже себе, — тогда кому? Кому?"

Глубоко затянувшись, поднял глаза к небу. Вдалеке еще виднелся краешек недавно грозной тучи. Простилавшийся за ней молочный шлейф разорвался, стыдливо обнажил голубую небесную плоть. Проглянуло солнышко, сразу потеплело. Как-никак еще лето. Пусть август в нынешнем году больше напоминает середину сентября, но погожие деньки время от времени все-таки балуют пациентов "Лесной отрады". Похоже, и сегодня вечер обещает выдаться на славу...

Через открытые ворота на территорию санатория въехал джип китайского производства. Пусть не столь дорогой, как японские, но... С моей докторской зарплатой — не скопить вовек, даже с помощью благодарных пациентов.

"Да и к чему он мне? Вожу паршиво, прав и вовсе нет... А содержать... — мама дорогая! Один только бензин... Этим, конечно, не в тягость... — "самодостатнi". Папы и мамы не мелко плавают", — думал я, разглядывая приехавших. Юношам лет по двадцать, ну а девчонкам едва исполнилось восемнадцать. У них здесь своя, особая реабилитация. Возможно, приехали навестить родителей? Хотя, вряд ли! Не так одеты, да и ведут себя развязно, шумно. Сразу понятно — вырвались на волю, ошалели...

Окурок обжег пальцы. Оглянулся вокруг и, не найдя урну, затоптал ногой, задвинул под скамейку.

Водитель джипа, коротко стриженый коренастый брюнет в темно-синей с непонятной надписью футболке и потертых джинсах, по-хозяйски похлопал по услужливо оттопыренному задку кокетливо хихикавшую миловидную блондинку. Потом с видом по крайней мере директора санатория, направился в административный корпус.

Другую пару составили щуплый длинноволосый очкарик в спортивных штанах и черной майке с похожей на цветное пятно наколкой на предплечье и полная девица с ярко-рыжими заплетенными во множество мелких косичек волосами. Рубенсовские формы ее нисколько не смущали. Казалось, что широкие бедра вот-вот разорвут потрепанные джинсовые шорты, а объемистая грудь вывалится из растянувшейся до невозможности футболки. К тому же на ней была навешана масса золотых побрякушек. Серьги, браслеты, цепочки, пирсинги — звенели, словно бубенчики на заблудившейся телке.

Очкарик достал из багажника пиво в банках, и троица, хихикая, обсуждая что-то неимоверно веселое, устроилась на соседней скамейке.

"Да, неплохо бы холодного пивка". Решительно встал, направился в буфет.

Как это часто случается: когда чего-то очень хочется, упираешься носом в закрытую дверь. Записка, приколотая кнопкой, ехидно гласила: "Буду завтра с утра".

"Может, сходить к Гудкову? У него пиво должно быть".

Но здравый смысл завопил: "Нет! Снова будет водка, и очень, очень много..."

Паутина затягивалась еще туже. В груди шевельнулся паук. Мохнатые с коготками лапки стали царапать по сердцу — так всегда начинался приступ. Если допустить, чтобы он вонзил свое ядовитое жало, то и вовсе будет скверно. Стало душно. На лбу выступили капельки пота. Достал из кошелька облатку (с некоторых пор с коронаролитиками не расстаюсь), выдавил и проглотил сразу две таблетки. Медленно, еле переставляя ноги, поднялся в номер. Прилег на кровать, вперив взгляд в потолок, рассматривая паутину трещин, глубоко раз за разом дыша.

Паук долго не хотел отпускать — ползал, покусывал, давил, но, слава Богу, на этот раз, жало в ход не пустил. Боль понемногу стихла, руки и ноги потеплели.

Когда за окном начало смеркаться, незаметно задремал.

Проснулся от шабаша, как показалось, устроенного под кроватью мышами. Но тут же понял, что шумят за стеной. Вздохи, ахи, охи, жалобный скрип кровати не оставляли сомнения — резвились новоселы.

Особым ханжеством я не страдаю. Дело, так сказать, молодое. Но выслушивать весь этот концерт не хотелось. Честно говоря, — завидовал. С тех пор, как ушла жена, у меня не было женщины. Да и Марина особой страстностью не отличалась. Наверное, берегла для другого, "настоящего".

Всунул ноги в растоптанные кроссовки и накинув поверх тонкого свитера ветровку, вышел прогуляться в парк. Там, в дальнем углу, на берегу заросшего ивняком и камышом озерца, спряталась полуразрушенная беседка. Идеальное место для уединения. Про-гнать меня отсюда вечерами могли лишь огромные сторожа-комары. Их злобный нрав не в силах усмирить даже импортное средство, предусмотрительно продававшееся в местном аптечном киоске.

Беседку я обнаружил совершенно случайно. Зато теперь частенько засиживался в ней по вечерам. Смотрел на яркие августовские звезды, которые время от времени срывались с небес и, прочертив яркие полосы, гасли, не долетев до земли. Как ни старался, но так ни разу и не успел загадать желание. До звона в ушах вслушивался в тишину, которую иногда нарушал сверчок или голос одинокой озерной квакушки. Дышал полной грудью хрустально чистым, напоенным ароматом зелени и влагой воздухом, удивляясь необычному молчанию птиц. Тоскливо разглядывал полную луну. И, несмотря на то, что время от времени хотелось завыть одиноким оборотнем, был почти счастлив. Во всяком случае — ощущал умиротворение.

Стены и крыша беседки настолько рассохлись, что сквозь щели виднелось звездное небо. Из-под облезлой краски выглядывали шляпки поржавевших от времени гвоздей. Снаружи с одной стороны она заросла диким виноградом, а с другой была затянута огромной, сверкающей в лунном свете паутиной.

Я сидел на одной из двух уцелевших лавок. Взирал на разделенную лунной дорожкой темную гладь озера. Закрытые цветы белых лилий почему-то казались атрибутами погребального савана.