Убить пересмешника. Глава 9

9

— Возьми-ка свои слова обратно, парень!

Этот приказ, отданный мной Сесилу Джейкобсу, был началом довольно трудных времён для нас с Джемом. Мои кулаки были на взводе, и я была готова к броску. Аттикус обещал, что задаст мне жару, если ещё хоть раз услышит о моих драках: я была слишком взрослой и большой для таких детских выходок, и чем скорее я научусь сдерживаться, тем лучше будет для всех. Скоро я это забыла.

Сесил Джейкобс заставил меня позабыть. Накануне он объявил на школьном дворе, что отец Скаута Финча защищает ниггеров. Я это отвергла, однако доложила Джему.

— Чего он этим хотел сказать? — спросила я.

— Ничего, — сказал Джем. — Спроси Аттикуса, он тебе объяснит.

— Ты что, защищаешь ниггеров, Аттикус? — спросила я его тем вечером.

— Конечно, защищаю. И не говори "ниггер", Скаут. Это пошло.

— Да так все в школе говорят.

— Отныне это будут все кроме одной...

— Уж если ты не хочешь, чтоб я так разговаривала, так чего же посылаешь меня в школу?

Отец взглянул на меня снисходительно, с улыбкой в глазах. Несмотря на наш компромисс, моя кампания по уклонению от школы продолжалась в той или иной форме с моей первой дневной дозы учёбы: с начала сентября меня донимали приступы внезапной слабости, головокружения и лёгкие боли в животе. Я зашла так далеко, что заплатила пять центов за возможность потереться головой о голову сына кухарки мисс Рейчел, поражённого жутким стригущим лишаем. На меня он не перешёл.

Но меня волновала ещё одна вещь.

— А что, все адвокаты защищают н...негров, Аттикус?

— Конечно же защищают, Скаут.

— Так почему же Сесил Джейкобс сказал, что ты защищаешь ниггеров? Он это сказал так, будто ты самогон варишь.

Аттикус вздохнул.

— Я просто защищаю негра... его зовут Том Робинсон. Он живёт в том посёлке за городской свалкой. Он ходит в одну церковь с Кэлпурнией, и Кэл хорошо знает его семью. Она говорит, что они — порядочные люди. Скаут, ты ещё не достаточно взрослая, чтобы понимать некоторые вещи, но по городу ходят надменные толки в том смысле, что мне не слишком стоит стараться, чтобы защитить этого человека. Это особое дело — его не будут рассматривать вплоть до летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку...

— Если тебе не стоить его защищать, так чего же ты это делаешь?

— По ряду причин, — сказал Аттикус. — Главная в том, что если бы я этого не сделал, то не смог бы ходить по городу с высоко поднятой головой, не смог бы представлять округ в законодательном собрании, и я даже не смог бы говорить вам с Джемом не делать определённых вещей.

— Значит, если бы ты не защищал этого человека, то мы с Джемом могли бы тебя больше не слушаться?

— Да, примерно так.

— Почему?

— Потому что больше я никогда не смог бы просить вас меня слушаться. Скаут, просто из-за характера работы, каждому адвокату попадается хоть раз в жизни одно дело, которое затрагивает его лично. Это — моё, полагаю. В школе ты, наверное, услышишь мерзкие разговоры на этот счёт, но сделай одну вещь ради меня, если сможешь: держи свою голову высоко, а эти кулаки держи низко. Независимо от того, что тебе скажут, не дай им добраться до твоих нервов. Попробуй сражаться головой для разнообразия... она у тебя хорошая, пусть даже и сопротивляется обучению.

— Аттикус, а мы выиграем дело?

— Нет, милая.

— Тогда почему...

— Даже если нас и сокрушили за сто лет до начала битвы, это ещё не повод, чтобы нам не попытаться победить, — сказал Аттикус.

— Ты говоришь, как кузен Айк Финч, — сказала я.

Кузен Айк Финч был единственным выжившим ветераном Конфедерации в округе Мейкомб. Он носил бороду в стиле генерала Худа, которой неуёмно гордился. Как минимум раз в год мы с Аттикусом и Джемом навещали его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Мы с Джемом почтительно слушали, как Аттикус и кузен Айк ведут пересуды о войне.

— Вот что я тебе скажу, Аттикус, — говаривал кузен Айк, — Миссурийский компромисс был тем, что нас сокрушило, но если бы мне пришлось пройти через это снова, то я бы прошёл каждый шаг пути туда и обратно точно так, как я сделал до этого — да только на этот раз уж мы бы их размазали... Итак, в 1864 году, когда к нам заехал Джексон "Каменная стена"... прошу прощения, молодые люди. Старый Пожарник в то время был уже на небесах, упокой Господь его святую душу...

— Иди-ка сюда, Скаут, — сказал Аттикус.

Я залезла к нему на колени и уткнула голову под его подбородок. Он обнял меня и стал нежно покачивать.

— На этот раз всё по-другому, — сказал он. На этот раз мы сражаемся не с янки, мы сражаемся с нашими друзьями. Но запомни одно: как бы ни становилось тошно, они всё же наши друзья, и это всё ещё наш дом.

С учётом этого я и встретила Сесила Джейкобса на школьном дворе на следующий день:

— Так ты берёшь свои слова обратно, парень?

— Сначала заставь! — крикнул он. — Мои предки сказали, что твой отец стал позором, и что тот ниггер должен висеть на водяной цистерне!

Я нацелилась на него, вспомнила слова Аттикуса, и затем опустила кулаки и пошла прочь, а в ушах моих звенело "Скаут тру-си-ха!". То был первый раз, когда я уклонилась от драки.

Почему-то казалось, что если я подерусь с Сесилом, то подведу Аттикуса. Аттикус так редко просил нас с Джемом сделать что-нибудь для него, что ради него я могла вынести ярлык трусихи. Я чувствовала себя чрезвычайно благородной за то, что вспомнила, и оставалась благородной три недели. Затем пришло Рождество, а вместе с ним и несчастье.

Мы с Джемом относились к Рождеству со смешанными чувствами. Хорошей стороной были ёлка и дядя Джек Финч. Каждый рождественский сочельник мы встречали дядю Джека на узловой станции Мейкомб, и он проводил с нами неделю.

Оборотная сторона медали скрывала суровые черты тёти Александры и Фрэнсиса.

Полагаю, мне следовало бы включить и дядю Джимми — мужа тёти Александры, но раз он никогда не сказал мне и слова за всю мою жизнь, не считая фразы "Слезай с забора", брошенной однажды, я никогда не видела причин замечать его. Как и тётя Александра. Давным-давно — в порыве дружелюбия — тётя и дядя Джимми произвели на свет сына по имени Генри, который покинул дом так скоро, насколько вообще способен человек, женился, и произвёл на свёт Фрэнсиса. Каждое Рождество Генри со своей женой сдавали Фрэнсиса на хранение бабушке с дедушкой, а затем спешили за своей порцией удовольствий.

Никакое количество вздохов не могло убедить Аттикуса дать нам провести день Рождества дома. Мы ехали в Пристань Финча каждое Рождество на моей памяти. Тот факт, что тётушка хорошо готовила, частично компенсировал необходимость провести религиозный праздник с Фрэнсисом Хэнкоком. Он был на год старше меня, и я избегала его из принципа: он любил всё, что я осуждала, и питал неприязнь к моим простым развлечениям.

Тётя Александра была сестрой Аттикуса, но когда Джем рассказал мне о подменышах и подкидышах, я решила, что её подменили при рождении, и что мои прародители, должно быть, вырастили Кроуфорда вместо Финча. Если бы я вынашивала мистические идеи о горах, которые будто бы преследуют адвокатов и судей, то тётя Александра была бы похожей на гору Эверест: она была там всю мою раннюю жизнь, всегда холодная.

Когда дядя Джек спрыгнул с поезда в сочельник, нам пришлось ждать, пока носильщик вручит ему два длинных пакета. Нам с Джемом всегда казалось забавным видеть, как дядя Джек чмокает Аттикуса в щёку: они были единственными двумя мужчинами, которых мы когда-либо видели целующимися. Дядя Джек пожал руку Джему и подбросил меня высоко, да не слишком: дядя Джек был на голову ниже Аттикуса; любимец семьи, он был моложе тёти Александры. Они с тётушкой были похожи, но дядя Джек лучше умел пользоваться своим лицом: нам не приходилось опасаться его острого носа и подбородка.

Он был одним из немногих учёных людей, кто никогда не пугал меня — наверное, потому что он никогда не вёл себя по-докторски. Всякий раз, когда он оказывал небольшую услугу мне или Джему — вроде удаления занозы из ступни, — он говорил нам в точности, что будет делать, примерно оценивал, насколько будет больно, и объяснял назначение всех щипцов, которые использовал. Однажды на Рождество я пряталась по углам, нянча кривую занозу в своей ступне, и никого к себе близко не подпускала. Когда меня поймал дядя Джек, он рассмешил меня историей о проповеднике, который ненавидел ходить в церковь настолько, что каждый день стоял у ворот в своём домашнем халате, курил кальян и читал пятиминутные проповеди любому прохожему, просившему душевного утешения. Я остановилась, чтобы попросить дядю Джека дать мне знать, когда он будет её вытаскивать, но он поднял кровавую щепку в захвате пинцета и сказал, что выдернул её, пока я смеялась, и что это было известно как относительность.

— А что в этих пакетах? — я спросила его, указывая на длинные тонкие свёртки, которые носильщик передал ему.

— Не твоё дело, — ответил он.

Джем спросил:

— Как там Роза Эйлмер?

Роза Эйлмер была кошкой дяди Джека. Это была красивая жёлтая кошка, о которой дядя Джек говорил, что она — одна из немногих женщин, которых он может терпеть постоянно. Он полез в карман и вытащил несколько снимков. Мы ими восхитились.

— Она толстеет, — сказала я.

— Наверняка. Ведь она подъедает все отрезанные пальцы и уши из больницы.

— О-охрененная история, — сказала я.

— Прошу прощения?

Аттикус сказал:

— Не обращай на неё внимания, Джек. Она тебя проверяет. Кэл говорит, что она уже неделю вовсю матерится.

Дядя Джек приподнял брови, но ничего не сказал. Я следовала смутной теории — не говоря о присущей таким словам притягательной силе, — что если Аттикус узнает, что я набралась их в школе, он не будет заставлять меня туда ходить.

Но за ужином тем вечером, когда я попросила его: "передайте мне хренову ветчину, пожалуйста" — дядя Джек указал на меня пальцем.

— Увидимся позже, юная леди, — сказал он.

Когда ужин был окончен, дядя Джек пошёл в гостиную и присел. Он похлопал по своим бёдрам, чтобы я подошла и села ему на колени. Мне нравилось его нюхать: он пах, как флакон спирта и ещё что-то приятно сладкое. Он убрал мою чёлку и взглянул на меня.

— Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, — сказал он. — И ты уже вырастаешь из своих коротких штанишек.

— А по-моему, они мне в самый раз.

— Так значит, тебе теперь нравятся слова вроде "хренов" и "чёртов", да?

Я ответила, что вроде как да.

— Ну а мне — нет, — сказал дядя Джек. — Кроме случаев, когда с ними связано чрезмерное подстрекательство. Я пробуду здесь неделю, и я не хочу слышать больше подобных слов, пока я здесь. Скаут, ты попадёшь в беду, если будешь повсюду говорить подобные вещи. Ты же хочешь вырасти настоящей леди, верно?

Я сказала — да не особенно.

— Ну конечно же хочешь. А теперь займёмся ёлкой.

Мы наряжали ёлку, пока не пришло время ложиться спать, и той ночью мне снились два длинных пакета для нас с Джемом. На следующее утро мы с Джемом бросились за ними: это были подарки от Аттикуса, который написал дяде Джеку достать их для нас, и это было как раз то, чего мы просили.

— Не цельтесь в доме, — сказал Аттикус, когда Джем взял на мушку картину на стене.

— Тебе придётся научить их стрелять, — сказал дядя Джек.

— Это твоя забота, — сказал Аттикус. — Я лишь покорился неизбежному.

Аттикусу пришлось заговорить, как в зале суда, чтобы оттащить нас от ёлки. Он отклонил идею захватить наши духовые ружья на Пристань (я уже подумывала подстрелить Фрэнсиса) и сказал, что если мы сделаем хоть один неверный шаг, он заберёт их у нас насовсем.

Пристань Финча состояла из трёхсот шестидесяти шести ступенек вниз с высокого и крутого обрыва, ведущих к молу. Дальше по течению, за обрывом, были следы старого причала, где раньше негры Финча грузили кипы хлопка и зелень, выгружали глыбы льда, муку и сахар, сельскохозяйственные орудия и женские наряды. Двухколейная дорога бежала от речного берега и терялась среди тёмных деревьев. В конце дороги был двухэтажный белый дом с террасами, опоясывающими его первый и второй этажи. В преклонные годы наш предок Саймон Финч построил дом, чтобы угодить своей вечно недовольной жене; но на террасах всё сходство с обычными домами той эпохи заканчивалось. Внутренняя планировка дома Финча свидетельствовала о простодушии Саймона и о безграничном доверии, которое он испытывал к своим отпрыскам.

Наверху было шесть спален: четыре для восьми дочерей, одна для Уэлкома Финча — единственного сына, и одна для гостящих родственников. Довольно просто; но в комнаты дочерей можно было попасть лишь по одной лестнице, а в комнату Уэлкома и спальню для гостей — только по другой. Лестница Дочерей вела в спальню родителей на нижнем этаже, так что Саймон всегда знал часы ночных приходов и уходов своих дочерей.

Кухня стояла отдельно от остального дома, и пристёгивалась к нему деревянным мостиком; на задворках ржавый колокол висел на столбе — его использовали, чтобы созвать рабочих с поля или как сигнал бедствия; на крыше была вдовья площадка, но по ней не ходили вдовы — с неё Саймон надзирал за своим надзирателем, смотрел за речными судами, и подсматривал за жизнью окружающих землевладельцев.

С домом шла обычная легенда о солдатах армии северян: одна девушка из Финчей, только что обручённая, облачилась в своё свадебное платье, чтобы спасти его от окрестных мародёров; она застряла в двери на Лестницу Дочерей, но её облили водой и в конце концов протолкнули. Когда мы приехали на Пристань, тётя Александра поцеловала дядю Джека, Фрэнсис поцеловал дядю Джека, дядя Джимми молча пожал руку дяде Джеку, мы с Джемом вручили наши подарки Фрэнсису, а он дал нам свой. Джем ощутил свой возраст и потянулся к взрослым, оставив меня развлекать нашего кузена. Фрэнсису было восемь, но он уже зачёсывал волосы назад.

— Что получил на Рождество? — спросила я вежливо.

— Как раз то, что и просил, — ответил он.

Фрэнсис просил пару бриджей, красный кожаный рюкзак, пять рубашек и развязанный галстук-бабочку.

— Очень мило, — соврала я. — Мы с Джемом получили духовые ружья, а ещё Джем получил набор "юный химик"...

— Игрушечный, наверное.

— Нет, настоящий. Он нахимичит мне немного невидимых чернил, и я ими буду писать Дилу.

Фрэнсис спросил, какой в этом толк.

— Разве ты не представляешь себе его лицо, когда он получит письмо от меня — а в нём ничего? Это его с ума сведёт.

От разговора с Фрэнсисом у меня возникало ощущение медленного погружения на самое дно океана. Он был самым скучным человеком, с которым мне доводилось встречаться. Поскольку он жил в Мобиле, то не мог доносить на меня школьному руководству, но он умудрялся докладывать обо всём, что знал, тёте Александре, которая в свою очередь изливала душу Аттикусу, который либо забывал всё, либо устраивал мне выволочки — уж как ему заблагорассудится. Но единственный раз, когда я слышала Аттикуса говорящим резко с кем-либо, был однажды, когда я услышала его слова: