Натке вчера поздно ночью исполнилось двенадцать. Только почему-то никто не радовался. Когда мне весной исполнилось шесть, и то веселее было. Маме Варе тогда разрешили даже на два часа раньше уйти со смены. И кисель был. Сладкий. Не такой сладкий, как сахар, но все-таки сладкий. А вчера Натке стало двенадцать, но никто не радовался. Все ее жалели.

Натка маленькая. Она как я росточком. Только в два раза старше. А маленькая — потому что у нее спина кривая. Мама часто гладит Натку по горбу и что-то пришептывает, но и сама уже не верит в свои тихие слова. И я в молитвы не верю. Соседский Володька говорил, что молитвы большевики отменили. Теперь молитвы не помогают никому. Однако мама все равно пришептывает, чтоб распрямилась спина у Натки.

Взрослые любят Натку жалеть. И Натка, когда ее жалеют, начинает носом хлюпать и улыбаться. И не кричит совсем на меня за то, что мешаюсь под ногами у нее. А как мне у нее под ногами мешаться, если я уже на полпальца выше сеструхи?

Но Натку нужно уважать и слушаться, потому что Натка, как говорит мама Варя, нас всех — меня, старшую сестру Александру, маму и себя — кормит. Потому что умеет шить на швейной машинке и все люди из коровника, живущие в соседних с нашим стойлах, платят ей за это. Кому-то нужно рубаху там перешить, штаны или юбку какую — Натке несут: "сделайте, Натуся Степановна". Это так ее те называют, у кого вообще ничего нет, чтобы расплатиться. Но таких немного. У нас только в крайнем стойле — Билибины, да в конюшне братья Лерники. Таким Натка долго шьет, потому что сначала — тем, кто заплатить может. Кто сахара, кто крупы, кто масла постного немного.

Мама с Сашкой каждый день ходят ветки с лесин обрубать. Мужики повалят дерево и к следующему идут, потому что у них разнарядка колхозная, а мама с Сашкой и еще другие взрослые тетки ветки обрубают. С ними еще дядька Фрол. Он однорукий, ему деревья валить никак нельзя — несподручно, зашибет, а бабами командовать — самое дело. Я тоже разок ходил туда посмотреть — сначала интересно было, а потом скучища. Да за это почти и не платят вовсе. Еды немножко дают и все. А нас у мамы трое. Поэтому Натке приходится работать.

Даже сегодня и вчера, в свой день рождения. Хотя, если она ночью родилась, то, наверное, правильнее было бы говорить "Ночь рождения"?

Мы в этом коровнике уже два года перезимовали. Сначала лето и осень в том шалаше, что мамка с Сашкой построили, мокро было в нем, и далеко он отсюда, на подводах часа три трястись, а потом нас сюда перевезли и устраиваться велели. Первую зиму холодно было мерзли все и мне кушать все время хотелось. Я тогда маленький был, а маленьким всегда кушать хочется — потому что растут они. Потом, через год, когда я подрос, и молочные зубы у меня вываливаться начали, меня к делу приставили — вместе с соседскими мальчишками мы коровник от волков охраняли. Чтоб они Натку не сожрали, она-то на деляну не ходила, ну и если приболел кто и в коровнике недужить остался — того тоже. Только волков я не видел еще ни разу. Мамка говорит, что они здесь, в Сибири, злющие, тощие и голодные, но я ни одного еще не видел. Наверное, они издалека наши посты унюхивают и уходят по добру по здорову.

Следующим летом мужики крышу подлатали, и зимой снег перестал падать внутрь коровника — стало гораздо теплее.

Здесь наших, пензенских, больше и нет никого. Ростовские есть — Семен и Егорка, орловский Степка, мурманский Мишак и сеструха его Ленка, сопля еще совсем зеленая трехлетняя; еще смоленские Нюрка и Райка — вот и вся наша охранная команда. А пензенские только мы.

Сегодня мамку и Сашку тоже отпустили пораньше — чтоб они Натку поздравили, но только они все одно не успели. Потому что первым Натку поздравил какой-то взрослый мужик в гимнастерке с командирскими петличками. Длинный, кудрявый, на цыгана немножко похож, только без серьги. Он пришел с большим фанерным чемоданом, поставил его на земляной пол и громко спросил у моих друзей:

— Эй, клопы, где тут Бердины живут?

Егорка и Мишкан, проверявшие в это время на крепость саблюку, вырезанную прошлым вечером дядькой Павлом ножом из ветки, испугались и брызнули по своим загонам.

Мы с Наташкой тоже сначала испугались — она даже шить перестала и хотела посмотреть, кто там орет, а я сделал страшные глаза и закрыл руками рот. Когда в коровнике кого-то называли по фамилиям — дело для них обычно кончалось быстрым переездом на какое-нибудь новое место.

Я спрятался под мамкиным ватником, а любопытная Наташка поперлась глянуть, кто там голосит. Она же в коровнике за старшую оставалась. Ей двенадцать — она почти взрослая. Только маленькая.

Она выглянула в проход, посмотреть на командира, да как завизжала:

— Лешка! Алексей приехал!

И побежала к нему навстречу, юбкой зацепилась за жердь, упала и снова к нему!

И я за ней рванул — чтоб ее этот начальник не обидел.

Бегу, смотрю, а она уже у него на руках висит и целует его в щеки, глаза, уши, волосы. Фуражка его на земле уж валяется. Натка визжит, этот, длинный в гимнастерке, смеется. Друзья мои — Семен, Егорка и Мишак из своих загонов выглядывают, беззубыми ртами тоже смеются.

А командир этот присел на корточки, Наташку из рук не выпускает, и мне улыбается:

— Ну, здравствуй, брат Борис! Я тебя сразу узнал, больно ты на папаню похож!

Мама говорила, что у меня много старших братьев — Николай, Алексей, Сергей, но я не помнил никого из них, только Серегу и то плохо. Знал еще, что Николаю уже больше тридцати лет и у него давно своя семья. А Сергей уехал с отцом в город за день до того, как нас пришли раскулачивать, да так и потерялся вместе с отцом. Алексея я и вовсе никогда не видел, потому что он учился в городе в техническом училище и когда нас отправили в Сибирь, его не тронули. А теперь вот приехал кто-то из них. Я даже не вспомнил от волнения, что Натка только что называла его по имени. Поэтому я солидно ответил:

— Здравствуйте. Вы к нам надолго?

А этот нахлобучил на мою голову свою фуражку и засмеялся:

— Пока не прогонишь, хозяин!

И Наташка тоже засмеялась как дурочка. Она давно так не смеялась. Да вообще никогда.

Она потащила его за собой — маленькая и сильная, а я подошел к чемодану и хотел потащить его тоже. Да где там! Тяжеленный, будто камнями набит. И даже Егорка с Семой не помогли, так покачали только по сторонам, а потом хотели побежать за Мишаком — слушать, что командир расскажет. Но я их не пустил, потому что и сам хотел послушать. Это же мой брат, не их. И мы втроем так и стояли рядом с чемоданом, чтобы кто-нибудь ему ноги не приделал. Сашка говорила всегда, что любому чемодану на вокзалах запросто ноги приделываются. Коровник, конечно, не вокзал, но вдруг здесь тоже приделаются?

А этот, длинный, выглянул из нашего закутка и крикнул мне:

— Иди сюда, Борис Степанович!

И я пошел, оглядываясь, как мои друзья пытаются волочь за мной злосчастный чемодан, потому что ослушаться никак нельзя было, а оставлять его посреди прохода — тоже не дело.

Он что-то спрашивал про маму и Сашку, Натка отвечала, а я смотрел на его гимнастерку, значки, сапоги, звезду на фуражке и не мог понять — боюсь я его или горжусь я своим старшим братом?

Потом он сходил за своим чемоданом, принес его и открыл. И там был полный чемодан сухарей. Ржаных, пшеничных, из булочек с маком и с изюмом, сладких и кислых, соленых — целая страна сухарей. И чай в большой жестяной банке, перетянутой веревкой.

Мы пили чай с этими вкусными сухарями, когда пришли Сашка с мамой. Наверное, они встретили по дороге Егорку с друзьями, потому что прибежали растрепанные, простоволосые, без платков: сначала в загон влетела Сашка и повалила брата Леху со скамьи на пол, а за ней и мама вошла и оперлась спиной на жердяную стенку.

— Сынок, Лешечка, — она сразу расплакалась и даже не смеялась, как Сашка и Натка.

И мне стало маму жалко, а Алексей стоял над ней, обнимал маму и говорил:

— Хватит, мам, хватит. Все теперь хорошо будет. Я знаю, как все правильно нужно сделать. Я вас отсюда вытащу.

И тогда я понял, что брат Леха приехал в Сибирь, чтобы увезти нас обратно домой — в Пензу, в Бибиково! Где стоит отцова мельница, где большой светлый дом, где много важных курей с гусями и огромные кони! Лешка — большой командир и ему все можно! Теперь-то все устроится! Наверное, отец смог доказать, что никакой он не кулак и не враг Советской власти и теперь ему разрешили забрать нас назад.

Я сосал свой сухарь, размоченный в чае, и старался вспомнить что-то еще из той жизни, что была в детстве, но ничего не вспоминалось.

Потом пришел бригадир и проверял Лехины документы. Они, конечно, оказались в порядке, а одну справку нужно было предъявить какому-то Ивану Матвеевичу, ведь без него дело никак не решалось. Алексей сказал, что завтра с утра зайдет к Ивану Матвеевичу, а сегодня он с дороги и хотел бы немного отдохнуть. И бригадир пожал плечами, угостился у Лехи папироской и отбыл в свою конюшню, где и жил с семьей.

Потом, когда он ушел, Алексей и сам закурил и едкий дым поднимался к темному потолку и клубился под ним, создавая странные узоры. После чаепития и знакомства с соседями меня положили спать.

Взрослые долго разговаривали и думали, что я ничего не слышу, но я все слышал.

Мама иногда обзывала Алексея каким-то "помкомротом", а он хвалился, что скоро настоящим "комротом" станет. Сестры ничего не понимали, и просто грызли сладкие сухари — нашлись в чемодане и такие.

Еще у Алексея было разрешение от райкома на то, чтобы забрать Натку. Ее одну. Потому что она инвалид. А мы с мамкой и Сашкой должны были оставаться в этом коровнике еще четыре года. Я обрадовался за Натку, потому что брат обещал показать ее врачам, чтобы они смогли ей выпрямить спину. А мама заплакала, потому что теперь нам втроем станет гораздо труднее — ведь я не умею шить на швейной машинке. А Сашку или маму никто с лесоповала не отпустит в коровник с нитками баловаться.

Натка сказала, что никуда не поедет одна, а мама наругала ее за это.

Втроем они все-таки уговорили Наташку ехать домой. И я, счастливый и довольный, уснул.

Конечно, мне тоже хотелось оказаться подальше от этого коровника, от еды без соли, от чая из еловых веток, но если даже такому командиру, как Алексей, оказалось невозможно вытащить нас всех отсюда, то не стоило и надеяться. Да и жалко будет бросать маму, Сашку, Егора, Мишкана, налаженную постовую службу. Вдруг волки? И я решил для себя, что лучше мне остаться с мамой.

А утром, когда взрослые ушли в лес, явился тот самый Иван Матвеевич.

Он приехал на рыжей лошади, бородатый, с ружьем. На нем тоже была гимнастерка, только старая, не такая красивая, как у Лешки. И фуражка тоже была. Выцветшая, почти белая. С треснувшим лакированным козырьком.

Он посмотрел в бумаги Алексея, скрутил из махорки "козью ногу", откашлялся — густо, громко, сплюнул в траву и прикурил от Лешкиной спички.

— Я чего приехал-то? — спросил он сам у себя. — Приказ пришел, велено дальше по реке сплавиться. На сотню верст ниже по течению. Сечешь, командир? И там места готовить под вырубку. Так что сегодня я работу на участке прекращаю, будем плоты строить и все помаленьку переезжать. Вот так. В три дни велено перебазироваться.

— Моим-то, Иван Матвеевич, последними ехать разрешишь ли? А то мне с ними плыть никак нельзя, а побыть вместе хотелось бы. Давно не виделись. — Спросил Алексей.

Брат тоже прикурил свою папиросу из раскрашенной пачки с красиво выведенным красной краской названием "Курортные".

— Да пусть, — Иван Матвеевич разогнал рукой густой дым, зависший перед лицом. — Только смотри, командир, чтобы обязательно приехали! А то нам с тобой голов-то не сносить.

— Обижаешь, Иван Матвеевич! — сказал Алексей. — Я ж командир Красной Армии, помкомрот, что такое приказ и дисциплина — мне объяснять не нужно.

— Ну и добре, командир, считай, договорились. А горбатенькую забирай, я куда нужно доложу, положено так.

Они поговорили еще про погоду, про трудную работу, про мошку, от которой у новеньких морды распухают "будь здоров"! Потом Иван Матвеевич влез на свою лошадь и, не прощаясь, прервав разговор на полуслове, толкнул кобылу в бока пятками.

— Приветливый народ сибиряки, — сказал вполголоса Алексей, смотря в его удаляющуюся спину.

— Когда напьется, то и застрелить может, — ввернул Егорка, сидящий на крыше коровника. — В прошлом годе так и было. Убил Акиньшина, когда у него баба на сносях умерла и тот в бега ушел. И ничего ему за Акиньшина не было.

Брат плюнул на тлеющий табак, затушил окурок папиросы о каблук своего сапога, вздохнув глубоко и тяжко, выбросил его в траву.

К вечеру наш коровник гудел как улей — готовились списки отбывающих, считалось количество плотов, собирались вещи.

Мы с соседскими детьми бегали от одного загона к другому и с любопытством наблюдали за поднявшейся неразберихой. Кто-то не мог сложить в кучу свой скарб, потому что постоянно что-то пропадало, кто-то ругался, что переезжать придумали не ко времени — скоро уже совсем глубокая осень, а на новом месте только лес, да снега.

Только у нас никакой суеты не происходило, потому что нам дали на свидание целых три дня — пока у Алексея был отпуск. Мама с Сашкой и Лешкой вспоминали каких-то людей, мне незнакомых, родственников: свояков, шуринов, племяшек, теток и дядек, кум и кумовей, чьих-то крестных. Тот в город уехал, а этого "забрали", кто-то "отошел", а иного "не нашли". Я не очень понимал, о ком они говорят, да и не вслушивался особо, потому что Лешкина фуражка вмиг сделала меня самым главным командиром среди детей нашего коровника и у меня нашлась тысяча дел, неотложных и важных, которые без меня не решились бы никогда.

Следующим утром первые три семьи в сопровождении какого-то тощего красноармейца открыли сплав по реке. И я простился с Мишаком — он отбыл в этой партии.

Потом смоленские Нюрка и Райка погрузились на свой плот, затем настала очередь Егорки, последним оставался Степка, но вскоре настал и его черед. Мы прощались без особенной торжественности, будто завтра увидимся, да все так и должно было быть.

Коровник постепенно пустел и к третьему дню остались только мы, Ивановы да Зарайки. Для каждой семьи заранее был сколочен отдельный плот, и нам предстояло собрать все, что осталось в окрестностях старого коровника — забытое, потерянное, оброненное — погрузиться и перевезти на новое место.

Но с самого утра установилась непогода. Дул холодный, пробирающий до костей ветер, сделалось зябко и тревожно. Сначала я баловался: вставал на пути у ветра, раскидывал руки в стороны, он с легкостью подхватывал меня и тащил за собою. Но мою игру увидела Сашка, мне достался крепкий подзатыльник и обещание пожаловаться маме, если я не перестану дурить. И, что гораздо хуже — сестра отобрала у меня фуражку, пообещав вернуть, только если буду ее слушаться.

Первыми отчалили Ивановы.

Я со всем семейством Зараек стоял на берегу и смотрел, как ивановский плот пытаются опрокинуть поднявшиеся на реке волны. Порывом ветра меня едва не бросило с камня в воду, а дядя Федор придержал меня за шкирку и бросил подальше от реки на берег.

1234

↓ Содержание ↓