25. Социо-пат: Наивное бунтарство

1

Красный.

Он шел по улице и останавливался у каждой вывески, замирая и глядя на старомодные неоновые буквы названий — изобретательные движущиеся рисунки, делавшие честь художнику-минималисту. В последнее время неон снова вошел в моду, оттеснив глянец и стерильную чистоту рекламы. В нем было что-то старомодное, нечто почти примитивное, и люди тянулись к этой старине, неосознанно надеясь найти рядом уют давно ушедшего времени.

Синий и зеленый мигают со скоростью автоматной очереди.

Тротуар был сыр и тщательно вымыт дождем. Осень наконец-то начала плакать, как полагается печальному сезону. Прохожие еще цеплялись за летнюю моду и скользили мимо — невесомые силуэты, облаченные в тонкие куртки и легкие джинсы, с непокрытыми головами, суетливые и торопящиеся по своим делам. Вечер полностью властвовал над улицей в этот час, и неоновые отсветы раскрашивали тротуар, борта проезжающих машин, лица. Узкая улочка на самом краю русского квартала словно превратилась в светящуюся палитру, зазывающую навстречу развлечениям и терпимым порокам. Здесь сосредоточились увеселительные заведения: приличные бары, рестораны, бильярдные. Все магазины, заведения для детей, мастерские и грязные криминальные притоны много лет назад убрали волей богатых и влиятельных людей. В конце улицы хвастался внушительными афишами клуб со странным названием "Двадцать семь". Владелец, видимо, тонко подшутил над выступающими там музыкантами "Клуб 27" — название, данное загадочному совпадению: многие музыканты, повлиявшие на развитие рок-музыки в двадцатом веке, умерли в возрасте двадцати семи лет. Молва объединила этих знаменитостей в своеобразный "клуб"..

Нежно-сиреневый ползет по плечу, норовя забраться за ворот.

Он не торопился. Сегодняшний вечер и предстоящий разговор будто воздвигали впереди невидимую стену. Не хотелось с головой окунаться в омут, которого так старательно избегал. Но жизнь не слушает лепета своих детей. Она толкает к обрыву, за которым мрачной темной равниной раскинулся их главный страх. И он шел по залитой неоном улице к клубу "Двадцать семь", чтобы встретиться с той, от кого прятался.

Прохожим было все равно. Здесь вообще мало кого интересовали окружающие. На улице правило бал личное удовольствие. Этим его и привлекали места, полные греха и азарта, неги удовольствий и трепета расслабленной души. Толпа человечества и сама реальность будто истончались, становились иллюзорными, далекими, и ничьи глаза не смотрели на чужака.

Густой фиолетовый отражается в маленькой лужице под ногами.

Обычно люди обращали внимание на толстяка в черном деловом костюме, к тому же с красным галстуком поверх белоснежной рубахи, что лишало всякой надежды на незаметность. Иногда кому-то не нравились раскосые азиатские глаза, в детстве обычно приставали любители поиздеваться над полными детьми. Но сегодня на неоновой улице никто не смотрел в сторону гуляющего в свете вывесок мужчину. Он был достаточно приличен, чтобы не бросаться в глаза: дорогой костюм и ботинки, короткая стрижка, изящная эспаньолка на пухлом лице. Разве что неуместные для сумерек черные очки могли показаться атрибутом чудаковатого бездельника, каковых в городе Меркури водилось предостаточно. Но в целом толстый гуляка никого не волновал.

Сэм достал из внутреннего кармана пачку сигарет, взял одну и вынул зажигалку. Курить он предпочитал сигары, но всякая сигара требовала особого случая, необычного настроения. Гораздо удобнее убивать время сигаретами. Табак часто заменял ему еду с юношеских лет, когда зачем-то хотелось похудеть.

Темно-синий бархат света ложится на плечи и целует обращенную к витрине щеку. Вспыхивает рыжий огонек зажигалки, легкие наполняются дымом.

Он закурил, стоя у фонарного столба. Вечер выдался неспешный, прохожие встречались довольно редко, и настроение слегка улучшилось. Сэм терпеть не мог толпы, вечно спешащие куда-то с упорством муравьев или бегущих от яда тараканов. Нынешнее спокойствие пришлось весьма кстати. Сэму требовалось подготовить себя к встрече с женщиной, когда-то изменившей его жизнь навсегда. Встреча эта обещала быть не слишком приятной для обоих, и в то же время он предвкушал ее, как предвкушает свидание влюбленный. Почти.

Сигарета тлела, и он стряхивал пепел на тротуар, игнорируя запрещающий закон. В русском квартале полицейские не страдали вбитым в каждого европейца стремлением поскорее поймать ближнего на какой-нибудь гадости. Здесь редко придирались к чьим-то привычкам и мелким шалостям. Так устроен всякий закон: его сила зависит исключительно от страха наказания. Русские европейцев не боялись.

Сэм в последний раз затянулся и раздавил окурок пальцами. Кожу обожгло, но он даже не поморщился. Стряхнув остатки пепла, Сэм спрятал окурок в карман. Не хотелось вести себя совсем уж по-свински. В витрине недорогого танцевального клуба приветливо улыбалось трехмерное лицо какой-то модели. Симпатичная виртуальная девица зазывала внутрь. Рядом перемигивались неоном буквы названия. Сэм подмигнул фальшивой соблазнительнице и зашагал дальше по улице.

"Двадцать семь" был весьма гордым клубом. Здесь не играла современная подростковая музыка, в очередной раз проходившая путь от тупой агрессивности к трогательной эмоциональности. Владелец был человеком старой закалки, любителем старины и классики, а потому в клубе играли и пели рок-н-ролл, джаз, блюз, иногда что-нибудь потяжелее. Но стены и сцену "Двадцать семь" никогда не оскверняло ничто, созданное позже конца двадцатого века, или хотя бы не похожее на нынешнюю классику. Выглядел клуб соответствующим образом: никаких излишеств, изящные витрины, афиши и анонсы в аккуратном меню, роскошный ряд двойных дверей. Белая коробка "Двадцать семь" смотрела окнами на улицу, позади нее располагалась просторная парковка, а огни здесь зажигались не раньше заката. Стены украшали рисунки, изображавшие звезд прежних времен. Сэму клуб казался чрезвычайно приятным заведением.

Пройдя мимо трехметрового изображения Джима Моррисона, толстяк добрался до входа. Там его встретил знакомый швейцар, по совместительству вышибала. Двухметровый плечистый детина с армейской "платформой" на голове, облаченный в отливавший серебром пиджак, приветливо кивнул. Сэм знал, что этот молодой парень успел помотаться по свету, поучаствовать во множестве не самых законных дел и научиться эффективно калечить людей, прежде чем нашел честный заработок и решительно отказался продолжать жизнь во грехе. А швейцар знал, что этот нелепый толстяк способен безо всяких усилий сломать каждую кость в его теле. Они даже испытывали друг к другу подобие уважения.

Просторный вестибюль еще не заполнили возбужденно гомонящие посетители, активное веселье начиналось в "Двадцать семь" чуть позже. Но Сэм пришел не развлекаться. Миновав вход в главный зал, он поднялся по лестнице на второй этаж и направился к дальнему кабинету. Там расположилось рабочее место хозяина, человека эксцентричного и необузданного. Эмигрант из России Сергей Стуков обладал немалым влиянием в русском квартале и за его пределами. Низкорослый квадратный бородач, боготворивший пышную львиную гриву на собственной голове, заведовал большинством заведений, которые Сэм миновал по дороге. Каким образом за полтора десятка лет приехавший в разоренную войной Европу чужак сумел стать настолько богатым и влиятельным, чтобы контролировать весьма прибыльный и крупный бизнес, не знал никто. Таков уж был Меркури, город-нувориш, столица-младенец. Каким-то чудом реформированному правительству Синода удалось превратить депрессию и бурлящий котел перемен в типичный европейский порядок, достигнутый после предыдущей мировой войны. Люди вроде Стукова не становились бандитами с Фронтира, но превращались в копию старших братьев из общеевропейской элиты. Комбинация жесткой дисциплины в ведении дел и мягкого влияния правительства на частных предпринимателей работала. Всех заставляли жить в мире и делиться крохами с самого большого стола. За подобные перспективы европейцы и подпитывающий их приток эмигрантов прощали Синоду и репрессивный аппарат, и теократию, и введение системы социальных статусов, узаконившей неравенство. Авантюристы всегда находили лазейку. А Стуков был самым настоящим авантюристом от мира шоу-бизнеса.

Сэм постучал. Послышалось привычное: "И-эх!" и тяжелые шаги к двери. Широкоплечий, но низкорослый Стуков едва доставал Сэму до плеча, но пышная прическа и сделанные на заказ ботинки с высоким каблуком делали его выше. Лицо Сергея было именно таким, какой и должна быть физиономия подобного человека: круглым, добродушным и вечно красным.

— А! — он всплеснул руками, нарисованные на яркой гавайской рубашке какаду встрепенулись, словно вздумали улететь из столь беспокойного гнезда. — А мы тебя ждем! Хорошо, что предупредил!

Стуков всегда не просто говорил, а радостно вскрикивал, почти взвизгивал, будто его переполнял восторг. Он производил впечатление этакого живчика, постоянно стреляя глазами во все стороны, теребя бороду и порываясь вскочить и куда-то устремиться, сам не ведая зачем. Активная жестикуляция и несдержанность на язык лишь усугубляли эффект. Многие находили такие манеры раздражающими и даже неприличными. Но Сэм знал, что нервическое поведение Стукова — результат серьезной травмы. Лет десять назад пара бандитов из русской мафии несколько месяцев продержали Сергея в подвале, накачивая почти смертельными дозами самых разных наркотиков. Они надеялись сломить его волю и получить тогда еще небольшой, но перспективный бизнес. Но Стуков выжил, поразив докторов. Однако что-то в мозгу бедолаги навсегда изменилось, и обожженная нейротоксинами нервная система уже не могла прийти в норму. Вряд ли можно было винить калеку за его увечье.

— Оцени момент, — сказал Сэм, пожав протянутую руку. — Обычно я выскакиваю как чертик из табакерки.

— Ага, ага, — Стуков закивал головой и ухмыльнулся. — Великая честь, уважение и все такое, ха-ха-ха!

— Можно и так сказать, — гость шагнул через порог и прикрыл за собой дверь.

Кабинет Стукова отражал вкусы хозяина. Никаких перегородок и нагромождений мебели, широкое окно на полстены, скромный столик в углу, пара глубоких мягких кресел, небольшой бар и огромная, до потолка, стереосистема. Под ногами пружинил мягкий ковер. Комната была больше похожа на гостиную, нежели на кабинет. Тем не менее, большинство дел Сергей вел именно отсюда.

Мягкий приглушенный свет превосходно гармонировал с разноцветными сумерками за окном. На столе виднелись беспорядочно разбросанные бумаги, а возле кресел на ковре с чрезвычайно довольным видом восседал молодой человек лет пяти. Мальчик с густыми каштановыми волосами вертел в руках одну из главных драгоценностей Стукова — фигурку плечистого типа с квадратной челюстью и дробовиком в руке, найденную на каком-то аукционе для любителей старины.

— Бдышь! — радостно воскликнул маленький Алекс, увидев Сэма. Ребенок направил на толстяка оружие в руках игрушки и изобразил гримасу, которая, по его мнению, возникала при ожесточенной пальбе. Сэм в ответ высунул язык и схватился за грудь, делая вид, что опрокидывается навзничь. Алекс захихикал.

Тонкая женская рука поднялась с подлокотника одного из кресел и потрепала мальчика по голове. Сэм проследил за этой рукой, изящной, белой, с аккуратным маникюром на ноготках. Она отказывалась делаться старше. Прошло так много лет, а ее руки были почти такими же, как в юности.

Кэтрин Винтерс было тридцать четыре года, но ни у кого не повернулся бы язык назвать ее женщиной среднего возраста. Стройная фигура, подчеркнутая элегантным платьем, могла принадлежать и студентке, на красивом лице не было ни единого признака ранних морщинок, орехового оттенка глаза смотрели живо и ласково. Она повернулась к нему в кресле и поправила каштановые, как у сына, волосы. За то долгое время, что Сэма не было рядом, прическа Кэтрин заметно изменилась, из почти скромного каре превратившись в завитые локоны.

Она идеально подходила этому месту. Красота Кэтрин всегда была немного старомодной. Классическая фигура, манеры, голос — все навевало мысли о джазе, о первом сладком рок-н-ролле прошлого века, о чем-то давно забытом, но все еще прекрасном. Прекрасном почти до боли.

Неудивительно, что Стуков был от Кэтрин в полном восторге.

— Здравствуй, Сэм, — сказала она, и он снова почувствовал бесконечную теплоту ее взгляда.

— Здравствуй, Кэтрин, — ответил Сэмюэль Ватанабэ, снимая очки.

Их глаза встретились, на краткий миг, но этого мгновения хватило, чтобы все понять. Она ждала и была ему рада. А он был рад наконец-то прийти.

Стуков громко рухнул на свое место за столом, отчего маленький Александр Винтерс снова засмеялся.

— Ты как раз вовремя! — объявил он Сэму. — Мы с уважаемой дивой обсуждаем ее грядущее выступление!

— Ох, — Кэтрин иронично закатила глаза. — Слово "дива" всегда вызывает во мне желание кого-нибудь стукнуть. Оно слишком напыщенно.

— Да, — усмехнулся Сэм. — Ты никогда не хотела быть примадонной. Если я правильно помню, особую гордость у тебя вызывал термин "певичка".

— И не надо делать хитрую физиономию, — она улыбнулась. — Я совершенно серьезна. Примадоннами становятся наглые толстые тетки с огромным самолюбием. Они поют себе что-то далекое на Олимпе и не знают жизни. А вот певички дарят радость самым обычным людям.

Сэм шагнул мимо Алекса, дружески стукнув могучим кулаком по крохотному детскому кулачку в приветствии, и сел в кресло рядом с Кэтрин.

— Ха-ха-ха! — захохотал Стуков. — Как мне нравится твоя манера держать себя, детка!

— Ты сам сказал, Сергей, — она пожала плечами. — Старая школа.

— Сэмми знал, что делал, когда познакомил нас! — коротышка буквально лучился обожанием. — Но я и представить себе не мог, что столь роскошная дама еще и прекрасно поет! А ведь я слышал тебя на радио!

— Цена второсортной славы, — на этот раз улыбка Кэтрин была деликатной. Она весьма осторожно относилась к собственной карьере и разговорам о ней. Сэм предупредил, что публичной персоне сложнее оставаться в безопасности. Популярность Кэт Винтерс никогда не приближалась к славе титанов индустрии развлечений, но все же красавица из Балтимора могла быть узнана. И тогда возникал риск. Пусть в Меркури было гораздо безопасней, чем в Америке, опасность никогда не исчезала до конца.

— Хе-хе-хе! — Стуков протестующее взмахнул рукой. — В тебе нет ничего второсортного.

— Все вы, мужчины, страшные льстецы, — Кэтрин бурная экспрессия русского очень забавляла.

— Лесть — это когда неправда, — заявил Стуков. — Но что я могу сделать, если в самом деле очарован?!

— Ты уже сделал для меня самую приятную вещь. Ты дал мне сцену, на которой можно выступить.

— Уж за мной не заржавеет! — он засмеялся. — У нас все готово, мы привычные. Освещение выставим в лучшем виде, музыканты репетируют всю неделю. Ты можешь сиять, дорогая!

— Не забудь про гримерную и гардероб, — напомнила женщина. — Я пришлю кого-нибудь.

— Не волнуйся, помещение уже организовано! — заверил прижавший руки к груди Стуков.