Записки подменыша

Глава I

Даниэль

КРАСОТА

"...А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?"

(Н. Заболоцкий. Некрасивая девочка)

Сосуд или огонь — неважно; обожгись

Нелепой болью, опаляя пальцы.

Так закалялся лист бумаги в темноте.

Позеленела медь старинного распятья.

Рисуй её, рисуй снегами на стекле -

Дорожками воды, тропой галлюцинаций.

Она, как штрих моста, не вспомнит о тебе

И не заговорит на языке каналов -

Русалочий язык, шуршащий о гранит.

Ты думал, что проник в сосуды её власти,

Что капилляры слов доверились тебе -

Биенье спелых нот, пульсация мотива.

Ты думал, что познал бессмысленность молитв.

Но вновь спасенья нет:

За розой — в лабиринт.

Как в темноте огонь, трепещет имя розы,

Шипы насквозь проткнут кольцо из жадных рук.

Насытиться нельзя;

От высоты к психозу

Плетётся лабиринт из тёрна, из шипов

Чернее темноты за островом бумаги,

Чернее, чем себе признаться ты готов;

Чёрт на изнанке черепа не дремлет,

Подкидывая в пламя новых дров.

Дрова горят — а пламя остаётся.

Она сгорит, сгорит опять в тебе -

А может, нет? А может, обойдётся?..

Но только ветер в стылой темноте

Ответит на твои самообманы.

Убийца роз — не трогай, отойди.

Святыни травм, сочащиеся раны

Пусть будут дальше на её груди.

А ночь темна, как вязь татуировок

И лихорадка в грешной голове.

Сосуд под алым пламенем расколот,

Её шипы не по зубам тебе,

Упрямый чёрт. Шипровым ароматом

Растает в горле безысходность фраз.

Сосуд блудницы. Розе непонятно,

Как эти игры приняты у вас -

Тебя и чёрта. Уходи, глотая

Тот аромат, тот нездоровый жар,

Что терпкими волнами накрывает,

Когда чадит страдания угар.

Страдание скрывает имя розы,

Страдание в насмешке над собой.

Кастеты, пистолеты — несерьёзно,

Смешные маски, деревянный бой

С солдатиками в детской у поэта.

До сумерек и судорог хочу.

До сумерек и судорог, до бреда -

И розе, обречённой палачу,

Осталось в жаркой цельности так мало

Сиять — но под стеклянным колпаком

Благоуханье не приносит света,

Горение сжигает ни о чём,

Не для истории — для тщетности историй.

Оставь сосуд и розу пощади,

Жестокий раб, -

Но шёпот без ответа.

Проклятья в темноте не разобрать.

И не уснуть от стонущего ветра,

Что лепестки роняет на кровать.

Такси, которое должно было отвезти Алису в переулок Оскара Уайльда, имело номер 666. Водителя звали Адам. Многообещающе. Она улыбнулась, глядя на оптимистичное "Машина прибудет через семь минут" на экране телефона и смакуя горьковато-сладкое облако аромата.

Пахнет миндалём. Вон в той кондитерской с красной вывеской продают чудесное миндальное печенье. А может, дело в миндальных нотках парфюма студентки факультета журналистики, которая торопливо прошла мимо арки её дома десять минут назад. А может — в миндальном сиропе, который добавляет в кофе замкнутый молодой программист, живущий по соседству. Она не знала, в чём именно; хаос ощущений щекотал нервы и рецепторы, голодной кошкой скрёб горло, пробираясь под кожу. Алиса смотрела на снег, падающий томно-меланхоличными хлопьями, на сугробы, мерцающие в свете фонарей. Запахи сложно отделять друг от друга — так же, как мысли и намерения людей.

Всё в Гранд-Вавилоне сложно отделять друг от друга. Котёл, переплавивший всё и всех — миллионы душ, миллионы воль и страданий. Витраж, скрестивший в единой картине все оттенки спектра. Неразборчивая каша криков и шёпотов.

Вдох. Выдох. Миндаль и холод. Она закрыла глаза.

Значит, Адам и 666. Рай и дьявол в одном железно-бензинном флаконе. Забавное совпадение — хотя давно пора не удивляться совпадениям. Раньше она могла бы сказать, что их почему-то стало слишком много; но теперь "слишком" не существует. Теперь вся её жизнь — одно сплошное совпадение, один большой сюжет, где всё подогнано ко всему замыслом невидимого автора-безумца.

Одна большая безысходная охота.

Глядя на прохожих, дышащих облачками пара, на сиротливый силуэт снегоуборочной машины вдали, на неопрятное месиво из грязи и подтаявшего снега на плитах мостовой, на фары машин, ползущих прочь, во мрак, в медлительной змее-пробке, — Алиса чуяла кое-что ещё.

Ржавый запах крови — и запах чернил. Аромат азарта, который ни с чем не спутаешь. Тот момент, когда на краю сознания взбудораженной жилкой бьётся: новое-новое-новое — а что дальше? А вдруг что-то интересное?..

Она знала: сегодня должно быть интересно. Было бы жаль снова разочароваться. Её захватила история, и она отпускала себя, барахтаясь в цветном хаосе, не вдумываясь в то, почему поступает именно так.

Например, до пекарни в переулке Оскара Уайльда не так уж далеко идти — всего минут двенадцать бодрым шагом, даже по этим жутким рыхлым завалам. (Снежная зима в Гранд-Вавилоне — кто бы мог подумать; многие шутят, что это многочисленные русские туристы привезли с собой Сибирь). Она вполне могла бы дойти пешком — но захотелось вызвать такси. Почему-то. Возможно, просто потому, что она давно не вкушала эту старую добрую роскошь — проехаться на такси по ночному городу. Своего рода медитация.

Надо будет обязательно спросить Адама, каково ему работать на автомобиле с таким примечательным номером. Интересно, для кого-нибудь ещё это имеет значение — или набожных совсем не осталось?.. Наверное, разве что для чинных старушек, исправно посещающих церковь по воскресеньям.

Алиса не знала, почему думает о такой чепухе. Смешная сумятица в мыслях; смешная отстранённость от всего, что происходит и произошло. Она вдруг поймала себя на том, что ей и правда хочется смеяться — смеяться, ловя снежные хлопья голыми ладонями, чувствуя, как они тают на тёплой коже.

Голосовое сообщение. Она вздохнула. Всё в Даниэле прекрасно, пока даже слишком, — всё, кроме жажды постоянно отправлять голосовые сообщения, а не писать словами. Сообщения длиной в две-три секунды. Раньше это, пожалуй, злило бы её; а сейчас — было просто забавно наблюдать и чуть досадно каждый раз лезть за наушниками.

— В общем, сударыня, мне жаль это сообщать... Но я, блин, уже на месте! Представляете, какой я еблан?! — (По-актёрски наигранный стон горечи, нервный смех взахлёб, шум на фоне. Улыбаясь, Алиса прикусила губу. В ней кипело жадное предвкушение. Всё-таки он мастерски играет голосом; отточенно, артистично, как фехтовальщик — рапирой. От солидной басовитой церемонности в начале — до истерически-дурашливого рывка вверх в конце. Очень пластичный голос, эмоционально-взвинченная манера говорить. Она давненько не встречала такого мастера в этом; примерно с... Как его звали — Мартин? Мортимер?). — Ох, мне правда чер-ртовски жаль! Вечно я, знаете, вот это вот всё: прихожу-у за тысячу лет, потом жду-у, а человек спешит, нервничает... Ух, не знаю, не знаю, что делать с этой дебильной привычкой!

Неуверенность? Привычка загоняться из-за мелочей? Интересно — и странно. В переписке этого не было заметно. В переписке он, наоборот, казался чересчур уверенным в себе. Иногда до смешного павлиньего самолюбования.

И он явно любит слово "чертовски" — то и дело использует его в письменной речи, комично подчёркивает голосом, когда произносит вслух, рокочет звучным низким "ррр", как оперный певец из девятнадцатого века, со зловещим зубовным скрежетом тянущий арию о мести заклятому врагу или о страсти к неверной красавице.

Впрочем, "чертовски" — конечно, лучше, чем безликое "очень" или грубовато-быдлятские "зашибись", "заебись" и "пиздец". Она давно научилась группировать добычу по словарю; те, кто предпочитал последнюю группу слов, мало её интересовали.

"Звучит по-пиратски", — однажды мягко пошутила Алиса, услышав очередное "чертовски" — кажется, во взволнованном (или якобы взволнованном?..) рассказе о какой-то компьютерной игре, которую прошёл Даниэль. О компьютерных играх он, увы, говорит постоянно. Нерадостно — но ничего; простительный изъян, когда ты паренёк двадцати одного года от роду.

Ничего нерадостного, — шутя сказала себе Алиса. Справедливости ради, он умеет говорить об этом интересно; и жизнь давно доказала ей, что ум никак не связан с количеством прочитанных книг.

Или всё-таки связан?

"А я и есть пират!" — с забавно-торжественным восклицательным знаком заявил тогда Даниэль.

"В смысле, таскаешь бесплатно файлы из Интернета?" — снисходительно улыбнувшись, уточнила Алиса. В тот момент она сидела у Тильды, потягивая травяной чай, и смотрела, как та гадает на жирно поблёскивающих лягушачьих внутренностях. Алиса не знала, зачем: Тильда никогда не уточняла. Может, это был заказ из мэрии — предсказание результатов какого-нибудь международного саммита, связанного с ценами на нефть или разоружением; а может, она просто предсказывала погоду на завтра ради забавы. Хорошо, что Даниэль редко прибегал к унылому и традиционному "Чем занимаешься?" — а то пришлось бы ответить дежурным: "Пью чай с подругой".

"Именно!" — подтвердил Даниэль.

"Ну что ж, какое время, такие и пираты", — вздохнула Алиса.

Даниэль прислал стикер. Незамысловатая реакция, которой он ограничивался часто — но не так часто, как некоторые. Точнее, не настолько часто, чтобы это начало угнетать и наводить на мысли, что он неспособен составить осмысленную фразу. А потом вдруг горделиво сообщил:

"Я готовлю сырники!"

От пиратства к сырникам; впору умилённо захихикать. Он любит такие переходы — и, скорее всего, использует их специально, рассчитывая на растерянность и очарованный смех. На то, что девушка расслабится и станет больше доверять ему — да и как не доверять такому прелестному, чуть незадачливому юному существу?.. Рассудочные псевдоимпровизации манипулятора; привычные, доведённые до автоматизма ходы опытного казановы. Алиса чуяла их за версту. Не ново, очень не ново. Было бы даже скучно, если бы не его шарм. Пока его хочется разгадывать. Впрочем, вряд ли это надолго.

"...Декаданс в жизни? Прости, я, конечно, тот ещё необразованный плебей, но что это значит?"

"Буквально, с французского — "падение". Такое явление или период в культуре, когда рушатся все привычные идеалы, а новых не находится. Моральный релятивизм — когда всё относительно, нет устойчивых ценностей. Упоение грехом — эстетизация смерти, например. Отсутствие высших смыслов. Искусство ради искусства".

"О, понимаю! Познание через саморазрушение. У меня тоже такое было".

"А что именно было, например, если не секрет?"

"Панк-рок, сплошной панк-рок в жизни и сознании! Много насилия, много боли, частая смена партнёров. Не очень люблю вспоминать то время".

Звучало, с одной стороны, внушительно — почему-то казалось, что он знает, о чём говорит; с другой — пафосно и наигранно. От безграмотных двадцатилетних Байронов, познавших жизнь и разочаровавшихся в ней, у Алисы уже давно сводило скулы. Но параллель между панк-роком и декадансом ей понравилась. В тот момент она на секунду задумалась: панк-рок здесь — метафора или буквально? — но решила пока не уточнять.

"Да уж, у кого декаданс, у кого панк-рок, — изобразив сочувствующий вздох, написала она. — Но любой опыт, в том числе травматичный, формирует человека".

Или не-человека.

"Именно! Мне нравятся люди, которые не отрицают этот опыт, а видят в нём часть своего развития... Надеюсь, с тобой можно будет погулять?"

Переход к этому был быстрым и лёгким — они пообщались всего пару вечеров. Опять же — естественный, грамотно подобранный момент; без лишних ухищрений — но он опытен, очень опытен, это очевидно. Для двадцати одного года — даже феноменально опытен в подобных незамысловатых играх. (Конечно, если ему и в самом деле двадцать один. Алисе попадались шестнадцатилетние школьники, ищущие интимных фото или секса и лгущие, что им восемнадцать, — и тридцатисемилетние уставшие от жизни менеджеры, лгущие, что им двадцать два). Все диалоги с Даниэлем текли легко и прозрачно. Он был эмоциональным и ярким, как большая экзотическая птица, цеплял взгляд, обжигал кончики пальцев весёлым пламенем. Он с одинаковой непринуждённостью бросался и на шутливое балагурство, и на серьёзные темы — от Италии Ренессанса и колонизации Америки до форм психотерапии. Всё в нём было игриво, красиво, в меру — не слишком глубоко и не слишком поверхностно, не слишком редкие и не слишком частые сообщения, нейтрально-доброжелательный тон без намёка на флирт. "Я всеядный, — постоянно повторял он. — Интересуюсь всем понемногу — и фильмами, и книгами, и играми, и аниме, и комиксами... Хотя больше всего, конечно, играми. Да, игры — это моя страсть!" С ним действительно будто бы можно было обсудить что угодно — обсудить довольно толково, но без въедливого погружения в суть. Алисе нечасто встречалось такое сочетание; хотелось разобраться, что за этим стоит. Просто одиночество? Какая-то неизжитая боль? Искусно замаскированный манипуляторский паразитизм? Банальный пикап? Да и вообще — зачем такой красоте пользоваться приложениями для знакомств?.. На такую бросаются и в не-интернетной реальности.

А Даниэль не просто красив. Это золотое яблоко в саду Гесперид, драгоценный бриллиант среди стекляшек, изысканный десерт — к облаку сливок и узорам шоколада даже не хочется прикасаться, чтобы не разрушить соблазнительное великолепие. Она не могла упустить такой трофей. Скорее всего, не смогла бы, даже если бы он был непроходимо глуп и не мог выдавить ничего, кроме "Как дела?" и "Чем занимаешься?" Скорее всего, её и тогда терзало бы искушение попробовать.

Крупные, нежные, но резко очерченные черты лица — как у актёра из какого-нибудь меланхолично-нуарного фильма с эстетикой пиджаков, граммофонов и винтажных кофейных столиков. Жёсткий породистый профиль, яркие губы, по-модельному обольстительная линия скул, выправка офицера — и чувственная неформальность тату и пирсинга. Гвоздики в брови, серьга, цепочки, колечки; обычно всё это сорочье сверкание не привлекало Алису — но на фото Даниэля почему-то завораживало. Казалось, что он не привержен всему этому по-настоящему, что может сбросить это в любой момент, как змея — старую кожу.