Последний морлок или страсти по Уине Купальщице

Ю. Г. Беспалов

Последний морлок

или

страсти по Уине-Купальщице

Роман-сказка

Харьков

2002 г.

Делай, что должно, и — будь, что будет!

Пьер Байярд.

— Там — скандал какой-нибудь будет?

-Там каждый день что-нибудь бывает, — пообещал Швейк, -

а уж, если выдастся очень тихий день,

мы сами чего-нибудь устроим.

Ярослав Гашек

Это я — Весельчак, это я -Весельчак

Позовите меня, я устрою бардак

Из песен группы "Манго-манго"

* * *

Маленькая женщина с измученным лицом брела горелым лесом. Сквозь прорехи в прожженом, изодраном, замаранном гарью и болотной грязью клетчатом платьице молочно белела кожа, исполосованная алыми следами цепких ветвей. Женщина с трудом ступала по ковру не остывшего еще пепла, тихонько жалобно вскрикивала, попадая стопой на тлеющие уголья. По длинному склону холма спустилась в долину, вошла в маленькую речку, некоторое время шлепала по воде вдоль желтопесчаного русла, стремясь продлить наслаждение от прикосновения прохладных струй, ласкающих натруженные, обожженные ноги. Выйдя из речки взобралась, прихрамывая, на противоположный склон долины, миновала чернеющие у дороги остовы домов, испуганно обошла закопченное обезглавленное изваяние кого-то козлоногого. С вершины следующего холма снова увидела горелый лес, вздымающий обугленные голые ветви к щедро льющему золотые потоки солнечного света ясному синему небу. Спустилась с холма и долго шла лесом, пока не увидела над его мертвыми кронами огромное, казалось, сделанное из зеленого фарфора, причудливой сказочной архитектуры, здание. Женщина прибавила шагу, выйдя из лесу, направилась к фарфоровому дворцу. На всем облике дворца лежала печать дряхлости и запустения: в окнах редкозубо торчали пыльные осколки стекол, большие куски зеленой обшивки отвалились, обнажая проржавелые прутья каркаса. Огромные двери сломаны. За их распахнутыми настежь створами видна остекленная галерея с длинным рядом чудовищных гигантских костяков. Ниже уцелевшего кое-где лепного карниза на потемневшей бронзовой доске тянулась надпись на древнем, давно забытом языке. Женщина скользнула по надписи равнодушным взглядом, пошла вдоль здания на северо-запад, потом травянистым склоном вниз, к синевшему невдалеке морскому заливу.

Разгулявшийся ветер гнал табуны белогривых волн. Женщина сбросила с себя грязное тряпье, раскинув руки как для обьятия, вошла в море. Смыла со своего тела сажу и болотную грязь, вернулась на берег, блаженно растянулась на горячем песке. Солнце припекало. Она перебралась в тень прибрежных деревьев, перекусила румяными плодами, гроздьями свисавшими с низко склоненных ветвей. Устроившись на охапке сухих водорослей, задремала. Проснулась от вечерней прохлады . Сумерки сгущались, голубая ясность дали меркла, одна за другой стали зажигаться звезды. Громада Фарфорового дворца темно глядела пустыми глазницами окон. Лишь в обращенной к морю торцевой стене призывно засветился золотистый прямоугольник. Женщина пошла к нему, вот он совсем уже близко, за прозрачными дверьми видна широкая лестница, со стоящими шпалерами по ее бокам закованными в сталь человекоподобными фигурами. Стеклянная дверь открывается перед женщиной, женщина поднимается по лестнице — нагая и прекрасная.

Утром она, облаченная в багряную парчу, выходит из главных ворот Фарфорового Дворца, неся в руках рифленый железный прут — дар избраннику, который окажется этого дара достоин.

* * *

Огромный, пыльный, пустой зал без окон. С серого бетонного потолка льют неживой свет люминисцентные лампы. По углам кучи канцелярской рухляди: из груд пухлых папок торчат ножки ломаных стульев, рулоны грязноватого ватмана, останки ржавых кульманов.

Скрипит немазанная массивная железная дверь, в зале появляется высокий, не первой молодости человек в золотопогонном чесучевом кителе и синих, заправленных в хромовые сапоги галифе. Закрывает дверь, болезненно морщась от ее скрипа. Снимает с гвоздя рядом с дверью черный сатиновый халат, одевает его поверх кителя. Идет к двухтумбовому, под мореный дуб, столу возле облупленного сейфа, у дальней, торцевой, стены зала. Опробовав на целость и прочность видавшее виды металлическое кресло, усаживается за стол, тянет руку к стопке книг. Вверху в стопке лежит Герберт Уэллс, выпущенный в престижной некогда серии "Классики и современники" и переплетенный заботливыми владельцами в старорежимный мраморный картон. На картоне сверху наклеена любительская акварель, иллюстрирующая, как можно понять, "Машину Времени" — вещь, принесшую молодому Уэллсу первую славу. Персонаж, похожий скорее на Гулливера, чем на уэллсовского Странника-по-Времени, разводит посреди высокой готической залы костер. Вокруг костра испуганно сгрудились элои — потомки буржуазии, выродившейся и измельчавшей от легкой красивой жизни. Странник, занесенный фантазией писателя и собственной, не знающей удержу, гениальностью в восемьсотсоттысячный с хвостиком год от Рождества Христова, облик имеет также невеселый. Видимо, успел уже понять, что будущее это — отнюдь не светлое. На акварели имееется тому наглядное подтверждение — два белесых обезьяноподобных существа тащат во тьму кромешную приятной внешности и пропорций элояночку. Тащат грубо, и притом с целями даже не эротическими, а сугубо гастрономическими. Ибо в виде обезьяноподобных белесых существ неизвестный художник несомненно изобразил морлоков — потомков загнаного буржуазией под землю пролетариата. Пролетариат этот за период времени, прошедший с викторианской эпохи, стал совершенно неузнаваем и практиковал классовую борьбу в форме людоедства, точнее говоря — элоеедства.

Человек за столом зевает, кладет "Машину Времени" на место, поверх другой работы того же классика — "России во мгле". Достает из ящика стола листок машинописи, приклеивает его скотчем к стене. Сверху на листке напечатано крупным шрифтом:

ПАМЯТКА МОЛОДОМУ ДЕМИУРГУ

Ниже, шрифтом помельче, следуют пункты — немногочисленные и немногословные.

Человек оглядывает сию скрижаль, удовлетворенно хмыкает, отпирает сейф, достает из него серебристый кейс, ставит на стол. Откинув крышку кейса, смотрит на ее внутреннюю поверхность, блуждая пальцами по скрытой в кейсе клавиатуре. На бетонном потолке одна за другой гаснут лампы. С полминуты пребывает во мраке зал, затем его скучный захламленный интерьер сменяется пейзажем прекрасной, подобной одичавшему, запущенному саду страны.

На вершине возвышаюшегося над кудрявыми кронами кургана ясной чистотой белеет мраморная скульптурная группа: три юные девушки, похоже сестры, освобождаются, должно быть для купания, от легкой одежды; переполняющая девушек радость бытия прорывается сквозь пелену их природной застенчивости и стыдливой сдержанности; самая юная хочет поцеловать свою старшую сестру, та сопротивляется, третья склоняет ее к согласию, хорошенькой своей ручкой ласково пригибая голову упрямицы; в позах сестер, в их лицах чуствуется свобода, непринужденность, несколько ребячливая нежная наивность.

Внизу, у подошвы кургана, на зеленой полянке кружатся в танце существа, явно относящиеся к роду человеческому. Они напоминают фигурки мейсенсенского фарфора — именно такими увидел элоев Странник-по-Времени, несколько позже аттестовавший их как "прекрасных ничтожеств". На женских лицах не написано ничего кроме безмятежной радости и упоения танцем. На большинстве мужских физиономий сквозь натужное веселье явственно проступает выражение какой-то горькой, неизбывной обиды. С другой стороны холма на лесной дороге стоит еще одно изваяние — бронзовое, гигантское — размером не менее трехэтажного дома. Впрочем, это скорее не изваяние, а циклопический человекоподобный механизм: непропроционально большие ступни и кисти рук, в коленных и локтевых сочленениях пульсируют прикрытые медными щитками гофрированные трубки. Вместо головы — огражденный фальшбортом мостик. Мужчины, стоящие на мостике , схожи с танцующими на поляне ростом и телосложением, но не выражением лиц, словно бы выкованых из твердого неподатливого металла. В стоящем впереди других седоватом человеке легко признать представителя столь схожего во всех реальностях типа старого служаки. Над его головой легкий ветерок шевелит черное, затканое золотом полотнище с золотой же совой в крыже. Самоходный истукан под лейб-штандартом Генерального Инквизитора, сэра Роберта Гендальфа нисколько не пугает танцующих на зеленой лужайке. Всем известно, что его превосходительство — чрезвычайно добр к пастбищным, живущим той незатейливой жизнью, которую все элои вели до появления в их мире божественного Странника.

— Каспар Гаук утверждает, что морлокствующие выходят из среды пастбищных элоев. Этих безобиднейших существ. — Генеральный достал из кармана бумажный фунтик с вяленым инжиром, подошел к перилам фальшборта, стал бросать лакомство вниз, пастбищным, с радостными криками сбежавшимся на угощение. — Странно слышать подобные нелепости из уст столь умного человека.

— В своей докладной на имя вашего превосходительства маг-ротмистр Гаук утверждает нечто другое. — почтительно отозвался подошедший с новой порцией инжира адьютант. — Он пишет, не о пастбищных наших братьях, как таковых, но о субьектах... — адьютант осекся, устремив взгляд на тонущую вдалеке в голубой дымке гряду холмов. На вершине одного из них замигало оранжевым. Спустя несколько мгновений в том же ритме замигало на серебристом шпиле, торчавшем из зелени шагах в пятистах от места, где сэр Роберт в столь невинной форме давал выход свойственному ему от природы человеколюбию.

— Чрезвычайно сообщение, ваше превосходительство. — из толпы свитских выдвинулся офицер связи. — С полигона в Остранне похищен стотонный самоходный истукан. Похищенный истукан на предельной скорости движется по тракту Остранна-Камелот. На сигналы не отвечает. В ответ на предупредительные выстрелы похитители вывели на мостик захваченных ими по дороге пастбищных элоянок. Обет служения прекрасным дамам не позволяет...

— Кто похители?! — перебил Гендальф. — Имена, связи?! Впрочем, это потом. Немедленно в Остранну. Передать начальнику охраны моста через Бешеную мой приказ: готовить мост к взрыву, взорвать как только истукан приблизится ближе чем на полмили к мосту. Депеши в Камелот: дворцовому коменданту и военному министру — о случившемся, в Главный штаб Корпуса Магов — об экстренном откомандировании в Остранну офицеров, знающих заклятья самоходных истуканов. Рапорт за моей подписью на высочайшее имя — о том, что ситуация под контролем. Марк! Немедленно отправляйтесь в Алезию и привезите мне в Остранну Гаука.

— Прикажете подготовить ордер на арест, ваше превосходительство? — спросил адьютант.

— Нет. — Гендальф не отрывал взгляд от мигающего на шпиле огонька. — Передайте что я прошу его приехать ко мне в Остранну. В порядке товарищеского одолжения. Ежели он откажется (этот может), установить за ним усиленный надзор. Что там новенького?

— Истукан повернул на дорогу, ведущую к Храму Изобилия. При его скорости до Храма осталось четверть часа ходу. Не могу понять сигнал, ваше превосходительство. — офицер связи напряженно глядел в сторону шпиля. — Какие-то посторонние блики.

Гендальфовский истукан топнул несколько раз своей медной ножищей, разгоняя пастбищных попрошаек, зашагал лесной дорогой, вышел на прямую как стрела, мощеную янтарно-желтыми шестиугольными плитами древнюю трассу, двинулся по ней, набирая скорость. Гендальф стоял у фальшборта, побелевшими пальцами сжимая перила, услышав звон адьютантских шпор, обернулся.

— Пять минут назад истукан вломился в Храм Изобилия и взорвался. Обе башни Храма превращены в руины и охвачены пожаром, нет возможности спасти оказавшихся под обломками. — адьютант смотрит на Генерального безумными глазами.

Драматизм последовавшей немой сцены нарушается доносящимся из другой реальности приятным женским голосом:

Штандарт-менеджера Логвинова и ведущего научного советника Дроздовского на четырнадцать ноль-ноль вызывают на совещание к Первому.

Андрей Кириллович Логвинов отключает голограмму, вновь оказывается в огромном пустом экспериментальном зале. Закрывает и прячет в сейф кейс, снимает халат. Глянув на часы, направляется к небольшой фанерной дверке в углу зала. За дверкой обнаруживается лиловая плюшевая завеса. Штандарт-менеджер ступает за завесу, идя скорым шагом, замешивается в толпу грязно-белесых , лохматых человекообразных существ, суетящихся подобно муравьям в лабиринте циклопических тоннелей... Дойдя до перекрестка, Логвинов останавливается, оглядывается, одобрительно хмыкает — Подземный Мир и морлоки сотворены программистами-демиургами добротно и полнокровно...

— Морлоки? — незаметно подошедший сзади Филипп Павлович Дроздовский тычет чубуком трубки в сторону исчадий Великого Страха. — Что ж — весьма убедительны. Не знаю, как бы они показались старику Уэллсу, но мне...

— Мнение почившего в бозе классика нам, Фил, без надобности. — перебивает собеседника Логвинов. — Зачем нам классики, мы сами классики. Притом, не в пример иным-прочим классикам, мы еще, звиняйте на том слове, гуманисты: эксперимент наш ставим не сразу на людях, но и не на собачках, пробуем, бери выше — на морлоках и элоях. Вот, кстати, полномочный представитель этих последних — легки на помине. Правда, не во вполне комплектном состоянии — такова се ля ви.

Двое морлоков в грязноватых, испятнаных алым, белых хитонах везут на разбитой металлической каталке длинный ящик. Ящик заполнен крупно нарубленным мясом, сверху кудрявая с неким подобием улыбки на бескровных губах, явно человеческая, голова.

— Да, у Уэллса элои собственно уже не люди, а мясной скот, выпасаемый морлоками. — Филипп Павлович глядит на ящик сморщившись, но тон сохраняет академический. — У него все это вообще примитивно-прямолинейно: буржуазия загнала рабочих под землю, там в Подземном Мире пролетариат эволюционировал в морлоков-людоедов, а буржуазия осталась наверху и превратилась в элоев, "прекрасных ничтожеств", годных только на жаркое.

— Годных только на жаркое?... — c непонятной интонацией переспрашивает Логвинов.

— Во всяком случае так полагал Путешественник во Времени у Уэллса. — Филипп Павлович отрывается от голограммы, несколько нервно раскуривает трубку.

— Пока не втюрился в Уинночку...— живо отзывается Андрей Кириллович.

— Ты про эту... — трубка у Дроздовского никак не желает раскуриваться, он вынимает ее изо рта и держит в руке, приминая большим пальцем табак. — элоянку, которую он спас из реки? Потом у них были странноватые такие отношения. Когда она погибла на лесном пожаре...

— Ва-аще — то у Уэллса она не погибла, не сгорела, а, некоторым образом, пропала без вести. — вновь перебивает Логвинов. — А у наших демиургов из Харькова она спаслась и, вспоминая своего миленка из светлого прошлого, призадумалась: "религию што ли нову придумать". И придумала, и пошли от нее Дети Уины, которые, воспитамшись на отдельном положительном примере означенного миленка, стали ходить в подземку и мочить там морлочье. Вот, как раз, видим тому яркий пример. — Логвинов мотает головой в сторону встревоженных чем-то морлоков. Белесые фигуры в панике мечутся, в их толпе распускаются огромные огненые цветы. Ведущий в темную бездну тоннель перегорожен неостановимо марширующей шеренгой алебардистов.