Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
-О черт! — бессильно воздел руки Алексей. Тенета отети и волокна сварицы опасливо колыхнулись, пара злыдней, оседлавших его шевелюру, припала к волосам. — Я так и знал, что ты это так воспримешь...
-А как? Как я должна это воспринять?
-Танька, ну пойми — Фаридка племянница шефа. Кому, как не ей знать, какие у него требования? И как, по-твоему, я должен был у нее это узнать? Вот так подойти и спросить: Фарида Джамадовна, а какие запросы у Вашего уважаемого дяди в отношении квартальных обзоров? Понятно, надо контакт навести...конфеты там... но у нас с ней ничего не было. Не было и никогда не будет, слышишь?!
Перистые щупальца ласкотухи вынырнули на мгновение из произносившего эти слова рта и скрылись в нем снова.
Крикса за стеной вновь напряглась, насыщая свой голод, проявляясь в плотском мире тем единственным способом, какой был ей доступен — в истошном детском вопле. Сегодняшние запасы любви, тепла, просто терпения родителей добычи она уже выела, и теперь ничего не оставалось, кроме тоски и беззащитности маленького комка плоти — ее добычи.
-Ты все врешь, Степанов... — проговорила прежним голосом Татьяна, не глядя на мужа. — Просто я после роддома уже не такая — вот ты и смотришь на сторону. А я теперь тебе не нужна...
Алексей закусил губу. Нечестно было б сказать, что только с досады — жалость к жене он тоже испытывал, и хотел не только успокоить жену, но и утешить — обильно заселившая отнорок нежить выела еще не всю его любовь к Тане. Он протянул руку к плечу жены — но выползший из-за золотистых прядей большой студенистый ревнец злобно сверкнул на него многочисленными зелеными глазками, а двое мелких завидов поспешно бросились к протянутой руке — и он, не видя их, все же отдернул пальцы.
Запищал крохотный мех, окутываясь стайкой мелких, как мошка, вестиц. Татьяна, всхлипывая, полезла в карман блузки, достала мобильник, раскрыла, прижала к мокрой щеке:
-Ой, бабуль, это ты? Нет, я рада, рада... нет-нет, у нас все в порядке, просто я простыла, вот, носом хлюпаю. И у Олежика все в порядке... Ой... ой, бабуль, как здорово... нет-нет, что ты, совсем не помешаешь... Да, конечно... тебя встретить? А то Леша бы подъехал... Ну, как хочешь... Хорошо... Целую!
-Что она сказала? — тихо спросил Алексей, направляя палец на мобильник.
-Бабушка сегодня приедет. — заявила Татьяна.
-Нет, я не могу! У меня вообще нет времени даже дышать толком, ребенок орет, а еще явится эта сумасшедшая старуха!
— Что?! Это бабушка Оля сумасшедшая? Может, тебе и мама моя не нравится?! Ты что, забыл, кто нам купил квартиру? А бабушка Оля хоть с Олежкой сможет посидеть, пока я передохну, до Тамарки с Иринкой сбегаю. И вообще, она моя любимая бабушка и попробуй только пискнуть что-нибудь, понял?!
-О господи! — Алексей кинулся к компьютеру, ударил пальцем в клавишу пуск, нетерпеливо сунул курсором в строчку завершение работы. — Все! я ухожу... — дискета с шипением выпрыгнула ему в руку. — ... в интернет-кафе. Буду работать там.
-Работать?! — закричала Таня уже в коридор. — Знаю я, где ты и с кем будешь работать! Козел! Можешь жениться хоть на Фаридке, хоть на шефе своем дорогом, ты...
Хлопнувшая дверь прервала ее монолог. Сварица раскачивалась, испытывая настолько близкое к сытости чувство, насколько могла.
Крикса ела. Малыш кричал...
Мама, не грусти... не расстраивайся так, пожалуйста... я еще маленькая, я не знаю, почему дедушка обиделся. Ведь он же не мог обидеться просто на то, что я есть? Или на тебя — ты ведь такая замечательная, мама! Не расстраивайся, мамочка, я тебя так люблю, правда-правда. У нас все будет хорошо, вот увидишь. Я рожусь, стану большая и умная и уговорю дедушку на тебя не сердиться. И мы будем жить вместе — я, ты, папа, дедушка, бабушка... Помнишь бабочек на огороде? Так хочется побегать за ними по травке. Обязательно побегаю. И куклу привезем на огород. А то она сидит в витрине, как я — в твоем животике, мама.
Я всех вас так люблю!
Мама, ты только не плачь — а бабушка ведь не это хотела сказать? Я, наверно, маленькая и глупая, я совсем маленькая, я только третий месяц живу у тебя в животике. Она, конечно, не могла так сказать — она ведь твоя мама, она вот так носила тебя в животике, как ты меня?
Как я ее люблю, мама — сильно-сильно! Почти как тебя, мамочка.
Мама... не молчи, пожалуйста... ты же говорила со мной... и, знаешь, не прячь так свои мысли. Ты прости, я маленькая и глупая — мне от этого немножко страшно. Я глупая, я знаю — ведь мы же вместе и будем вместе, правда, мама? И ничего-ничего плохого не случится. Ты меня всегда защитишь, мама.
Я очень люблю тебя.
Когда в дверь позвонили, Таня уже в тысячный раз, наверное, с какой-то мертвой интонацией повторяла, встряхивая непрерывно вопящего малыша:
-Бай-бай, бай-бай, поскорее засыпай... Люли-люли-люленьки, прилетели гуленьки... баю-баюшки-баю, не ложися на краю... бай-бай, баю-бай, поскорее засыпай... Люли-люли-люленьки...
От круга постоянно повторявшихся колыбельных, ни одну из которых она не знала не то что до конца — хотя бы до второго куплета — на нее саму накатила сонная одурь. Отеть повисла шубой на ее ногах и руках, волочась вслед за молодой матерью туда и сюда.
-Баю-бай, баю-бааа... — Таня широко зевнула. — Ну чего ты не спишь, паразит такой? А? чего тебе не хватает? Кормили тебя, сухой ты, какого черта еще надо? Паршивец...
Дверь зашлась переливчатым тонким повизгиванием. Татьяна вздрогнула.
-А, уже наш папочка, наверно, приперся, козлина такой, — пробормотала она. — Нагулялся он у нас, Олежек. Кормилец, блин.
Но в мутном кружке глазка обозначились очертания совсем иной, непохожей на Алексееву, фигуры.
-Ой, бабуля! — радостно воскликнула Таня, одной рукой открывая замок, а другой прижимая к себе посиневшего от криков Олежку. — бабулечка приехала! Смотри, Олежек, это бабушка!
Крикса вздрогнула. От вошедшей пахло Силой — а любая сила могла быть только угрозой. Что сильные делают со слабыми?
Жрут, понятное дело, что ж еще — смотреть на них, что ли?!
Хуже того, похожая по очертаниям на добычу, пришедшая таковой не была.
Или все-таки была? За ней и над ней колыхалось — не студенисто, как ревнецы или сварицы, а так, как колышется пламя свечи — что-то огромное, обжигающее крохотные глазки криксы, и, несомненно, очень опасное.
У нее собирались отобрать законную добычу, отобрать и сожрать! А если не поостережется — глядишь и самое ее сожрут за одним, и не подавятся, гниды!
Крикса зашлась от злобы и ужаса: Не подходи! Я сильная! Я страшная! Я могу сделать больно! Так! И вот так! И еще вот так!.
Крик младенца сорвался на хрип.
Рука пришедшей поднялась, то, что стояло за нею, взмахнуло в лад этому движению не то огненным языком, не то крылом — и маленькую криксу откинуло вглубь, стиснуло в кулачки когти...
-Ай, Олежек, ай да парень, батьке радость, мамке сладость, бабушке утеха... — проговорила старуха, опуская на пол чемоданы и принимая на руки малыша. Тот умолк, водя вокруг сизоватыми невыразительными глазками, зачмокал, прижимая к щеке тыльную сторону пухлой морковной ладошки.
-Уж и сладость... ой, баб Оль, успокоился! Ты у меня волшебница просто! Ты знаешь, Олежек уже в роддоме беспокойный был, хныкал все, пищал. Потом из роддома повезли — тихий стал, глазками лупал, как совенок. Дома поспал — а потом вот началось: кричит и кричит, кричит и кричит, и никакого сладу с ним нету. Мы уже врачам показывали, говорят, здоров, видимо, нервы не в порядке.
-Да какой уж порядок. — старуха вернула сосущего палец Олежку на мамины руки, сняла платок, старые разношенные туфли, повесила на вешалку плащ. Прошла в комнату, повернулась к доскам, так встревожившим когда-то маленькую криксу. Сухонькие пальцы, сложившись в двуперстие, неторопливо прочертили в воздухе — ото лба к груди, от плеча к плечу...
ГРОМОВОЙ МОЛОТ!
Отеть шарахнулась по углам, подбирая опаленные незримым пламенем тенета, сварица расплескалась по потолку тонким слоем, втягивая волокна. Злыдни сыпанули прочь — иные в окно, иные и сквозь стены.
И доски отозвались — дальним грозовым раскатом из-за них донесся Отклик. Нежить будто присохла к своим местам, не смея шевельнуться...
Олежек хныкнул.
-Дай-кось, внученька... — старуха протянула сухие, в бурых пятнах, ладони. Приняла в них беспокойный комочек плоти. Завела тихим, низким голосом:
-Котик беленький,
хвостик серенький!
Ходит котик по сенюшкам,
А Дрема его спрашивает:
-Где Олежек спит,
где деточка лежит?
Баюшки, баю,
Баю детку мою
Крикса сжалась в угловатый, колючий комок. Ей было плохо — даже от голода так плохо не было. Слова этой неправильной, несъедобной, опасной добычи обволакивали ее серым плотным туманом, который не брали ни когти, ни остренькие клычки-жвальца. Плохо! Очень плохо! Больно! Неправильно!
-Он и спит, и лежит,
на высоком столбу,
на высоком столбу,
на точеном брусу,
на серебряном крюку,
на шелковых поводах;
шиты браны полога,
подушечка высока.
Баюшки, баю,
Баю детку мою...
-Ну, баб Оль, ты просто колдунья какая-то! — счастливо улыбнулась Татьяна, глядя на тихо посапывающего в прабабкиных руках Олежку.
-Кышь на тя, пигалица! — шикнула бабка, сдувая с лица седую прядь, выбившуюся из уложенной на затылке в колесо косы. — Колдунья, скажет ведь... Не видала, а говоришь.
-Не видала. — сразу же согласилась Таня. — Баб Оль, слушай, он кормленый уже, если чего — вон памперсы. Ко мне сегодня девчонки из нашей группы звонили, на встречу звали. Посиди с Олежкой, а? а я быстро — ну, часам к девяти дома буду.
-Беги, беги, пошаренка... — усмехнулась бабка. — Кака была егоза, така и осталася.
Мамушки, нянюшки,
Сходитесь ночевать,
Мое дитятко качать,
А вы, сенные девушки,
Прибаюкивать.
Баюшки, баю,
Баю детку мою.
С лестничной площадки под шипение подползающего лифта раздалось попискивание кнопок на кургузом тельце мобильника и голос Татьяны: Тамар, слушай, все в поряде, я еду... да бабка из деревни подвалила, ей сплавила... ага, класс... а кто будет? Вау! И он тоже?.
Лифт протяжно зевнул огромными челюстями и проглотил окончание таниной фразы.
-Вырастешь большой,
будешь счастливой,
будешь в золоте ходить,
золоты кольца носить,
золоты кольца носить,
камку волочить,
а обносочки дарить
мамушкам, нянюшкам!
Баюшки, баю,
Баю деточку мою.
Крикса глядела на старуху из-под прикрытых век добычи, не сомневаясь, что та тоже видит ее. Плохо. Очень плохо. Поймав на себе строгий взгляд выгоревших светло-серых глаз, крикса ощерила клычки-жвальца, вскинула лапки с острыми когтями:
Не тронь! Я страшная, страшная!.
Больше ей ничего не оставалось.
Надо только вовремя спрыгнуть, когда эта, страшная, начнет жрать — как все же обидно! — ее, криксы, добычу.
Седая и страшная нахмурилась, покачала головой.
-Нянюшкам — на ленточки,
сенным девушкам — на поневушки,
молодым молодкам — на кокошнички,
красным девкам — на повойнички,
а старым старушкам — на повязочки.
Баюшки, баю,
Баю детку мою.
Со стороны кроватки донесся клекот. Крикса оглянулась — там, на перильцах, восседала странная птица с девичьей головкой на пернатых плечах, глядя на нее — и эта видит! — строгими синими глазами.
Сожрут!
Старуха вновь покачала головой:
-Экая ты, Дремушка, строгая, все б тебе гнать. Малая-то виновата, что ль? В такой поганый век живем — деток нерожоных по тьме в день изводят и за грех не чтут...
С этими словами она, аккуратно положив спящего Олежку в кроватку, вытащила из чемодана белый платок и принялась скручивать и связывать его, приговаривая:
-Крикса-варакса, вот те забавка, с нею играй, а младенца Олеженьку не май....
На перильцах повисла свернутая из белого платка кукла — с головой-узлом, с руками, с длинным подолом.
Что-то шевельнулось в памяти маленькой криксы. Она, вдруг позабыв всякую опаску, выползла, изогнув членистый зазубренный хребетик, из приоткрытого ротика спящего Олежки, подобралась к перильцам.
Кукла.
...в нарядном-нарядном платьице, и в шляпке...
Когда-то были другие желания.
...с золотыми кудряшками и с голубыми глазами...
Кроме голода.
...и с зонтиком...
Крикса поднялась на задние лапки, ухватившись средними за балясины кроватки, а коготком одной из передних попыталась подцепить подол куклы.
...а то сидит в витрине, как я у тебя в животике...
Ее клыки-жвальца безуспешно пытались сложиться в робкую улыбку.
Мама, мамочка, зачем мы сюда пришли? Уйдем отсюда, мама, я боюсь! Здесь страшно! Я боюсь этих белых блестящих стен, и блестящих желтых тазиков, и кривых железок на стеклянных столах. И этот дядька в белом халате — он же плохой мамочка, он страшный — ты разве не видишь? Мама! Почему ты молчишь, мамочка, мне же страшно! Пойдем домой, мама, пожалуйста, мама, любимая, я очень-очень тебя прошу!
Зачем ты садишься в это странное, плохое кресло? Так некрасиво... и мне неудобно... мама, этот дядька идет к нам, мама, прогони его, я боюсь его, и этой кривой железки! Прогони его, мама, ма!!!...
Мама! Он сделал мне больно, больно, мамочка, прогони его! Моя ручка, моя правая ручка! Мама, почему ты молчишь, прогони его, мне больно и страшно!
Мама, он опять!
Мама, мамочка, мне очень больно! Мама, прогони же его! Спаси меня, мама!
Мама, мамулечка, я тебя люблю, не отдавай меня ему, уйдем, бежим скорей, я тебя и так буду любить, МА-А-АМААААА!!!
...
...голова крохотной девочки падает в наполненный кровью таз, к уже плавающим там же ручке и ножке. Ротик еще шевелится, вкладывая всю душу, всю боль и обиду, всю тоску по непрожитой жизни, по отнятому счастью и теплу, в беззвучный страшный крик. Крик, впечатывающийся в серый туман Нави, обретающий подобие матово-черной шипастой, ощетинившейся острыми углами плоти. Крик, обзаводящийся подобием жизни — взамен настоящей, отнятой у нее. Крик...
Уже не крик.
Крикса.
Птица — Дрема простирала свои крылья над изголовьем постели тихонько посапывающего, стиснувшего пухлые кулачки Олега. Пушистый Угомон мерно мурлыкал в ногах. Нежить таилась в стенах, не смея высунуть жгутика или ворсинки. А седая старуха в кофте и юбке, подперев щеку рукой, наблюдала, как, подталкивая тряпичную куколку когтистыми лапками, пытается лепетать и смеяться клыкастым ртом душа нерожденной девочки, преданной и убитой самыми любимыми и близкими людьми.
Крикса.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |