| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
И надели на Пророка багряницу и возложили на голову ему венец терновый, а в руку правую дали посох, как бы изображающий царский жезл. И били его, и плевали в лице его, и бранными словами называли, а он молчал и не ответствовал, шествуя к месту распятия.
Так он уже был слаб телом, что крест его на Голгофу заставили нести проходившего мимо случайного прохожего — некоего Киринеянина Симона, шедшего тогда с поля в дом свой.
... И вот распяли Пророка на кресте, и привязали руки его к кресту, а ладони прибили большими гвоздями железными к дереву креста. Потом подняли крест и укрепили его. Высоко стоял крест на Голгофе, отовсюду был виден, а посему и Пророк мог смотреть в обширную даль, открывавшуюся перед ним.
Под ногами его толпа злословила и издевалась:
— Других спасал, а себя самого спасти не может!
— Если он Царь Иудейский, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в него!
И многое другое обидное и злое кричали ему. А вдалеке стояла безмолвная толпа тех, кто говорил, что верил в него; тех хворых, кого он исцелил от всяческих недугов; тех бедных, кого он накормил... И все молчали, равнодушно или испуганно. Истинно сказано, пуще врага убивающего и друга предающего бойся равнодушного, ибо лишь с его молчаливого согласия и враг убиет, и друг отворачивается.
И вот увидел Пророк Магдалину, стоящую в стороне, совсем одну и плачущую безутешно. И стало ему жаль ее, и простил он ей грехи прелюбодеяния и измены: он все еще любил ее и любил, может быть, сейчас еще сильнее, чем прежде...
Но не нашел он в толпе всех учеников своих, а может, просто уже слеза застила очи его, а смахнуть ее было никак невозможно...
Вечерело, солнце уже зашло, и только кроваво-багровая полоса заката еще жила на небе. В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого. Шло время... Два злодея на соседних крестах уже испустили дух. В девятом часу возопил Пророк громким голосом:
— Элои! Элои! ламма савахфани? — что значит: Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? — Как можно громче прокричал Пророк...
Будто Господу — если он хочет слышать — не достаточно было бы и тихого шепота! Но не было ответа с небес. Не разверз Элоим уста свои, промолчал...
Пророк же, опять возопив громким голосом, испустил дух.
Какой-то стражник подошел к Пророкову кресту и острием копья поддел его под правые ребра. Пророк был мертв...
И вот затрещал хворост, положенный горкой у подножия креста, огонь осветил ступни его и руки, напоминавшие сломанные крылья. Языки пламени, как змеи, потянулись к ногам Пророка, но он уже не мог чувствовать боль, ибо душа его отлетела, Бог знает куда...
Так ушла в небытие (или же в Царствие Небесное?) жизнь еще одного праведника...
Да...
Люди не прощают сделанного им добра...
* * *
Катерина. 1948, 9 ноября
Я сижу в поезде Рига-Москва. Вагон СВ, так что мы с Сережей едем без соседей. Он залез на верхнюю полку и сначала смотрел в окно, а потом быстро уснул. Я же сижу, сна ни в одном глазу. Смотрю на мелькающие за окном огоньки и думаю о прошедших днях, проведенных у Михаила.
Как я и обещала Сереже, мы на первые же праздники съездили погостить к Михаилу. Встретил он нас "по первому разряду", он умеет все красиво устроить.
На машине начальника училища нас с шиком довезли до дома, где живет Михаил. Дом отличный, еще довоенной постройки, из настоящего кирпича, на фронтоне барельеф: рабочий и работница, похожи на Мухинскую пару, которая стоит на ВДНХ. В таких домах в буржуазной Латвии жили рабочие расположенной неподалеку трикотажной фабрики. Ну, может и не совсем рабочие, а какие-нибудь управляющие да начальники, но в городке таких домов много. Может, и вправду, рабочие тоже жили.
Квартира шикарная! В общей комнате на обеденном столе огромнейший букетище дивных хризантем в хрустальной вазе. В нашей спальне еще букетик поменьше. В спальне для Сережи — новенькая кровать и письменный стол-парта, а на стене громадная карта мира, как у Сережи в Москве, но громадная — наверное, раза в четыре больше, во всю стену.
Вечером Михаил принес в судках вкусный ужин из офицерской столовой, на столе оказалось три хрустальных бокала, бутылка "Советского шампанского" для нас и несколько бутылок рижского портера с фарфоровыми "застегивающимися" пробками для Сережи. Это такой вкусный, немного забродивший напиток наподобие нашего кваса.
Михаил был очень внимателен, предупредителен. Потом мы уложили Сережу спать, а сами вышли на балкон. Михаил непрестанно курил, мы долго молчали, каждый не решался начать говорить первым.
Потом он заговорил:
— Видишь, условия отличные... Мама с Сережей могут
спать в Сережиной комнате, Ксене оборудуем диванчик в столовой.
Я молчала, не зная, как сказать ему, что я не хочу к нему ехать. После паузы он стал опять говорить:
— Я уверен, что все еще можно наладить. У нас есть сын, ради которого мы должны быть вместе... Ну, что ты молчишь?! Если бы ты представляла, как мне тут одному трудно: без вас, без знакомых, в чужом городе, в чужой стране!
— Миша, мне нужно время подумать, посоветоваться с мамой...
— Ну, о чем думать? О чем советоваться с мамой? Мама сделает так, как ты скажешь! Я уверен, что она будет за переезд. Ведь мы же семья, мы должны жить вместе...
Потом мы вошли с балкона в комнату. Предстояла еще одна пытка — ночь... Мы вошли в нашу спальню. Он подошел тихонько ко мне, обнял меня за плечи и также тихонько поцеловал. Я не вырывалась, но и не ответила ему, хотя и сказала:
— Не надо, Миша... Не надо...
Он погладил меня по плечу, мне показалось, что у него на глазах наворачиваются слезы. Он сказал мне почти шепотом:
— Спокойной ночи, Катя...
Сам пошел в столовую и лег там на диване...
Вот все и решилось само собой... Слава Богу, не было ни длинного разговора, ни упреков, ни слез. Наверное, он очень устал ото всего.
Потом был еще один мучительный день и еще одна мучительная ночь, а потом в Москву, домой...
Нет, Михаил никогда меня не простит, будет всю жизнь жить с немым упреком. Правда, и Павел, даже если я буду с ним, долго будет залечивать свое чувство вины перед братом.
Впрочем, так ли он мучается этим? Хоть он и решился на уход в общежитие, но мне кажется, что это Михаил на этом настоял: ведь Павел — просто бесхарактерная тряпка! Но зато им легко управлять.
Ладно, поживем — увидим! Но, по крайней мере, у меня есть сын, которого я очень люблю.
Михаил. 1948, 10 ноября
Вот и уехали Катерина с Сережей... Я так ждал их приезда, я на что-то надеялся... На что?!
Жизнь кончилась... Вернее, пропал смысл жизни. Было трудно, была ревность, но все время жила, теплилась какая-то надежда. Но вот и эта призрачная, эфемерная надежда растаяла, испарилась, как утренний туман над болотом...
Больнее всего то, что нет со мной Сережи. Наверное, я был плохим отцом для него. У меня не оставалось времени: работал все время, как лошадь, а потом еще эта дурацкая диссертация. Ну, кому она нужна?
И единственный духовно близкий мне человек погиб... Конечно, тонкая, ранимая натура Кати Буслаевой не вынесла этой фальшивой жизни. Не является ли ее смерть подсказкой для меня? Может, эта жизнь, когда потеряна жена, сын, когда ты никому на свете не нужен, вовсе и не жизнь? Стоит ли за нее цепляться?
Развода Катя не просила, но попросит — дам... А что делать? То, что ушло, того не вернешь... Я всю жизнь жил ради нее. Я был счастлив в своей новой семье, ее мама, ее сестра стали мне самыми близкими родственниками. А теперь...
Иногда мне кажется, что я начинаю ее тихо ненавидеть. Когда-то в юности я хотел, чтобы с ней случилось какое-нибудь несчастье, чтобы она стала калекой, и я смог бы посвятить всю свою жизнь ей... А теперь я боюсь, что случись с ней что-нибудь, я буду даже втайне рад этому. Но я гоню от себя эти скверные мысли.
Как я ни обещал себе не пить, сегодня не сдержался. Завтра на кафедру не идти... Напился, как сапожник, плакал навзрыд... А ведь, если сознаться, то права Катерина: ничего уже не поправишь! Так и будет висеть над нами эта история ее двойного предательства. Зачем это? Ради Сережи? А не сломает ли ему жизнь то, что он будет смотреть на наши с
ней взаимоотношения — либо отчужденные, либо фальшиво-нормальные? Вон я-то у матери с отцом научился любви, а чему мы с Катериной научим Сережу? Тому, что семейная жизнь — это сплошная ложь, сплошной обман?
Ты мне жена -
И не жена.
Ты и нежна —
И не нежна.
Ты мне нужна
И не нужна...
И я тебе совсем не муж —
Не упасу от зимних стуж
И слякоти осенних луж...
Так для чего ж улыбок ложь,
Цена которым — медный грош?
И фальшь, как в спину финский нож...
Сережа. 1948, 20 декабря
Мы остались с мамой одни. Живем теперь в том же доме, но на втором этаже в однокомнатной квартире. Нас переселили, а хотели вообще прогнать на улицу. Дело в том, что дядя Павел кончил академию и уехал. Ксеня и Виктор поженились, и они вместе с моей бабушкой уехали куда-то к черту на рога, под Москву. И вот тогда нам прислали из ЖЭКа уведомление, чтобы мы, как не имеющие никакого отношения к Военно-воздушной академии, за две недели освободили жилплощадь.
Мама плакала, говорила, что в Ригу она не поедет. Рассказала мне про отца несколько таких историй, что мне его видеть не хочется вообще: как он ей изменял, как он пьет, посылает нам деньги нерегулярно, поэтому нам так трудно жить. Писем он мне не пишет. Мама сказала, что он даже потребовал у мамы, чтобы мне сделали анализ крови, чтобы проверить его ли я сын. Я понимаю маму и целиком на ее стороне. Жаль, конечно, что отец мой оказался таким подлецом. А я его еще так любил!
А дело было так. Я подумал, что не могут же нас взять
и выбросить на улицу? И тогда решил пойти на прием к начальнику академии генерал-полковнику Волкову. Я записался к нему на прием по личному вопросу, написал заявление и неделю тому назад ходил на этот прием.
Мне мой друг Толя Волкоедов говорил, что этот генерал неплохой человек. Когда он принял академию и знакомился с преподавателями, то была смешная история с его отцом. Начальник академии знакомился со всеми, пожимал руку и называл свою фамилию: "Волков". Дошла очередь до Толиного отца и была такая история:
— Волков.
— Полковник Волкоедов.
— Серьезно?! — Улыбнулся начальник академии.
— Серьезно, товарищ генерал-полковник. Но это не опасно: в принципе-то я вегетарианец... — Пошутил Толин отец.
Волков громко засмеялся и сказал собравшимся:
"Фамилию Волкогонов я знал, а вот Волкоедова встречаю впервые! Рад, рад с вами познакомиться, товарищ Волкоедов".
Пришел я в проходную к назначенному времени. Паспорта у меня еще нет, но я взял мамин паспорт и свою метрику. Меня пропустили и показали, как найти кабинет начальника академии.
Секретарша, посмотрела на меня с некоторым удивлением и сказала, как взрослому: "Проходите, товарищ Макаров, генерал-полковник Волков вас ожидает". Я вошел и увидел в торце длинного Т-образного стола сидел симпатичный моложавый человек в форме и что-то писал. Я дождался, пока он не поднял на меня глаза.
— Здравствуйте, товарищ генерал!
— Здравствуйте... Извините, как ваше имя-отчество?
— Макаров Сережа... Сергей Михайлович.
— Я знал вашего отца, Сергей Михайлович... Можно я буду называть вас просто Сережей?
— Конечно, товарищ генерал.
— А вы меня зовите Александр Иванович, по— граждански, хорошо? Да вы садитесь, садитесь, Сережа — в ногах
правды нет... Ваш отец был очень хороший преподаватель, честный и порядочный человек. Я его лично не знал, но прослышан о Михаиле Платоновиче.
Волков достал из папки мое письменное заявление, прочитал его и сказал:
— Понимаете Сережа, дом в котором вы живете с мамой, ведомственный. В нем могут жить только семьи сотрудников академии. Вы утратили все связи с академией, а поэтому мы по закону просто вынуждены попросить вас освободить жилплощадь.
— Александр Иванович, я учусь в школе. Мне сказали, что съехав, мы и прописку московскую теряем. Тогда меня из московской школы отчислят посреди года. Если нас с мамой выкинут на улицу, я просто пропущу год. Я хотел просить вас разрешить нам дожить хотя бы до весны: в середине четвертой четверти меня из школы уж точно не прогонят, дадут доучиться...
— Хорошо, мы дадим вам отсрочку до весны. Я обещаю. А за это время пусть ваша мама постарается найти что-нибудь. Но вам придется все же переехать в однокомнатную квартиру. Поймите меня правильно, у нас в академии дефицит с жильем.
А почему вы с мамой не едете к вашему отцу в Ригу? Я знаю, что у него там отличные жилищные условия: я сам просил начальника Авиационного училища устроить Михаилу Платоновичу хорошую трехкомнатную квартиру.
Я промолчал, не зная, как объяснить нашу сложную ситуацию. Волков, видимо, понял и сказал мне:
— Я понимаю, понимаю. Есть вещи, о которых трудно говорить. Ну, Сережа, давайте считать, что мы вашу проблему решили, хорошо? Я сейчас же отдам распоряжение, чтобы вам срочно подыскали однокомнатную квартиру, в которой вы будете спокойно жить до весны. Всего вам доброго. При случае, кланяйтесь отцу.
Так все и прошло мирно и спокойно. А ведь я заготовил гневную речь о том, что в Советском Союзе не имеют права выбрасывать людей на улицу, что мы живем не в какой-нибудь Америке, а в стране рабочих и крестьян, что
забота о человеке это главная цель нашего общества и еще много чего.
А оказалось, что мы хорошо поговорили, и я добился всего, чего просил.
Катерина. 1949, 20 апреля
В конце марта нам все же пришлось съехать с квартиры в академическом доме. Живем мы сейчас в Загорянке у Ксении. Они с Виктором снимают две комнаты в довольно большом доме дачного типа. Мама живет с ними. Ксения буквально на сносях: вот-вот ждет ребенка. Мы живем в одной комнате с мамой, но нам не привыкать: нам никогда не удавалось пожить свободнее. Мама меня жалеет. Не понимает, почему мы с Сережей не едем к Михаилу в Ригу. Она очень расстраивается, что у нас с ним все развалилось. Она винит во всем меня. Ну, она права, но что я могу сделать?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
