Операция "Машкера". Киноповесть.

— Васька, чего хоронишься, шельмец, покажись-ка добрым людям!

Но Васька благоразумно унырнул в толпу опричников, стараясь, елико возможно, спрятать под капюшоном преогромный, отливающий всеми цветами радуги фингал. А кто к царю ближе? Малюта. На Малюту и шишки. И нечего глазки долу тупить, псина разобиженная.

— Посохом?.. ха... Стару...ха...ха-ха! Баба! — акустика в соборе замечательная, черная опричная компашка сгрудилась в боковом переходе, а раскаты государева хохота громыхают под сводами, заглушая тоненькое пение из огненной пещи. — Тетку царскую не трожь — дому своему сама царица!

Ему эта мысль не нравилась с самого начала. Ну и пожалуйста — ни черта не вышло, осрамилась Малютина свора так, что дальше некуда. Намеченный "человечек" успел-таки укрыться на Старицком подворье, лихие опричники забарабанили в ворота — мол, отворяй, хуже будет! Ворота отворились, и...

— Так и хряснула по мордам дружину твою молодецкую? — не с чего б веселиться, царским людям обида — самому царю поношение. Но Иван оказался прав. А ему нравилось оказываться правым. — Узнаю родную кровь!

Строго говоря, крови той была едва ли капля. Ефросинья Старицкая приходилась Ивану не родной теткой, а женой дяди, Андрея Ивановича, сама же была урожденная княжна Хованская, из Гедиминовчей — ну и в Ивановых жилах имелось самую малость Гедиминовой крови. Но было между Иваном и Ефросиньей, государем и мятежной боярыней, соперниками заклятыми, нечто настолько сходное, что никто, начиная с самого Ивана, не воспринимал Старицкую княгиню иначе, чем царскую тетку.

Выждав, пока государь выместит на Малюте свое хорошее настроение, Алексей Басманов (в рясе сам на себя не похожий) подсунулся под левую руку:

— Тут бы Старицких всем гнездом сразу и прикончить!

Младший Басманов с другой стороны, приподняв край капюшона, интимно зашептал в самое ухо:

— В противлении царской воле провинились!

Как никогда походил Феденька на милого бесенка. Однако государь не умилился. Рявкнул с напускной суровостью:

— Не твое, Алешка, дело, царя учить! И не твое, Федька — руку на царский род подымать!

Алексей Данилыч отодвинулся назад. Федор покорно опустил глаза, отступился. Из-под упавшего на глаза локона глянул обиженно, хищно.

Иван вздохнул.

— Все равно не дам в обиду Ефросинью, — медленно договорил, то ли раздумывая, то ли убеждая, — пока теткою царской именуется... пока матерью царя... нового.... быть не вздумает.

Отец с сыном, склонив укрытые черным головы, о чем-то зашептались, и государь, заметив это, прикрикнул:

— А вы — место свое знайте, Басмановы!

Те промолчали. Малюта не подавал голоса, про всякую мелочь и говорить нечего. Словом, все успокоились, и черная процессия чинно двинулась далее.

И тут-то Федька, забежав вперед, поднырнул под арку, по-кошачьи выгнувшись, глядя снизу вверх, в лицо, в глаза, выпалил:

— А про чашу с ядом не забыл?

Острыми ногтями да в открытую рану. Иван вздрогнул. Вскрикнул: "Молчи!", зажимая ему рот, метнулся было назад, и снова — к Федору, приник, прижался, как к единственной хрупкой опоре своей. Неожиданно жалобно и беззащитно прошептал:

— Молчи, Федор...

Не приказывал... почти умолял.

Перстни до крови царапали нежные губы.

-...только молчи... даст Бог, не она виновной окажется...

Эпизод 6. Пещное действо

Накидки скрывают лица, накидки хлопают за спиной вороновыми крыльями. Черная стая как ножом режет толпу, люди отступают, бояре в долгополых шубах, боярыни в цветастых платках жмутся к стенам. А стены высоки... ох, как высоки расписные стены собора, люди суетятся, боятся, ожидают у самого их подножия, и исполинские фигуры святых безмолвно взирают со стен. И они — ждут.

Сухо стучит в пол царский посох. Каждый шаг — взмах черного крыла. Царь стремительно шагает по собору. Едва поспевая, течет за ним безликая черная стая. А навстречу — выплеснула белизна церковных одежд. Звонко бьется в пол святительский посох. Хвостом кометы летит долгий шлейф торжественного светлого облачения.

Ускоряют шаг. Поотстали опричники, повернул назад клир. Нет никого — лишь двое в огромном соборе. Спешат навстречу друг другу. Спешат — опередить друг друга... враг врага?

Филипп достиг точки первым. Взлетел на возвышение. Намертво утвердил посох. Иван остановился в двух шагах. Повторил его движение. Оба окаменели. Опричники быстро подтянулись, оступив государя полукольцом.

И в этот миг ребята, представлявшие "трех отроков в пещи огненной", за невиданным зрелищем позабывшие было свою роль, переглянулись — и снова затянули:

— Пошто, халдеи бес-стыд-ные, царю без-за-кон-ному слу-у-у-жите...

Иван оборотился, пока лишь с легким удивлением, пока еще не вполне понимая... плавным движением отдал назад посох... Федор принял его, многозначительно опустил длинные ресницы... глянул настороженно, сосредоточенно.

— Пошто, халдеи бесовские, царю са-та-нин-скому...

А, вот и они. У тетки царской брови сошлись в черту, поджаты губы — ждет. Владимир пытается копировать суровый материнский взгляд, и у него почти получается.

-... слу-у-у-жите?

Отроки начинают понимать, что происходит что-то не то, сбиваются с ладу, поют все более невнятно, и Ивану приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова. Ему все еще не хочется верить в подобную дерзость, он готов считать все шуткой, пусть и не слишком удачной... ведь он — сам! — только что строжил своих псов, только что запретил кровопролитие! Ведь — Святки, и в вышних мир, и в человецех благоволение?

Иван повернулся к владыке. Филипп остался недвижим. Он смотрел мимо, и лик его был резок и жёсток, словно высеченный из камня.

Смиряя себя, Иван чинно сложил руки, склонился перед владыкой, прося благословения.

-... почто огнями му-у-у-чаете?..

Филипп не обернулся. Лишь чуть заметно дрогнула стиснувшая посох десница.

Иван ждал, склоненный. Это уже становилось нелепо. Плавно, как бы продолжая прежнее движение, он распрямился, приложил руки к груди... как будто так и задумывалось. Он давал Филиппу шанс одуматься. И снова склонился, протягивая сложенные ладони. Филипп не выдержал. Дернулся. Еще далее отворотился, еще выше вскинул гордую голову.

И тут не выдержал Федор Басманов. Мягко, точно говорил с недужным или глубоко задумавшимся человеком, увещевающе, почти смиренно, напомнил:

— Царь Всея Руси благословения просит.

— Не узнаю царя православного в нецарских одеждах! — загремел митрополит. Свершилось. Слова рушились звучными ударами молота. — Не узнаю царя православного в деяниях языческих!

Свершилось! Грозный сложил руки на груди, высокомерно вздернул подбородок:

— Что тебе, ЧЕРНЕЦ, за дело до наших царских деяний?

Быть может, еще можно было все вернуть... быть может, еще последняя, крохотная, ускользающая надежда... Филипп соскочил с возвышения, сразу оказавшись на голову ниже царя, в упор, в лицо выкрикнул:

— Кровожадного зверя — деянья твои!

И Иван заорал в ответ:

— Молчи... Филипп!

Не смей, Федор! Не заставляй... Я ЭТОГО НЕ ХОЧУ!

У Ивана — лицо старого ворона. Он не кричит — вбивает слова, как гвозди:

— Державе нашей не прекословь, не то постигнет тебя гнев мой.

Филипп... Филипп растет. Он уже на одном уровне с царем. Лицо — напротив лица. Глаза — в глаза.

Оба не выдерживают поединка. Опустить глаза — никогда! Но оба одновременно делают шаг в сторону, вполоборота... В сгустившейся до осязаемости тишине три тоненьких голоска по-прежнему выводят:

— Ныне чудо узрите, уз-ри-и-и-те...

У самого старшего — черный ужас в черных глазах, остальные еще не поняли до конца....

— Будет унижен владыка земной вла... — песня споткнулась, два голоса разом умолкли, и лишь третий малыш честно пытается дотянуть, — владыкой не...бе... — обрывается и он. Только беззвучно шевелятся припухлые детские губы.

Филипп не видит уже Ивана, бывшего друга, вообще не видит человека — пред ним само Зло.

— Как Навуходоносор, жжешь, Иван, ближних своих огнем! — гремит владыка, и яростное эхо гуляет под сводами.

Пимен глядит из-под белого клобука нахохлившимся седым коршуном. А у царской тетки уголок рта подрагивает предвестием улыбки...

— Но и к ним снизойдет ангел с мечом — и выведет их из темницы!

Иван взмахнул черным крылом — и в крик, до сорванного горла:

— Молчи! Филипп!!!

Федор Басманов подался к царю — поддержать под руку, но вовремя остоялся, напряженно вглядываясь, готовый броситься в любой миг.

А у Филиппа разом кончились силы. Телесные силы. Он пошатнулся, неловко соступил с возвышения, упал бы, если б не посох. И увидел: Ивана шатает так же. Исчез, развеялся Темный Властелин, адский князь — перед Филиппом снова был человек. Неправый, но все же человек. Господи, ведь оба мы люди... мы же были друзьями...

— Покорись церкви, Иван... покайся... — он уже не обличал — просил. — Упраздни опричнину, пока не пришли последние времена. — Уговаривал. Умолял. — Иван...

Иван глядел искоса... не верил. Не слушал. Слушать не хотел. И Филипп взорвался. Грянул посохом в пол:

— Упраздни опричнину!!! Пока не пришли последние времена!

Иван метнулся к нему. Перехватил посох. Лица их были так близко, почти соприкоснулись.

— Молчи! — выдавил Иван сквозь зубы. Молчи, дай мне спасти тебя!

Филипп услышал этот безмолвный крик. Быть может, еще можно было что-то спасти... хоть как-то, хоть криво-косо, но склеить разбитое... И в этот миг прозвучал ясный детский голос:

— Это грозный царь языческий?

Иван крутнулся, отшвырнул Филиппа, ошеломленного не меньше государя.

А голосок звенел под тяжелыми сводами собора, а детский смех дрожал чистыми серебряными бубенцами:

— Мамка, мамка, это грозный царь языческий!

И может, не было бы ничего. Ведь что взять с несмышленыша? Может, Иван и пересилил бы себя. Может, заставил бы себя взглянуть со стороны — и увидеть подарок судьбы, рассмеяться самому, потрепать малыша по головке, помиловать, простить... Но в ответ заливистому детскому смеху раскатился басовитый — почти такой же дитячий! — гогот Старицкого князя.

Через миг Владимир поймал суровый взор двоюродного брата и, как ни был скудоумен, что-то сообразил, осекся, сморгнул — какие пушистые, оказывается, у него ресницы! — замкнулся. Иван теперь смотрел лишь на Старицких. Увидел, как Ефросинья покосилась на сына, скосила глаза так, что потерялись зрачки, остались видны лишь выпуклые, незрячие белки... Мертвые глаза сказали ему все. Судорожно вцепился он в плечо Федора, зажмурился, выдохнул:

— Она, Федька... — и в голос, уже не владея собой, ослепнув от нестерпимой боли, — ОНА!!!

Слепо нашарил посох, стиснул до дрожи в руке, вскинул голову:

— Отныне... буду таким, каким меня нарицаете!

И больше не видел ничего. Охов, возни, непристойной суеты. Медленно, для самого себя — выговорил:

— Грозным буду...

Эпизод 7. Воспоминания.

Иван рухнул в кресло. Ему было плохо — по-настоящему, физически плохо. Зябко запахнул полу черной рясы, бесформенной грудой почти утонул в кресле, в грубом черном сукне, и все равно его колотила дрожь, и нестерпимо ломило виски, так, что впору завыть... или заплакать.

Как, как он мог? Владыка... друг... а ты как мог, царь Иван? Чего иного мог ожидать, после того как сам истребил его родню? Родню... не было осужденных безвинно! Не было!!! И Колычев-Умной, и оба Колычевых-Немятых были, были виновны! Пусть тогда, когда Малюта выманил у него согласие на арест Филипповых родственников, еще не было ничего, кроме подозрений, после, при обыске, доказательства изменнических сношений с Литвой все же обнаружились. А Филипп! Печальник! Чего бы ты хотел — миловать измену? Не будет этого! Слышишь, Федор Колычев — даже ради тебя не будет! Даже ради нашей былой дружбы... былой... теперь уже совершенно точно — былой, мертвой, растоптанной... двоими?

Но почему... ведь не из корысти, трусости, честолюбия... хотя глазки-то загорелись, как предложил ему митрополию! Но нет, все-таки не из собственного интереса стоит он за мятежное боярство. Из убеждения. "Нет дела более великого, чем по старине державой владеть, по примеру отцов, дедов, прадедов с боярами власть делить", — он говорил так всегда. Впрочем, говорил и другое: "Рядом с тобой идти не могу, против тебя — не хочу". И — врал? Уже тогда — врал?! Друг... один из двух — самых близких, самых верных... неужели же оба лгали — уже тогда?

Ивану вдруг отчетливо вспомнился тот день — далекий, почти нереальный, похожий на счастливый сказочный сон. День, когда все начиналось, когда все еще было впереди. Когда Анастасия, еще не царица, еще просто Настенька, невеста, не сводила восторженных глаз с него — любимого, своего, царя! Когда владыка Макарий венчал его шапкой Мономаха, а Андрей Курбский и Федор Колычев с двух сторон осыпали монетами. И все еще было впереди, и все казалось возможным, и медь сияла золотом. Монеты шелестели, шелестели, и золотому потоку не было конца....

Их тогда было трое. Трое неразлучных... три богатыря! Ивану, после мучительного одиночества детских лет, так дорога и отрадна была наконец-то обретенная дружба. Куролесили, конечно — все-таки шестнадцать лет! — но не так и уж и много, а главное — говорили. Втроем, за полночь, при оплывших свечах, говорили они обо всем — о книгах, о дальних странах, об отцах церкви и еретиках, о давней и недавней истории, об афинской демократии и величии царской власти... Впрочем, они и тогда уже во многом не находили согласья, но так было даже интереснее. О, если б мог он знать, что несогласие это обернется со временем прямой изменой!

...ох, как больно-то! Мягкие, почти неслышные шаги за спиною гулко отдались в висках. Иван не шевельнулся. Смотреть, кто там, поворачивать голову было слишком мучительно. Да и излишне. Только два человека смеют вот так входить к царю. Но Малюта ступает тяжело и веско. Да и руки... гм... никак не могло быть у Малюты таких рук, как те, что сейчас погрузились ему в волосы.

Он закрыл глаза. Федя... никто другой не умел так чувствовать, что нужно ему, Ивану, именно сейчас. Головная боль исчезла без следа. Федор бережно массировал ему виски, и ему было хорошо. Просто хорошо. Можно не открывать глаз, хоть недолгий миг не думать о крови и изменах, не думать ни о чем, просто отдаться этим ласковым рукам...

Видел бы это Курбский, непременно навоображал бы всяких гадостей. А для него... для него Федя стал утешением после смерти Анастасии.

Он так и написал бессовестному Курбскому. Но тот, конечно же, ничего не понял, как никогда не понимал чего-то главного. А Федя... а Федю он впервые увидел как раз тогда.

Горели церковные свечи, и тени блуждали по стенам, и слова погребальных молитв колыхались, как темные тяжелые воды... грозили накрыть с головой... Как много всего случилось за тот неполный час. И когда старший Басманов фанатично выкрикнул: "Сына, единого, единокровного — тебе отдаю!", — на сына он даже не взглянул. Смерть любимой, предательство друга, поражения, измены — и тот грандиозный, тот небывалый и жуткий, и все же да! единственно верный! замысел, рождающийся в этот миг... ему нужно, просто необходимо было ухватиться за что-то. И так получилось, что этим чем-то оказались Федины кудри.