Сфинкс на скале

Это был высокий для своего возраста, очень тоненький, излишне изящный мальчик с красивой и чуть высокомерной рожицей — видно было, что уже знает себе цену и что она немалая.

Прежде чем Семпрония успела рот раскрыть, к нему обратился Метелл.

— Ну, расскажи нам, Квинт Гортензий, чем не угодил вам учитель Парфений. Тем, что строго спрашивал? Учиться заставлял? Лениться не велел?..

— Мне кажется, это долг всякого учителя, благородный Метелл, — ответил Квинт.

— Верно. Стало быть, Парфений не таков, раз не по нраву вам?

— Парфений таков.

— Так в чем же дело?.. Что ты наплел своей матери, я так и не пойму?

— Квинт, — сказала Семпрония, — ты говорил, что Парфений нехорош. Отцы твоих друзей — да и я тоже — желаем знать, чем именно. Иначе все это останется пустой детской болтовнею.

Квинт слегка покраснел, его серые отцовские глаза потемнели.

Хорошо, что никто из взрослых не ведал, что сейчас творилось в его душе. Вот она, возможность, стучало у него в висках, вот она, наша месть этому старому вонючему козлу, вот, вот, вот... Только не волнуйся, говорил ему его дух-покровитель, а впрочем, неплохо и выглядеть взволнованным, говоря о таком, так скорее поверят...

Квинт — будущий великий оратор — в тот миг, конечно, не осознавал, что собирается произнести свою первую обвинительную речь, но действовал именно так, как и должно в таких случаях. В голове у него было ясно, он четко знал, что именно должен сказать. И, самое главное, как...

— Парень, ты что, уже забыл, что хотел наврать? — спросил Метелл пренебрежительно.

— Нет... просто... это слишком стыдно, — ответил Квинт, и щеки у него вспыхнули.

— Ну, ну, — подбодрил его Красс. Квинт почувствовал, что взрослые — все — сели на крючок... Это еще не успех, прошептал дух, тебе могут не поверить. Тщательно выбери слова, мой Квинт. И не трещи, помни, о таком говорить — стыдно и тяжко.

— Он... он... Нам всем показалось, он... из тех, которые... ну... любят мальчиков, — выдавил Квинт вроде как с огромным трудом.

— ЧТО-О?! — взревел обычно тихий и немногословный Красс. Семпрония ахнула, Валерий аж подскочил на ложе. Лишь Метелл остался спокоен.

— О тебе говорят, что славный выйдет из тебя оратор, Квинт Гортензий, — процедил он, — Также говорят, что уже сейчас ты, хотя и молод для такой науки, изучаешь право. Стало быть, должен знать, что любое обвинение требует доказательств. Где они?..

Квинт, осторожно, прошептал дух, тут скользко.

— Он, — начал Квинт снова как бы через силу, — слишком часто говорит о том, что у твоего сына, благородный Красс, красивые глаза...

— У Марка-то? — вырвалось у Красса. — Хм...

— Он прикасался к вам непристойным образом? — перебил Метелл тяжким тоном. — Он уединялся с каким-нибудь учеником?

— На виду у других он не прикасался... — у Квинта пылало лицо, — но однажды велел Гаю Верресу остаться после урока... а мы, мы ждали его, потому что хотели вместе идти на Марсово... Парфений не бил его, точно, потому что звуков ударов не было слышно, но Веррес после того вышел весь красный и в слезах...и не пошел с нами, сразу пошел домой...

— Веррес? — поморщился Метелл, — это кто же... а, сын того педария... понял...

— А... а твоего сына, благородный Метелл, он поцеловал... при нас.

— КУДА?!! — заорал Метелл, враз утратив невозмутимость.

— В лоб, — всхлипнул Квинт — его душил смех, но опасность провалить все дело заставляла давить его в груди всеми способами, и потому на глазах его от напряженья выступили слезы. Что тоже оказалось кстати.

— Ага. Пока в лоб. Пока при вас... — на Метелла страшно было смотреть.

— Квинт! — крикнула Семпрония, — С тобой он тоже что-то...

— Нет, мама, нет!.. Правда!

Квинт, прекрасно, нежно прошептал дух.

Сам того не ведая, Квинт идеально использовал один из гадостных приемов.

Из всего, им сказанного, ложью от слова до слова было лишь сказанное о Верресе. Впрочем, доказать, что это ложь, Парфений не смог бы — его слово было против слова четверых римских мальчиков.

Остальное же было... правдой. Преподнесенной под нужной приправою.

Про красивые глаза Марка Красса грек действительно говорил часто — что-то вроде "ах, как они прекрасны — и ведь без тени мысли!" И в лоб Метелла-Рыжика грек поцеловал. Правда, сплюнув после этого наземь и заявив: "Ну какая башка — а дураку досталась!"

— Ступай, Квинт, — сказала Семпрония севшим голосом, — мы тут обсудим это. И больше ты в его школу не пойдешь.

— Потому что его школы в Городе завтра не будет, — прорычал Метелл.

— Только без шума, — сказал Красс. — Как-никак, дело касается наших с тобой ребят.

— Без шума, ясно. Но, надеюсь, никого не будет волновать, что уберется он из Города с синей мордою... Или вообще не уберется. Я могу не сдержаться.

Это Квинт слышал уже выйдя за дверь. Его глаза горели от упоения собственной победой, ему не терпелось побежать и рассказать все друзьям. Что он и сделал.

Все они давно мечтали нагадить ненавистному учителю и всякий раз обдумывали такую возможность... хотелось и отделать его как следует, и не попасть при этом ни под его, ни под родительскую розгу, разумеется. Они давно знали, где он живет, и то и дело писали и рисовали на стенах его дома всякие милые подробности его ночной жизни. И даже для такой мелочи приходилось идти на ухищрения поистине немыслимые: ночами им было не уйти из дому, а днем пакостить стены было опасно...

Много чего они напридумывали, но всякий раз оказывалось, что овчинка выделки не стоит, ибо потом будут пороть и Парфений, и отцы. Это лишало любую затею привлекательности, ибо ценной была именно идея не попасться.

— Вы как малыши, — однажды обронил Гай Веррес, выслушав очередную придумку. — По-настоящему это все чушь.

— Да, — сказал Марк Красс. — Вляпаемся.

Он нередко поддерживал Верреса, хоть ему самому это не нравилось... просто Марк не мог отрицать, что Веррес умен — и знает, как не вляпаться.

— Ну, от тебя мы даже чуши еще не слышали, Гай, — буркнул Рыжик.

— Потому что я словами не сорю.

— Не выйдет из тебя оратора, — вздохнул Квинт, пытаясь, как обычно, помирить друзей, обратив все в шутку.

— И не стремился никогда... Зато знаю, как насрать этому хуесосу так, что мало не покажется...

— И как?! — спросили все трое одновременно.

И Веррес сказал, КАК.

Это было так просто — и так воняло взрослой гадостью, что трое на какой-то миг растерянно оцепенели, и всем им разом захотелось сморщить носы.

— Только это надо тоже умно делать, — лениво протянул Веррес.

Квинт и не догадывался, что именно ему предстоит блестяще исполнить это, все вышло само собою...

Жаль, что не я это придумал, размышлял он по пути на Марсово поле. Но зато сделал — я!

Рыжик и Красс издали торжествующий вопль, услышав, что Парфению станет даже не кисло завтра, а даже очень горько. Веррес просиял улыбкой, глядя на Квинта.

— Ну ты молодец, Сенатор, — сказал он. Квинт скроил небрежную рожицу — это было так легко, говорило ее выражение. Нам это — раз плюнуть... В душе его торжественно, под веселый свист флейт, ползло триумфальное шествие. Парфения везли в клетке, и он в бессильной злобе грыз ее прутья.

На следующий день Квинт проснулся рано — с трудом, но привык к этому за несколько школьных лет. Его раб Левкипп привычно подал ему полотенце, когда Квинт умылся.

— Ой... — сказал Квинт, окончательно проснувшись лишь теперь, — в школу-то не надо сегодня...

— Ну, раз уж ты встал... — заметил Левк.

— Да, действительно...

— Побудешь в атрии со мной, раз уж в школу не идешь, — приказал ему Валерий чуть позже. Квинт кивнул. Валерия он не любил, но смотреть и слушать, как тот беседует с клиентами, было уж всяко интересней занятий у Парфения (которые Квинт действительно давно перерос).

Но первым посетителем в их доме сегодня оказался не клиент, а Метелл Капрарий. Он поздоровался с Валерием и в кои-то веки подмигнул Квинту.

— Я пришел сказать, что все улажено. Ты молодец, парень, что сказал обо всей этой пакости нам. Больше этот поганец близко не увидит ни одного римского мальчика. Во всяком случае, левым глазом. Да и буковки с цифрами еще долго писать не сможет. Я ему сломал правую руку. Потом подумал: я ж не знаю, не левша ли он, поэтому для полной надежности сломал и левую, Думаю, намек мой он понял. Должно быть, его рабы уже собирают его барахло для отъезда — заодно помогая ему справлять нужду. А ребятишки, которые придут на урок, просто его не дождутся и пойдут по домам.

— Я бы и ноги переломал собаке, — буркнул Валерий.

— Ну, на чем же он уберется из Города? — благодушно отозвался Метелл.

Квинт меж тем отступил к стене — подальше от кресла Валерия, от самого его, от Метелла... и от всего этого. Его нежная рожица залилась белесой, как квашня, бледностью...

Квинт не имел никакого успеха среди сверстников ни на Марсовом поле, ни в обычной драке — но, как и все римские мальчики, был накоротке знаком с болью. И знал, ЧТО делает она порой с человеком, даже очень сильным. Во что она его превращает.

К тому же, Квинт слишком живо представил себе, что такое иметь один глаз вместо двух. А про руки и речи нет... Сам он, зная, что станет оратором, привык оберегать руки в случаях, чреватых вывихами или переломами — что за оратор, у которого плохо с жестами?.. А Парфений теперь, хоть и не оратор никакой, даже поссать, действительно, без раба не сможет... и будет видеть не все, а лишь половину всего... так представлялось Квинту. Конечно, он мерзок, Парфений, он пил из них кровь и радость, словно ламия, но таковы все — ну, или почти все — школьные наставники. Квинт был бы рад, если бы Парфений просто убрался из Города. Целый. А так выходило, что Квинтова ложь навеки покалечила его... Квинт давно уже знал, что слово — не всякое, конечно, но произнесенное кем надо, когда требуется и как следует — способно на многое. Но впервые на живом примере увидел, что оно может необратимо изуродовать. И даже убить. Метелл мог в ярости и пришибить Парфения, и никто не спросил бы с него ответа...

У Квинта действительно было слишком много воображения. Оно уже ушло от Парфения и развлекалось по-своему, показывая Квинту, чем может обернуться для того или иного человека его, Квинтово, слово — даже лживое... Менее чувствительный мальчик, может быть, только порадовался бы обретенной власти, но Квинт успел и ужаснуться. Он понял, что может сломать жизнь КАЖДОМУ, кто чем-то обидел его. И Метеллу с Крассом... и Верресу.

После памятной вечерней беседы в триклинии и возмездия "развратному" Парфению Семпрония чувствовала, что что-то упущено... и наконец поняла, что именно. Ее сын сказал, что дружит с неким Гаем Верресом. Этого мальчика она не знала...

— Квинт, а этот твой Веррес — вы друзья?

— Он мой самый лучший друг. Правда.

— Как он учится?

— Ну... как все... Ну, лучше, чем Рыжик.

— Это нетрудно — учиться лучше Рыжика.

— Ну... как Красс.

Квинт снова сказал полуправду. Веррес учился "как Красс" лишь в том смысле, что не блистал. Но зато, в отличие от Красса, и не старался. Квинт знал, что Гай чрезвычайно умен — просто он никогда не делал того, чего ему делать не хотелось...

Семпрония была бдительной матерью и тщательно следила, чтобы ее Квинт не оказался в дурной компании. Она охотно привечала Метелла, располагающего к себе серьезностью и обстоятельностью, столь редкой и потому особенно трогательной в мальчике его лет, снисходительно относилась к невыразительному Крассу — раз уж его не балуют вниманием дома, пусть погреется у чужого огня.

Гай Веррес вызывал у нее недоумение. Когда Квинт впервые привел его домой, она поначалу решила, что сын зачем-то притащил с собой чумазого пролетария из Субуры. Семпрония решительно не видела ничего общего между ее утонченным, мечтательным мальчиком и зверовитым Верресом. Когда ей доводилось прислушиваться к их беседе, Семпрония редко слышала низкий, рано начавший ломаться голос Гая, в основном, соловьем заливался Квинт. Что-то о Каллимахе, о стихах... она не слушала дальше, потому что ей это было так же малоинтересно, как и Верресу, перед которым Квинт расточал свое красноречие. Она видела — звереныш украдкой зевает, стараясь делать это не слишком шумно, чтобы не потревожить самозабвенно вещающего Квинта. Быстро, деликатно, только розовая пасть — мельк, золотые глаза на мгновение прячутся под веками, и вот уже снова внимательно наблюдают за каждым жестом ее сына. Жутковато.

Семпрония все думала поговорить с Квинтом о Верресе и выяснить, наконец, каким образом он возник в жизни ее сына, но за детскими хворями недавно родившейся дочки Валерии и домашними хлопотами пропустила момент, когда их можно было разлучить незаметно, не вызывая у Квинта лишних вопросов. А со временем она просто свыклась с присутствием Гая, который, несмотря на свою диковатость, все же происходил из вполне приличной и небедной семьи.

Веррес присоединился к их троице в школе Парфения, но позже, когда уже стало ясно, что самый умный — Квинт, самый сильный — Рыжий, а самый хитрый — Красс. Все знали, что они дружат, и завидовали тому, как ловко у них все было устроено: Квинт и Марк помогали Метеллу с заданиями, а тот учил их всяким хитрым приемчикам в драках, хотя куда чаще сам вступался за своих приятелей. Однажды он даже вырезал их инициалы на лавке, которая терпела подобное надругательство со стороны школяров уже не первый год. "Q. М. Q." — Красса пришлось поставить посерединке для красоты. По мнению Рыжего, это звучало почти так же гордо, как S.P.Q.R.

Школа Парфения находилась на Палатине, в Сером портике. Парфений дорого брал за обучение, преподавал сухо и строго, в аттическом духе, к тому же постоянно опаздывал к началу занятий. Все это не могло не вызывать уважения — так думал сам Парфений. Не мешало бы старому ослу поторопиться — так думали его немногочисленные ученики, подолгу бродившие в ожидании среди крапчатых колонн, по мраморному полу, пятнистому от прожилок и голубиного помета. Иногда они даже извлекали из ближайших кустов кожаный мяч, набитый песком, сдвигали скамейки и устраивали прямо в портике игру. Парфений с подозрением глядел на их красные физиономии, потные лбы, взъерошенные волосы, но ни о чем не догадывался — мальчики по очереди следили за дорожкой, ведущей к портику, и тот, кто стоял на посту, всегда успевал дать знак товарищам, которые тут же пинком отправляли мяч в кусты и хватали свои таблички, брошенные возле колонн. Парфений ворчал: "Вы что, тут гимнастикой занимались?" — но до него, слава богам, никогда не доходило, как недалек он был от истины. Кстати, большая часть его учеников действительно была куда более склонна ко всяческим упражнениям на Марсовом поле, чем к риторике.

Преподавателю приходилось воевать с их косноязычием, происходившим не от неспособности, но от отсутствия интереса к предмету — ведь их отцы платили ему. Сам он всей душой ненавидел этих разболтанных подростков, будущих бездарных ораторов, но зато уже сейчас незаурядных притворщиков и нахалов. Парфений был по происхождению греком и втайне очень гордился этим; римляне его раздражали; они смели относиться к нему свысока — к нему, говорящему на том же языке, на котором писали величайшие поэты. По-латыни он говорил с отвращением, выражавшимся в еле заметном брезгливом содрогании верхней губы. Римская литература казалась ему убогой, подражательной и бездарной. Он ненавидел Ливия Андроника и не сомневался, что, не будь этого умника, римляне так и не услышали бы о Гомере. Легенда о волчице, вскормившей Ромула и Рема, была для него чистой правдой — римляне казались волчьим отродьем, полулюдьми, и Парфений всегда чувствовал тайное удовлетворение, когда его трость гуляла по лапам и спинам их щенков — лохматых носатых мальчишек.