Репетиция (Тень Командора)

Одним словом, Колло — дитя природы. Но не стоит думать, что он понравился бы Жан-Жаку. Руссо, я имею в виду. Руссо от него убежал бы в ужасе.

...Вернулся он из лавки с двумя корзинами, и с него тут же натекла грязная лужа. И уж никаких сияющих улыбочек — его колотило, зубы просто гремели... Конечно, мы тут же поволокли его к камину и заставили содрать ледяное мокрое тряпье.

Багаж-то наш еще не доехал, а посему переодеться было не во что, и у камина уже восседала причудливая и живописная группа каких-то диких полуголых кочевников в плащах — плащами служили все найденные в доме одеяла, покрывала и даже битые молью гобелены, временно снятые со стен. Хорошо, что у актеров и актрис несколько более свободные взгляды на стыдливость — мы же, бывало, и переодевались к спектаклю все в одной тесной гримерной... да и чего уж друг у дружки не видели? Смущалась, да и то несильно, одна лишь Аннет...

Колло все никак не мог отогреться, хотя сидел только что не в камине, и на щеках его цвели алые пятна, и глаза блестели неживым блеском. Мари Фюзиль сразу сказала:

— Так, Жанно, дружочек, в постель. А то действительно свалишься... вот уж чего не хватало... А мы тебе согреем вина, вот что. Есть-то будешь?

— Нет...

Колло, как всегда, нехотя, но послушался, поднялся... а я проводил его в ту комнату, что нам с ним досталась. Мы ведь, пока ждали его, успели не только согреться, но и обойти весь дом и выяснить, кто из нас где будет жить. Места, слава Богу, тут всем хватало...

Под одеялом Колло продолжал греметь зубами, я как раз собирался отправиться на кухню за вином, и тут вошла Иветт.

— Все никак не согреешься? - сказала она со сладкой улыбкой, — Я тебе помогу.

И, не стесняясь меня, нырнула под одеяло. Колло, улыбнувшись, тут же обнял ее. Ох уж эта мне рыжая нахалка, ее волосы всегда просто ослепляют меня, как многих других мужчин, и больше мы ничего не видим, и послушно делаем все, что она хочет...Сейчас она хотела, чтоб я ушел. И я ушел. Я ведь хотел только одного — чтоб Колло не свалился с воспалением легких. А Иветт, ясно было, действительно может согреть куда лучше вина. Думаю, тело у нее жаркое, и кожа сразу начинает гореть от поцелуев ее жадного рта...

Наши еще и не думали ложиться спать, и я присоединился к ним. Аннет смотрела на меня несчастными глазами щенка, которого жестоко пнули сапогом. Она поняла, куда и зачем удалилась рыжая, и теперь молча страдала — ей так хотелось быть на ее месте, что бедра сводило, и она стиснула свои острые коленки.

Иногда мне хотелось утешить ее, дурочку. Мне было что ей сказать. А именно — не бойся, просто как-нибудь возьми да приди к нему. Просто приди. Не жди ты влюбленных глаз, не жди, что он станет читать тебе стишки и дарить цветочки, Колло не ухаживает за женщинами — зачем ему, если они и так тянутся к нему, паршивцу, как детишки к торту, только вот на тортик он не похож. Может, он и вкусный, но горчит... и жесткий, не прожуешь... Вот посмотришь сейчас — если не уйдешь спать — с каким лицом вернется от него Иветт...

И точно, рыжуха пришла сердитая, надув губы. Хотя глаза у нее были туманные...

Иветт сразу уселась на подлокотник моего кресла, подальше ото всех. Я тихо сказал ей:

— Зачем ты ушла? Могла бы остаться... на ночь... я бы нашел, где спать.

— Вот еще, — так же тихо, но ТАК зло ответила она, — Я ему не жена!

— А жаль, — сказал я.

— На самом деле ты так не думаешь, Лагранж.

Права. Не думаю. И прекрасно понимаю Иветт, которая его любит — и никогда не покажет ему этого. Только покажи ему, что любишь, что зависишь от его глаз, ухмылки, от его длинного костлявого тела, от его словечек и настроения — он же тебя со свету сживет. Всю кровь, натурально, выпьет.

Иветт вдруг печальным жестом прижимает мою голову к себе. И шепчет:

— Послушай, Рене... хочешь, пойду спать с тобой...

— Это еще с какой радости?

— Так просто. Взбрело мне.

Э, нет, голубка, не взбрело. Просто тебе кажется, что я смогу зализать твои раны. А я не смогу. Хотя ты нравишься мне, так нравишься... Но спать нам нельзя, от этого будет только хуже.

— Нет, Иветт.

— Мужик ты или кто, Рене?..

Я молчу. Сама решай, кто я. Будто твои мысли на этот счет что-то изменят.

Колло странный. Не могу понять, почему он так небрежен к чувствам женщин, любит злить их, выводить из себя. Зато с мужчинами... ох, нет, не нужно даже думать об этом, не накаркать бы...

Но я накаркал. Вернувшись в комнату, я увидел, что Колло сидит на кровати, опираясь спиной на подушки, и курит. На щеках его по-прежнему гуляет румянец, но уже не болезненный, а живой, и глазищи ярко горят, и остроносая бесовская мордашка поблескивает от пота. Ему уже жарко, одеяло сползло, и я вижу на его жилистой шее, на его груди алые следы поцелуев Иветт, расплывчатые, как розы за оконным стеклом, залитым дождевыми каплями.

— Слуушай, Лагранж, — произносит он хрипловато, — Выполни просьбу больного человека, а?..

Я всем существом чую неладное... и точно.

— Скажи Руэ, чтоб зашел ко мне.

— По-моему, он уже ушел спать, — неловко вру я.

— А вот и нет, я слышу его голос.

— Колло! Тебе... мало, что ли?! — в сердцах говорю я. — И ты когда-нибудь думал о том, каково мне передавать ему такие просьбы?! Совести у тебя нет!

Он улыбается мне, не отвечая. И я знаю, что, конечно, выполню просьбу больного человека, хоть мне это и противно... Просто потому, что дороже Колло у меня никого нет на свете, и иногда мне жаль, что я не могу взять и заменить ему Руэ.

И ему тоже жаль, я знаю.

Но чего не могу — того не могу. Мне неприятна даже мысль о том, чтоб лечь с мужчиной. И потом, вполне возможно, что после этого нашей дружбе пришел бы преждевременный конец... я стал бы одним из длинного калечного строя инвалидов этой любви. Любовь с Колло хуже войны, точно говорю...

— Колло, ну успокойся ты, в самом деле... — бормочу я, — Ну не хватит тебе?..

— Ты думаешь, у меня второй раз не встанет?.. - он откидывается на подушки, мечтательно смотрит в грязный, запаутиненный потолок, — Может, и не встанет. Ну так Руэ и не нужно, чтоб у меня стоял... не мне же его долбить, а ему меня... Мне же все равно приятно будет.

— Избавь от подробностей!

— Понимаешь, Лагранж, весь человеческий род делится на тех, кто ебет, и тех, кого ебут. Ты ж сам знаешь.

— Ну и что?..

— А то, что и в том, и в другом есть свои преимущества... Зачем же что-то упускать?..

— Избавь от твоих квазифилософских сентенций.

Я вышел и побрел в каминный зал. Это ж еще умудриться надо, чтоб незаметно сказать Жозефу Руэ, что его ждут...

А вкус у Колло, что там ни говори, хороший, думаю я, глядя на благородную физиономию, широкие плечи и сильные руки сорокалетнего Руэ, которого мне сейчас жаль, страшно жаль, даже больше, чем Иветт. Уж ему-то, если так подумать, все это совершенно не нужно... не представляю, что происходило в его тяжелой красивой башке с темными волосами, слегка подмороженными сединой, когда он впервые уступил, повелся, поймался на этот чертов крючок — наше чучело. Ведь Руэ мужик как мужик... каково ему было, когда он осознал, что не может стряхнуть с себя наваждение, не может прогнать от себя это дурное облако — дикое сияние раскосых глазищ, в которые хочется смотреть, не отрываясь, и все остальное-прочее...

Я ничего не говорю ему сейчас, не приходится. Поймав его взгляд, просто показываю глазами в сторону нашей с Колло комнатушки, и Жозеф тут же понимает намек. Но не вскакивает. Выжидает время, чтоб его уход выглядел естественно. И никто ничего не подумал бы. Смешно, когда все всё знают, заботиться о приличиях, но я уважаю Руэ в том числе и за это. Иначе все это напоминало бы... черт-те-что. Бордель какой-то.

Я испытываю легкое злорадство оттого, что Колло приходится так долго ждать. Или начнет беситься, или... просто-напросто заснет. И ничегошеньки не изменится — Руэ все равно придет, погладит его по встрепанным черным перышкам, поцелует в сонную морду, и Колло улыбнется ему, стряхивая дремоту со своих стрельчатых ресниц, и все случится так, как всегда...

Я знаю, как всегда. Однажды нам втроем пришлось ночевать в одной комнате на постоялом дворе, где была единственная огромная кровать. Средства не позволяли ничего получше.

Они думали, что я давно сплю. Впрочем, это Руэ думал. Колло, полагаю, было все равно.

Я не хотел подглядывать, нет. Но, случайно приоткрыв один глаз, так и не смог его закрыть. Увлекся зрелищем... да, черт возьми, поглядел бы я на человека, который смог бы не смотреть...Тем более что в комнате было светло, в окошко без занавесок нагло пялилась толстомордая луна. Но они не обращали ни малейшего внимания ни на нее, ни на меня, прилипнув друг к дружке.

Никогда бы не подумал, что Колло умеет так ласкаться к кому-то... Жозеф как-то смущенно то и дело слегка отстранял от себя его башку — и впрямь, такое невозможно вынести... когда колючее, наглое, недоброе создание вдруг начинает целовать тебе рожу и шею, вылизывать острым язычком твои соски, тереться башкой о твое плечо — и все это с таким самозабвенным видом, что можно подумать — он любит тебя, очень, больше всех на свете. Но ты ведь знаешь, что это не так... И это мешает. Наверно, мешает

Было это года три не то четыре назад, Колло было тогда чуть за двадцать, и он, пока не набрав полноценную мужскую стать, был еще по-мальчишески худеньким, угловатым, с порывистыми, как у юного звереныша, движениями. Руэ казался тогда много сильнее и крупнее его, но обходился с ним бережно, словно с девочкой. И брал его мягко, осторожно, бережно, очевидно боясь причинить боль, а Колло это не устраивало, он знай елозил под любовником и шипел "сильнее", и вскоре перешел на грубости — мол, штучка у тебя как у старого деда, Жозеф, ботва какая-то, а не штучка, я ничего и не чувствую — и раздразнил беднягу Руэ как следует, тот вдруг скинул его ко всем чертям на пол, разложил иксом прямо на голых досках и принялся так долбить в него, что у Колло аж мослы об пол гремели — Руэ то и дело дергал его за бедра на себя, приподнимая и отпуская, и скоро тому уж стало не до разговоров про ботву...

— Ш-шшекспировский... темперамент... — выдавил Колло сквозь всхлипы, — На сцену б ты его...

Франсуа Фабр с элегантным псевдонимом "д'Эглантин" захотел в труппу Гюбера, едва лишь до него дошли слухи, что тот подумывает о постановке Мольера. Франсуа обожал Мольера и полагал, что уж ему-то найдется достойное место в любом мольеровском спектакле. И правильно полагал — он был и впрямь актерски одарен, грациозен, музыкален и нисколько не боялся выглядеть смешным на сцене. И к тому же — молод и хорош собой, и уж весь этот мольеровский молодняк — всяческих там Дамисов и Клеантов — ему велела играть сама Мельпомена...

Несколько смущало его то, что в труппе Гюбера вроде бы уже имелся актер на все эти роли. Причем не какой-то только что выпущенный из театральной школы робкий щеночек, а ровесник Франсуа.

Жана Мари д'Эрбуа Фабр на сцене еще не видел, не привелось, но слышать о нем уже кое-что слышал, уж слухи в театральной толпе расходятся, как на ярмарке. Слухи были всякие; Франсуа слегка мрачнел, когда слышал о его несомненном таланте, который якобы был заметен с 18 лет, и незаметно улыбался, когда сообщалось о невыносимом характере. Конечно, талант — дело первое, но и натура — не последнее. Любой здравомыслящий директор труппы предпочтет из двух талантливых актеров того, с кем легче иметь дело и ему, и другим актерам. Труппа — хорошая труппа — всегда что-то вроде семьи( говорили, что гюберовская труппа даже живет в одном доме), а кому хочется жить семейной жизнью со вздорным и заносчивым паршивцем (а именно таким рисовала Жана Мари актерская молва). Кроме того, говорили о том, что он не прочь наставить рога хоть своему брату актеру, хоть горожанину из райка, хоть виконту из ложи. А под особое настроение способен — вот это уж совсем весело! — и увести мужа у сестры-актрисы, и горожанина у горожанки, и того виконта у его виконтессы. Да-да.

Сам Франсуа Фабр тоже с ранней юности крутился в театре — и, конечно, знал, что содомия не шумно-не скандально, но все же цветет в нем на правах всех прочих пороков. Считают же, например, актеров пьяницами — а на самом деле куда же горькому-то выпивошке играть на сцене, он и текста роли не вспомнит... но после успешного спектакля выпить — милое дело. То же и с содомией — можно же не наставлять виконтессе золоченых рожек, зачем это нужно, если дорожишь своей репутацией — и репутацией труппы... а если уж случится, что без содомии никак — что ж, хошь не хошь, любишь не любишь — ничего, потерпишь. Франсуа однажды пришлось лечь под одного здоровенного подонка, трагика, который любил совсем молоденьких мальчиков-учеников. Франсуа вовремя осознал, что его попытки соблюсти целомудрие приведут лишь к тому, что он останется без ролей, и потому перестал отбиваться от "трагических" домогательств. Получив его — прямо в гримерной — трагик утратил к нему всякий интерес, его возбуждали только невинность и сопутствующие ей страх и дрожь, слезы-мольбы-скулеж... Сидеть Франсуа не мог три дня — и с красными ушами вспоминал свое жалобное хныканье под этой бычьей тушей. И прикушенные костяшки пальцев опухли и болели.

Зато роль пажа досталась ему. А остальные мальчики могли шляться себе без дела за кулисами...

Судя по всему, Жан Мари д'Эрбуа получал от Мельпомены такие же уроки — а теперь, изучив предмет в совершенстве, занялся его преподаванием... но это его дела. Не всякое нахальство прощает Мельпомена, и не будут в приличной труппе долго держать типа, о котором ходит слишком много гадких слухов, думал Франсуа Фабр.

Он заранее выстроил свою будущую роль нового молодого актера в труппе Гюбера.

Чертенок у вас уже есть? Сравните его с ангелочком.

Мягкость, любезность, спокойствие, доброжелательное внимание. Флиртовать — только невинно, быть галантным с любой юбкой от примы до ученицы, но полноценных амуров до срока не заводить ни с одною, чтобы не дать никому повода для ревности. Сценические таланты проявлять в полной мере, но носа не драть, с актерами почтенного возраста вести себя подобно послушнику монастырскому со святыми отцами. В питии соблюдать умеренность, на репетиции и уж тем более выходы являться вовремя.