Замок из света (в подступающей тьме)

— Что же, — медленно сказал я. Чай уже успел подостыть — признак плохого чая. Я поднял чашку на уровень глаз и уронил на пол. Раздался громкий "чвяк". Персек светозаровский уберет, если правду про него говорят. — Если партия и правительство требует... Что за человечек-то? Кому нужно залезть в его глупую нечесанную голову? Чьи моги расплескать по видеопленке, какие воспоминания, интересующие ответственных товарищей, вытащить на белый свет? Что стереть, что добавить? Вываливайте все, Космос Иваныч, тут все свои, плюс я же ваш человек, хоть и неформально — до ушей, а также несколько выше. Не стесняйтесь.

Секретарь поглядел странно.

— Насчет партии и правительства это ты сказал, не я. Заказ исходит от первого секретаря, и выше не поднимался. Пока что. А человек... к дьяволу, она же все равно подслушивает... вот он, человек. Диана, иди сюда.

Светозаров уставился в сторону боковой двери, рядом с которым на стене висело панно: товарищ Сталин лично ведет в бой батальоны, пронзает упыря-Рузвельта кривой, как график роста рабочих зарплат, саблей. А также входит в Фастов с найденным артефактом, что было уже явной неправдой: на самом деле его нашли около села Гребёнки, возле Белой Церкви. Но это название было, конечно, сочтено тогда неподходящим.

Секретарь требовательно стукнул по столу пепельницей, и пока я пытался понять, зачем он решил расколотить старую и, сразу видно, недешевую вещь, дверь неожиданно открылась.

— Э-э-э... — сказал я, глядя на вошедшую в комнату девушку лет шестнадцати. На почти детском лице выделялись огромные серые глаза, пухлые губки были приоткрыты, копна светлых волос была стянута на макушке в длиннющий хвост. Форменная белая блузка со значком комсомольской организации и коротковатая, явно ушитая по размеру, юбочка довершали впечатление. Впрочем, и под блузкой, и под юбочкой все, с очевидностью, тоже обстояло в высшей степени хорошо.

— Это вот Диана, — сказал секретарь как-то обреченно. — Моя, понимаешь ли, дочь. Диана, это Клим. Наш... э-э-э... сотрудник. Самый лучший в республике. И нам... и мне бы хотелось, чтобы то, о чем мы с тобой говорили дома, сделал именно он, а не эти мозгоправы из Харькова. Согласна?

— Конечно, согласна, папа, — смирно сказала дочка. Голос был приятный, самую чуточку хрипловатый, но естественный. Да и вся девчонка была на сто процентов настоящей, натуральной; сразу становилось понятно, что никакие биомодуляторы и хирурги-корректировщики не имели к ее затмевающей красоте никакого отношения.

— Воу-воу, ребята! — я зачем-то выставил перед собой растопыренные "елочкой" ладони, словно беспризорник из старых фильмов. — Вы меня не забыли? Я еще ни на что не согласился, а теперь — и подавно. Вы чего, Космос Иваныч, попутали? Империалистических фильмов пересмотрели? Ну, так я их не смотрел вовсе, поэтому на такое не поведусь.

— Диана, выйди пока, — ровным голосом бросил Светозаров. — И не подслушивай больше. Адрес нужный я тебе дам потом.

— Хорошо, папа, — за девушкой мягко закрылась дверь, каблучки честно затихли вдали. Секретарь уставился на меня так мрачно, будто я был капиталистическим хищником, а он — минимум Карлом Марксом.

— Послушай, Клим...

— Вот как вы себе это представляете, а? Что я вдруг сойду с ума настолько, что подпишусь залезать в голову вашей собственной дочери? Что вы там у нее вообще хотите найти: воспоминания о последнем половом партнере или расположение заначки с косяками?

— Все сложнее. — Светозаров чуть покраснел, но сдержался. — Ты даже не представляешь...

— Это я не представляю? Я видел людей, у которых после анимэктомии из глаз, ушей и скальпа ручьями хлестала кровь. Которые навсегда оставались идиотами, неспособными поссать без посторонней помощи! У которых после фастовских препаратов раскалывался череп, и наружу вырывалась светящаяся радуга — вы про такое и не слышали, наверное. Но то были — в основном — преступники и добровольцы, там можно было хоть стамеской в лобных долях ковыряться. А собственную дочь...

— Мне известно о негативных эффектах вскрытия сознания. Я подготовился к этому разговору и знаю мнения ведущих душеведов — кстати, они почти полностью совпадают с твоим. Тем не менее, я готов рискнуть. Несмотря на возможные последствия, которые ты, уверен, сможешь свести к пренебрежимо малой вероятности. Только ты и сможешь, Клим. Настолько большая ответственность и настолько важны могут быть последствия... понимаешь?

— Уголовщину вы какую-то задумали, Космос Иваныч, — пробормотал я, с ужасом врубаясь-таки в гнусный план секретаря. На дворе ночь, а я — стопроцентный, гиперпозитивный жаворонок. Мозговая активность уже начала свое снижение, а через час максимум я уже два слова не смогу толком связать — и эта продуманная сволочь в два счета убедит меня хоть в том, что в Уганде живут разумные пингвины, жаждущие интернациональной помощи, хоть в чем угодно. В том числе и что ради общего блага можно раскроить кувалдой светлую головку милой сероглазой Дианы.

— Тебя это смущает? — вежливо усмехнулся секретарь. Я сообразил, что не все еще потеряно.

— Меня мало что может смутить, я давно на вас работаю. Хотелось бы нормальной оплаты, а после того, как сговоримся на этот счет, внятного описания грядущей работы. Пока что я сплошь в непонятках.

— Тройная ставка, Клим, — легко сказал Космос Иванович. — Суммы ты помнишь. Некоторые и за год столько не зарабатывают, сколько ты можешь за один этот заказ.

— Это разве что волки, да и то потому, что бесплатно работают... Как насчет десятикратной?

— Иди к черту, Клим.

— Что ж, нет так нет. Вы меня к себе вызвали, не наоборот. Я вольнонаемный специалист, вправе определять размер ставки. А дело ваше скверно попахивает, Космос Иваныч. Я бы даже сказал — смердит.

Я поднялся.

— Так что до свиданья, значит. Доброго здоровьица.

— Ты все равно подумай, Клим, — сказал он после недолгого молчания, когда мы уже спускались вниз: хороший хозяин выпроваживал загулявшего гостя — так это выглядело. — Десять ставок — это ты, конечно, загнул, а насчет, скажем, пяти — можем обсудить. Плюс моя вечная и глубокая благодарность в случае успеха — это тоже кое-что значит. Ты не спеши. Время покамест терпит.

— Посмотрим, — вяло сказал я. Опять навалилась дикая усталость, моргать получалось только с полуминутными перерывами, глаза один хрен таращились в освещенную пустоту. Светозаров поглядывал на меня задумчиво. Много позже я понял: он знал, что я соглашусь. Они давно следили за мной и знали все: и что других вариантов у меня нет, и что я почти три месяца в завязке, и насчет девчонок. Все.

— Посмотри, Клим, — сказал он покладисто. — Посмотри.

Так я и ввязался в эту историю.

* * *

Домой припёрся уже совсем поздно — или, может, рано, как посмотреть. Прижимистый Светозаров отказался давать мне служебную машину до дома — сутки уже сменились, и это означало оплачивать водителю новый трудовой день, эксплуатировать человеческое существо и тратить казенные деньги.

Пришлось топать своими, не казенными, ногами до ближайшей остановки — это получилась Гагарина. По пути миновал светившийся скромным синим люминофором собор СПЦ, где как раз шла ночная служба для трудовых масс. Из открытых дверей доносился приятный, гипнотический с хрипотцой голос священника, вводящего паству в молитвенную индукцию: "Вспомните то приятное, что было у вас за день. Перечислите все добрые вести, которые вы получили сегодня. А теперь скажите Господу за это спасибо. Мой голос приносит спокойствие. Вы полностью расслаблены, дети мои. Закройте глаза и на счет "три" мысленно вознесите молитву. Поблагодарите, и вам станет легче. Один... два... три."

В том, что у батюшки было высшее психологическое образование, сомневаться не приходилось; они все раз в год проходят переаттестацию в профильном вузе и заодно госбезопасности. Работа с массами — ответственное дело, кому угодно такое не доверят.

Захотелось жрать — вечером, как меня из дома забирали, в холодильнике мышь повесилась, Лорка управлялась на огороде, а Кристи наверняка кокетничала на танцах в клубе, улыбчивая дрянь. Хвала Буддокришне, в одной из неспящих новостроек работало круглосуточное миникафе с ограниченным, зато гарантированным меню и мигающей надписью "Попробуйте САМИ!". Сосиски с горчицей и майонезом, бургеры с искусственной говяжьей котлетой, да кусочки сухой пиццы, которые тут почему-то назывались "лавашом по-чабански".

Я выбрал бургер — потому что над коричнево-черной котлетой в нем виднелся листок натурального салата и полоска бекона. Слава товарищу Микояну за то, что съездил когда-то, перед самой войной, в Штаты! Когда я доберусь домой, эти быстрые углеводы уже выветрятся, но Лаура наверняка приготовила что-нибудь на утро, так что с голода не погибну. Есть такая надежда.

Зевающий в ярко освещенном окошке повар, высокий, нестарый и кособокий дядька с руками разного размера, быстро слепил из ингредиентов заказ и разогрел его на эрзац-угле, попутно рассказывая про свою дочку, успешно подрастающую после Киевского инцидента. Бывшей столице тогда здорово досталось — повезло, что хотя бы треть населения удалось вывезти и выходить, включая дочь моего повара. Папилломы размером с палец по всему телу, конечно, неприятная вещь, но их хотя бы можно хирургически вывести — а очередь на операцию должна была подойти уже скоро, через год или два.

А еще забавно, что у повара руки оказались разного размера — как он пояснил, после несчастного случая на стройке. Руку ему тогда расплющило бетонной плитой, так что восстанавливать не имело смысла, поэтому пришили то, что было в травмпункте, лишь бы быстро. Но ему даже нравится, потому что левая теперь стала сильнее — строителем работать больше не получалось, но и в общепите занятие нашлось. Жаль, что левая, конечно, хотя на нее можно будет прицепить накладные мышцы — и получится совсем хорошо.

Я облегчил свой карман на двадцать копеек, умял полученный в бумажном конвертике бургер (со специями повар переборщил, что вряд ли было хорошим признаком, но вкусно), после чего удачно поцепился на последний ночной автобус и медленно покатил домой. Смотрел в окно, где плясали световые табло и редкие прохожие, окутанные потоками жидкого видео, брели сквозь тьму, твердую, как застывшая смола. Провожал глазами голографические памятники чекистам, горящие в синем лазерном огне. Моргал, когда к окну приближались рекламные экраны "Куяльника", "Березки", ресторана "Маричка", и по стеклу текли тонкие световые струйки.

В башке ворочалась единственная связная мысль — какого черта от меня вечно всем нужно? Нутро чувствовало, что дело дрянь, но доходчиво сформулировать ее суть уже не могло и транслировало в мозг только вязкую тревогу. Спать хотелось до полного опупения.

Чем дальше от центра, тем становилось темнее. Заржавье — индустриальный город, выросший из поселка на переправе, где ночами порой творятся лихие дела. Переправ давно уже нет, а вокруг усиленно строится коммунизм, где нет эксплуатации человека человеком, но на количество лихости это ничуть не повлияло.

Поселок был беден, да, но не болезненной азиатской бедностью, когда работаешь с утра до ночи за горсть риса и чашку кишащей микробами воды, и не бедностью европейской, когда ты лежишь в своем уютном домике три на четыре метра и ждешь голодной смерти, потому что твое пособие забыли продлить. Здесь честно знали, что денег мало и выкручивались как могли. Здесь в хатах из самана и глины жгли камыш и дрова, а в сараях на электронных поводках держали свиней и птицу. Копали картошку третий раз за год и сцеживали комбикорм из здоровенной трубы через речку Хохлатку, а дети играли в шахматы куриными костями.

Горели костры. Разложенные вкривь и вкось переулки шуршали тихой ходьбой тех, кому некогда спать. От палисадников, освещенных слабым светом солнечных батарей, слышались гитарные аккорды и приглушенный смех. По-ночному слабый осенний запах абрикос расползался над домами, и за покрытым деревьями горизонтом слабо мерцал отблеск от немногих оставшихся заводов — в детстве он меня неслабо пугал, будто царство мертвых, грозящее поглотить мир живых.

Мне присоединяться к одной из музыкально-сексуальных компаний никакого смысла не было, так что я дернул стороной. Миновал огороженную, но напрочь дырявую территорию школы, трансформатор, с антивандальными целями поставленный на пятиметровые ноги, что, впрочем, совершенно его не спасало, прошел мимо ржавой почтовой стойки. Мой номер предупреждающе моргал красным — писем и сообщений нет.

Дом уже виднелся впереди черным пятном на фоне окружающей темноты, приземистый, одноэтажный, под двускатной шиферной крышей. Ни единого светлого проблеска, ни единого движения было не заметно — значит, и правильная трудолюбивая Лаура, и непоседливая нахальная Кристина уже крепко спят. Хотя насчет движения я, видимо, погорячился... Баба Нюра черной птичьей тенью примостилась на лавке у калитки.

— Доброй ночи вам. Меня выглядываете? Зря, поздно уже.

— Ты ж обещал, Климушка, Васеньку моего посмотреть...

— Обещал — посмотрю. Утром зайдете, ладно?

— Дык он же не спить, все кричить... и мы не спим разом с ним... может, все ж таки зараз посмотришь?

— Устал я, баб Нюра. Утром.

Старуха вздохнула в темноте — долгим, сухим, как бумага, вздохом. Заковыляла обратно к близкому дому. Я ждал непонятно чего, касаясь холодного крючка на калитке ладонью.

— Бросал бы ты это дело, Клим... — донеслось напоследок из ночи. — Сам знаешь, грех это.

— Какой грех? Откуда грех, вы про что, баб Нюр?

— Жить-то вместе с этими...

— С девчонками? Не знаю, они вроде не жалуются — Вторая сексуальная революция в самом разгаре. А если жалоб нет, то всем насрать, верно?

Эмпатическая часть моего мозга вздрогнула — настолько явно пахнуло из-за забора сочувствием, усталостью и чем-то вроде осуждающего покачивания головы. Баба Нюра была чиста и искренна, и честно желала мне добра — в своем, старушечьем понимании. Другое дело, что мне до этих пожеланий не было никакого дела.

— Мне-то не насрать, Клим.

— А должно быть.

Сухо гакнула, закрываясь, дверь в ее двор. Я зашел в свой и аккуратно прикрыл калитку. Распознавателя отпечатков здесь сроду не было, но он и не нужен. Никто нас не будет грабить, потому что смысла нет — кому охота остаться без толкового взломщика? А во дворе у нас все равно брать нечего, кроме пса. Да и пес, собственно, тоже не в лучшей форме — не совсем выставочная модель, будем так говорить.

— Завтра, — сказал я непонятно кому, протопал через заляпанный неаккуратным бетоном двор с покосившейся будкой на краю и завалился на неосвещенную веранду. Без толку чвякнул дверцей холодильника, задумчиво рассмотрел пустоту внутри. Натуральный вакуум, прямо как в космосе, только на блюдце одиноким естественным спутником валялась половинка луковицы, а на дверце стояла початая бутылочка соевого соуса, но я еще не настолько оголодал.

Дверца захлопнулась с неприятным дребезжащим звуком. А вот интересно, почему у нас руки научились пришивать не глядя, и даже омоложение умеют делать на высочайшем уровне, а с холодильниками до сих пор такая херня? Я поразмыслил над вопросом, но единственный напрашивающийся вывод был таков: товарищу Сталину бы это точно не понравилось.