Один человек и один город

— Ты не подашь мне руку?

Конечно. Куда я денусь?

Кажется, что она ничего не весит. Мама. И едва достает макушкой до моего плеча. Трудно представить, что я появился на свет все-таки из этого чрева, а не из какого-то другого. Отец постарался хорошо, это по мне сразу видно. А до этого над бабушкой вовсю старался дед, портовый грузчик из тихо умирающего Нового Орлеана. Судя по старым снимкам, со временем мы с предком станем похожи. Как две капли воды в океане, расстилающемся где-то впереди, за домами, сгрудившимися вокруг площади.

— А мне? А мне?

Он весит еще меньше. И висит под мышкой, как болонка. Впрочем, недолго: под осуждающий взгляд матери спускаю Генри на плиты мостовой. Хотя он-то как раз предпочел бы продолжать свое путешествие по воздуху.

— Подобное обращение с книгами недопустимо.

Спасибо за напоминание. Знаю. Зато очень удобно вот так заткнуть мягкий томик за ремень брюк и, если ты настаиваешь, мама, прикрыть полой блейзера.

В толпе перед собором привычно много знакомых лиц. Имен половины этих людей я бы не смог припомнить при всем желании, а вот глаза, носы и рты кажутся почти родными. Конечно, кое с кем мы знакомы вполне официально. Например, вон с теми матронами, которые качают головой, видя расстегнутый ворот моей рубашки.

Осуждает? Зря. У меня с Господом сегодня встреча без галстуков, понятно?

Отводят взгляды, не прекращая высказывать негодование, только теперь уже друг дружке. Ничего, пусть судачат. Старушкам тоже надо чем-то заниматься на досуге.

За дверьми жар постепенно сменяется свежестью. Розовое масло, воск и капелька ладана парят в мятных сквозняках, прошивающих собор с севера на юг и с запада на восток.

— Дальше доберетесь сами?

— Долго ты еще собираешься игнорировать правила приличия?

Я бы сказал, что уже устал от этих правил, когда был всего вдвое старше, чем мой младший брат теперь, но лучше промолчу. Тем более, никому не возбраняется молиться так, как он того пожелает.

— Я буду на галерее.

Мама мимолетно поджала губы, но пока поворачивалась к жаждущим поприветствовать супругу сенатора, ее взгляд наверняка успел преисполниться надлежащей кротостью. Как и положено. А я шагнул назад, за спины молельщиков.

Вряд ли кому-то из людей, посещающих храм снова и снова, приходило в голову, что за узкой и невзрачной дверцей скрывается длинная лестница с винтовыми секциями, поднимающаяся на второй и последний этаж собора, под самый потолок. Собственно, снизу галерея, окаймленная ажурной колоннадой, казалась скорее архитектурной причудой, украшением, а не вполне пригодной для использования частью здания. Да и, в конце концов, кто из нас часто смотрит вверх, задрав голову? Только тот, кто знает, где меня можно найти. А главное, хочет искать.

Алехандро Томмазо дель Арриба. Черты его лица с такой высоты разглядеть трудновато: хорошо видны только светлые локоны на общем темноволосом фоне прихожан, собравшихся к мессе. Настоящий красавец, между прочим. Ни одна женщина не может устоять перед взглядом карих глаз под блондинистыми бровями — самым удачным сочетанием, на которое способна природа. Блистательный облик, отменная родословная, безбрежное состояние, шикарное будущее. И при всем при этом...

— Когда-нибудь я запыхаюсь и умру, пробуя до тебя добраться!

Лукавит? Конечно. Как всегда. Но старательно изображает одышку.

— Что тебя вечно тянет сюда, Фрэнк? Хочешь быть поближе к богу?

Он всегда так меня называет. С самого первого дня знакомства, когда я в самой прямой и жесткой манере заявил, что мне не нравится каноническая форма моего имени. Другой бы, наверное, взял себе на заметку эту ахиллесову пяту и при случае тыкал бы в нее иголкой. Другой, да. Только не Хэнк.

— Узел ослабь: дышать будет легче.

— А ты, смотрю, все предусмотрел заранее?

Я просто не очень люблю галстуки. И шейные платки. И вообще не люблю все, что стесняет движения и прочие способы восприятия мира.

— Оно того стоило. Сеньоры де ла Банно чуть не захлебнулись ядом, глядя на меня.

Широкая белозубая улыбка только подтверждает непристойность моего поступка. Если бы старший наследник семьи дель Арриба был девушкой, я бы в него влюбился. Окончательно и бесповоротно. Только вовсе не за красоту и всякие материальные мелочи и крупности. За умение подмечать главное в любой ситуации:

— Ни дня без книги?

— Надо же хоть какое-то представление получить о науках. Напоследок.

— Ты сегодня чересчур мрачный. Что-то случилось?

Под сводами собора заметалось эхо приветственных вздохов, значит, падре Мигель уже занял свой проповеднический трон. Ну да, точно. Уже слышу:

— Каждый из нас хотя бы раз в жизни пробовал смотреть на солнце, обжигаясь и бессильно опуская взгляд. И блики света еще очень долго метались в наших глазах, мешая смотреть, но что еще более печально, мешая видеть, что там, внизу, где-то под ногами продолжается все тот же мир. Тот же, что простирается над головами. И в этом мире...

— Не будем ему мешать, ладно?

Хэнк такой. Вечно думает обо всех, кто находится вокруг. Даже если это самое окружение не замечает его присутствия.

— Хорошо, пойдем на воздух.

Внутри — галерея, снаружи — грозди балконов, с улицы выглядящие, как причудливые птичьи клетки, только сплетенные не из проволоки, а из камня. Бархатистый белый мрамор.

— Так что случилось?

Скамеек тут нет, можно лишь опереться спиной о витые колонны.

— Меня выгоняют на работу.

Я старался говорить предельно серьезно, но Хэнк все равно улыбнулся. И шутливо погрозил пальцем:

— Труд облагораживает человека. А значит, отказываться от...

— Все кончено. Понимаешь? Теперь уже все и насовсем.

— Ты говоришь о...

— Ты знаешь.

Он подумал и кивнул.

Собственно, я смог признаться только ему. Однажды. Единственному человеку, от которого невозможно было бояться получить порицание.

И да, думаю, надеяться все же стоило. Верить я перестал примерно год назад. Потому что вера закончилась. Высохла, как лужа под палящим солнцем. А сейчас и надежда потихоньку иссякает, оставляя после себя раздражение. Пока еще глухое.

— Осталось всего несколько дней, а вместо того известия, которое мне было бы радостнее всего услышать, я получаю что-то вроде приказа: выбирай, чем хочешь заняться, и выметайся.

Качает белокурой головой:

— Тебя не могли выгнать из дома.

— Ну... Это читалось между строк.

Узкая ладонь с длинными пальцами примирительно легла мне на плечо:

— Не придумывай то, чего нет.

Если бы! Никогда не страдал богатой фантазией. Только голые факты. Ничего кроме фактов.

— Скажи, неужели им было трудно решиться на усыновление? Или вдруг нашлись другие причины, по которым мне нежелательно становиться даже на шаг ближе к семье Линкольн?

— Фрэнк, иногда случается, что...

— Все ведь из-за него, да? Из-за этой мелкой твари?

— Не говори так о брате.

Когда надо, Хэнк способен выглядеть суровым. Не хуже ангела с карающим мечом. Но поскольку из глубины карих глаз никуда не деваются доброта и понимание, испугаться не получается. По крайней мере, у меня.

— Мой брат, что хочу, то и говорю.

Вместо нового сдержанного укора — очередная улыбка. Чуть печальнее предыдущих, но по-прежнему ни на грамм не обвиняющая.

Он все понимает, мой друг. Все во мне уж точно. Только неясно, как ему удается при этом не выносить никаких суждений. Я же тоже понимаю многие мамины мотивы, но какой в том толк? Понимаю и злюсь еще сильнее, чем если бы был слепым. Вроде того сказочного принца.

Нельзя сказать, что после 'трагической смерти' Андре Дюпона Элена-Луиза сразу же бросилась устраивать свою личную жизнь. Выдерживала траур, и возможно, вполне искренне. Сдвинуться с насиженного и намоленного места пришлось, когда кредиторы семьи Дюпон описали последнее имущество в уплату долгов. Что характерно, не только отцовских. Впрочем, мама всегда предпочитала пропускать подобные напоминания мимо ушей.

А вот дальше, можно сказать, на ее улицу пришел настоящий праздник. Состояние оставшихся финансов позволяло нам двигаться только в одном направлении — строго на юг, где жизнь была проще и дешевле. И где бледный лик и белокурые волосы ценились знатоками и лицемерами на вес золота. Неудивительно, что даже в огромном здании пассажирского порта вдову Дюпон легко было выделить из толпы. Вот связать свою судьбу с женщиной, одетой слишком скромно для того, чтобы выглядеть гордой и обеспеченной, отважился бы не каждый мужчина. Подойти и предложить приятно провести время? Это пожалуйста! Сколько их встретилось на нашем пути тогда, любителей гнусных развлечений... Я даже не пробовал считать. Но все равно не отходил от мамы далеко. Пока нам не засвидетельствовал свое почтение человек по имени Джозеф Генри Линкольн.

То, что он был богат, бросалось в глаза. Но то, насколько он могущественен, выяснилось намного позже. В день бракосочетания. Наверное, сенатор таким образом проверял искренность чувств будущей супруги. И наверное, убедился в том, во что хотел поверить. На самом деле, мама готова была в тот год к любому союзу, лишь бы не оставаться снова и снова наедине со мной. Пусть большая часть имевшихся в ее распоряжении денег была уплачена смертельно больному другу семьи, который согласился заявить о своей причастности к гибели Андре Дюпона, но мы-то с Эленой-Луизой прекрасно знали, что произошло в гостиной. А главное, знали, что сын, как бы странно это ни звучало, не старался защитить свою мать.

Я просто в какой-то момент понял, что должен остановить отца. Должен вообще. Должен всему миру, который тогда казался не слишком-то и большим...

Они могли меня усыновить. Легко и просто. Сделать полноправным членом семьи Линкольн. Не знаю, разговаривали ли новобрачные об этом: моего желания уж точно никто не спрашивал. Мнения тоже. Все шло своим заведенным чередом, спокойно, мирно, благостно, пока в один прекрасный день я не увидел, как сенатор счастливо поднимает свою супругу на руки.

Мама все-таки смогла забеременеть. Скорее всего, в этом не было ничего странного. Не самая старая женщина: тридцать два года. Врачи ставили уклончивые диагнозы, и в кои-то веки соврали меньше обычного? Бывает. Но с того дня моя жизнь оказалась подвешенной на тоненькой нити.

Если до рождения маленького Генри Линкольна я еще смел надеяться однажды поменять фамилию, то когда белокурый ангелочек, унаследовавший от облика матери все, что только можно, появился на свет, мои шансы начали стремительно таять. Кому нужно делить власть и деньги между двумя наследниками? Правильно, никому. Особенно человеку умному и дальновидному.

Конечно, напрямую мне ни в чем не отказывали: приличия ведь и все такое. И даже не стали требовательнее. Это сейчас мама отчего-то вдруг встрепенулась. Видимо, решила предупредить вспышку ярости. Мою вспышку. Потому что...

Неужели она думает обо мне подобным образом? Неужели все еще? Или наоборот, только укрепляется в своем заблуждении?

Нет, от таких мыслей можно сойти с ума еще вернее, чем от злости на собственного брата. Особенно когда тебе мягко напоминают:

— Он ни в чем не виноват.

— Он виноват в том, что вообще родился!

Хэнк состроил гримасу, напомнившую одного из наших преподавателей. Знатока статистики и вероятностей, мистера Джона Джемисона. Обычно за этим мимическим упражнением следовал жесткий опрос усвоенных студентами знаний.

— Ответь, только честно: если бы у тебя не появилось брата, ты уверен, что усыновление обязательно случилось бы?

Откуда я знаю? Оно было бы немного более возможным, вот и все. Но не предначертанным, конечно.

— Глупый вопрос.

— Нужный вопрос. Ответишь?

Я отвернулся. К городу, ковром расстелившемуся у подножия собора.

Отсюда океан был почти виден. В пелене горячего марева. А еще были видны кварталы Нижнего города, похожие на нескончаемый ящик с детскими кубиками, которые кто-то пытался уложить в подобии порядка, но до конца терпения не хватило. Серые, охристые, местами выбеленные коробки домов и пыльные улицы. Почти нет зелени. А вот с балкона на тыльной стороне собора открывался бы совсем другой вид: вид на Вилла Альта, Верхний город.

Изумрудные рощи, дающие спасительную тень и легко ловящие в плен свежий ветер с отрогов гор. Змейки дорог, не проседающих и не стекающих со склонов даже в месяцы долгих дождей. Тишина и спокойствие. Кристально чистый, свободный от гнусных ароматов человеческого присутствия воздух. Рай земной. И на самой кромке рая — статуя, парная той, с другой стороны континента. Только здешняя дева Мария не простирает руки над подданными Господа, а скрещивает на груди, обещая защиту души каждого из них перед строгим судом своего сына.

— Молчание — знак согласия.

— Согласия с чем?

— С правдой, — Хэнк взял меня за плечо и развернул к себе лицом. — А она в том, что младший брат — лишь еще один камешек на чаше весов, которая была внизу с самого начала.

Хорошее утешение, да? Отвратительное, как на мой вкус.

— Ты тоже веришь сплетням?

— Я верю тебе.

— А я рассказывал?

— Ни разу.

— Тогда как можно верить?

Ладонь Хэнка легла на грудь. Туда, где билось его сердце.

— Вера не нуждается в знании. Неужели ты этого не чувствуешь?

И пытаться не буду. Я верил. А что толку?

— Не будем продолжать, ладно?

Он немного помолчал, глядя куда-то в сторону. За мое плечо.

— Ты совсем замкнулся в себе. Перестал бывать на людях. Это неправильно.

— А ты не думал, что люди в свою очередь тоже не горят желанием меня видеть? Это раньше мне не было прохода от желающих заручиться хоть каким-нибудь отношением. А что теперь? Я им больше не нужен. Как не нужен и собственной матери. Они ведь не слепцы и не дураки: давно поняли, кто сколько монет стоит.

— Снова придумываешь?

Если бы! Даже девчонки с курса стали сторониться, хотя, было время... Подбивали клинья, так скажем. Но я всегда был слишком разборчивым. А ведь стоило проявить чуточку беспечности, и одна из них не смогла бы отказать мне в своем обществе. Даже теперь. Поджимала бы губы, злилась, мысленно проклинала, зато была бы рядом. Создавая успокоительную иллюзию благополучия.

— Вспомни, за последний год меня часто звали куда-нибудь?

— Если бы ты хоть раз внимательно посмотрел на себя в зеркало, то понял бы, почему не получал приглашений.

— А что со мной не так?

— Вселенская скорбь на лице, вот что. Как будто тщательно готовишься к похоронам.

Наверное, он прав. Но как можно играть в радость и счастье, когда...

— Жизнь не заканчивается, Фрэнк. С совершеннолетия все только начинается.

— Тебе легко говорить!

Он не обиделся. И потому, что не умеет, и потому, что на дурака обижаться — себя не уважать, как говорят люди. Да, я знаю, что веду себя глупо. Но все-таки никак не могу думать и чувствовать иначе. Даже в стенах храма.

— Пора идти обратно. А то спустимся, когда все уже разойдутся.

Это верно. Ждать такси на солнцепеке — не самое приятное занятие. А если не успею к торжественному отъезду лимузина, придется добираться домой самостоятельно: мама ни одной лишней минуты не проведет в Нижнем городе без особой надобности.