Все, достаточно.
Вытерев окровавленные кунаи об нетронутую куртку куноичи, блондин встал и, бросив мимолетный взгляд на свою отличительную метку, с легким хлопком исчез в ночи..
* * *
"Познакомились" мы лишь спустя одну долгую и мучительную неделю. Мучительную, несмотря на то, что я уже выздоровел. Непривыкший к излишнему вниманию, что раньше позволяло мне вести себя еще более менее естественно для самого себя, сейчас я переносил муки от его избытка. Возле моей кровати постоянно кто-то находился, заглядывал в глаза, слушал дыхание, пытался разговаривать. Я не отвечал, всем видом изображая из себя шокированного, а возможно и психически травмированного ребенка. Изображал ребенка... вот где была настоящая мука.
В некоторых своих предположениях оказался прав — подобравший меня человек оказался охотником. Его имя — Манабу Мори, пока что занимало вершину в моем рейтинге странных имен, как, впрочем, и сам хозяин. Постоянные, многозначительные взгляды бросаемые в мою сторону настораживали, но понять их я не мог. В его глазах был намешан такой коктейль из эмоций, что разобраться в нем не представлялось возможным. Радовало лишь то, что видел я самого охотника не слишком часто — он уходил спозаранку, возвращаясь с добычей ближе к вечеру.
Большую часть времени со мной проводила его жена Анзу — миловидная, робкая толстушка с добрым характером и чистым сердцем. Она была не шибко разговорчивой, но всегда, замечая мое пробуждение, обязательно кидала мне пару фраз. И лишь видя мое полное нежелание идти на контакт, она замолкала и просто сидела рядом, бросая на меня обеспокоенные взгляды. К слову, в отличие от мужа, Анзу ходила хоть и в дешевом, но явно покупном домашнем кимоно. Было видно, что о своей жене Манабу заботился едва ли не больше чем о себе. За всю неделю, что я наблюдал за ним, я ни разу не видел его в чем-либо помимо собственноручно сделанной одежды.
Заговорил же я лишь только тогда, когда наконец пришел к банальному и неутешительному выводу — без посторонней помощи мне пока никуда. Будучи запертым в теле маленького мальчика о самостоятельности я мог лишь мечтать. У меня пока что попросту не было ни сил, ни знаний, ни возможностей содержать себя самому. На что я надеялся, убегая от захвативших меня Хьюг? На верную смерть, которая меня бы и ждала, не встреть я Манабу? Может быть... Жаль, что понял это я лишь сейчас...
Нет, вру. Не жаль. Уверен, мысли я тогда более трезво, мой выбор остался бы прежним. Да, ведь само присутствие в обществе этих тварей для меня было мукой пострашнее недавно перенесенной лихорадки. Никакие возможности, никакие блага того не стоили.
И вот, волею Судьбы меня закинуло в новый дом. Вот так просто. Было немного противно осознавать, что я собирался использовать новую семью в своих целях, но поделать с этим ничего не получалось. Пока я беспомощен, мне нужна была поддержка, пусть даже ценой обмана. Что поделать — мир несправедлив. Нельзя прожить жизнь, угождая каждому встречному.
Потому я так поступлю. Сейчас имеет значение лишь моя цель.
* * *
— Доброе утро, малыш, — вновь и вновь, изо дня в день повторяла эту фразу входящая в комнату Анзу. Она внимательно смотрела на лежачего мальчика, надеясь увидеть хоть какой-то проблеск ответной реакции. И не видела. Не смотря на все, что она для него сделала.
В день, когда Манабу принес это хрупкое и почти безжизненное тело в их дом, в ней вновь что-то надломилось. Анзу буквально почувствовала как её сердце, скованное льдом потери, вновь оттаивает при одном лишь взгляде на посиневшее от холода лицо красноволосого мальчика.
Три бессонных ночи ей потребовалось на то, чтобы вытащить ребенка с того света. Сильнейшее переохлаждение всего тела было не главной проблемой — с ним справились растирки и горячая ванна. Но вот разыгравшаяся следом лихорадка сулила куда больше проблем. Отвары на оленьем копыте, целебные травы, постоянные холодные компрессы с трудом сбивали поднявшуюся до опасного порога температуру.
Мальчик бредил, говорил сам с собой на неизвестном языке, выкрикивал странные имена, плакал. Иногда, правда с его уст слетали и вполне понятные проклятия, угрозы и даже ругательства. Откуда их мог узнать ребенок его возраста, Анзу боялась даже предположить. Вряд ли он жил в хорошей семье. С таким то словарным запасом, на самом деле — вряд ли. Кто же его воспитывал, раз в его голове отложились подобные выражения?
Холодные компрессы ненадолго прерывали его излияния и трепыхания, но лихорадка быстро брала свое. Метания по футону, болезненные крики, плач и рвота возвращались с новой силой.
Не сдавалась и Анзу. С безграничным упорством она вновь и вновь протирала потное тело мальчика, меняла компрессы, готовила и поила отварами. Анзу не отходила от ребенка ни на шаг, лишь иногда отлучаясь к колодцу недалеко от дома за холодной водой, да по острой нужде. Она не ела, временно забыв о своих потребностях. Весь её мир в тот миг был заключен лишь в жизни и здоровье лежащего перед ней мальчика.
И вот настал момент, когда Анзу наконец могла сказать: "Мне удалось, вытащить детскую душу из загребущих лап Шинигами." Красноволосый малыш крепко заснул, после нескольких тяжелых для него ночей. Заснула и довольная своей работой Анзу.
Мальчик поправлялся быстро и уже совсем скоро пришел в сознание. Его первый осмысленный взгляд, брошенный на Анзу, навсегда запал ей в душу. Потерянный, взволнованный, но ясный и твердый взгляд белых, даже немного серебристых глаз. В нем чувствовался разум — цельный, сформированный, познавший жизнь. Это лишь укрепило веру Анзу в безрадостное прошлое ребенка, повзрослевшего слишком быстро.
На этом закончились все действия её юного больного. Мальчик не говорил ни с ней, ни с её мужем, не отвечал на вопросы, не реагировал на звуки и просьбы. Его интересовала лишь еда и некоторые собственные потребности. Лишь тогда он казался живым.
Большую часть времени он проводил в прострации, уставившись своими прекрасными глазами в одну точку на потолке, и отрывался лишь для приема пищи. Подобное поведение вызывало все больше и больше вопросов, но озвучивать их Анзу не могла. А как хотелось то, особенно после ночных криков, что будили весь дом!
Но Анзу терпела. Не зная даже имени мальчика, она все ждала, когда он сам решит ей открыться.
И дождалась.
В день, когда она в очередной раз пожелала ему доброго утра, мальчик скупо кивнул головой, отвечая ей на приветствие. Анзу замерла, не зная как ей поступить дальше. Она надеялась на это, но свои действия почему-то не продумала. Как ей следовало поступить в тот момент? Накинуться с вопросами? Продолжать краткие беседы, ожидая пока мальчик сам включится? Она не знала...
— Вы кто? .. — тонкий детский голос вырвал её из уз растерянности. — Где я?
Анзу подобралась, и тут же следом почувствовав дрожь от налетевшего волнения. Её ждал первый, самый важный разговор. От него сейчас зависело, возникнет ли между ними доверие и открытость или неприязнь и боязнь. Ей нельзя было торопиться, спешить с ответами, предварительно не обдумав его же. Она шла по тонкой грани взаимоотношений, каждый неосторожный шаг по которой был способен разрушить все достигнутое.
— Я Анзу, малыш. Анзу Мори, — нацепив самую благожелательную улыбку, произнесла она максимально нежным голосом. — А ты...
— Где я?! — будто не слыша женщины, прокричал мальчик. — Где окаа-сан?!
— Успокойся, малыш, — прошептала Анзу, протягивая руку к ребенку. Ему сейчас нужна была поддержка, нужно было тепло, нужна была забота. И она даст все это ему. Даст...
Мальчик, всем телом подавшись назад и чудом не упав с футона, отшатнулся от руки как от огня.
— Вы кто?! — испуганно кричал он ошарашенной Анзу. — Где окаа-сан?! Окаа-сан!!!
Анзу смотрела на перепуганного мальчика, не зная, что делать. Своим видом он больше напоминал дикого звереныша, однажды оказавшегося в неволе — столько же агрессии, столько же растерянности. Различие лишь в том, что животные озираются вокруг в поисках выхода — мальчик же искал родную мать.
Мгновение спустя его взгляд поменялся. Наполненный ранее тревогой и смятением, теперь в нем легко читалось осознание, печаль и глубочайшая скорбь. Мальчик расслабился, уронив руки на смятый футон, голова опустилась, голос дрогнул и сломался.
— Окаа-сан... — уже не крик, а всхлип вырвался из горла только юного ребенка. — Окаа-сан...
Анзу заметила, как затряслись его плечи в беззвучном плаче, и в тот же миг не выдержала. Материнский инстинкт, казалось угасший совсем недавно, вновь запылал с новой силой. Она быстро приблизилась к ребенку и сжала его в своих объятиях, намереваясь закрыть его от дурных воспоминаний, помочь ему справиться с ними. Положив подбородок ему на макушку, она сама того не замечая начала нашептывать утешения, уверяя его в светлом будущем. Мальчик не сопротивлялся, а лишь дрожал в её мощных материнских объятьях.
В тот момент она пообещала всем и самой себе, что больше никто и никогда не причинит вред этому малышу.
Её малышу.
* * *
Это было противно. Противно так использовать чувства этой, несомненно, доброй женщины.
Но по-другому я не мог. В моем очерствевшем сердце не было места для еще одной матери.
Спасибо, Хьюга.
Чужой среди чужих.
Переписывал, переписывал, но все равно остался не шибко доволен. В любом случае, приятного чтения.
Привыкнуть к новой семье мне было трудно — воспоминания о столь родной и теплой Эйко были еще слишком свежи. Сколько раз я просыпался от её криков о помощи, сколько раз меня рвало после особенно красочных снов с участием её и незабвенной троицы — не сосчитать. Память жгла нещадно, не позволяя мне сосредоточится на настоящем.
Но я старался. Старался перенаправить все своё внимание на окруживших меня людей. Старался отвлечься от преследовавшего меня во снах жгучего прошлого. И как оказалось — не напрасно.
Семья, что приютила меня, оказалась не без тайн. Понять это было легко — секрета, как не парадоксально, они из этого не делали. По крайней мере, передо мной. Вряд ли они видели угрозу в маленьком ребенке.
Потому не удивительно, что всего после нескольких достаточно скупых на разговоры недель проведенных в семье Мори, я уже не сомневался в том, что вижу перед собой не полный её состав. Слишком уж красноречивы были некоторые взгляды Анзу, что она бросала на меня, слишком уж громки были сказанные шепотом некоторые фразы.
"Он не Минору", — бывало, слышал я упреки в сторону одного из супругов.
"Он так на него похож", — иногда летело мне в спину.
Внешне, я старался не обращать на это внимания, но память усердно поглощала подобные невольные намеки, в попытке собрать все недостающие кусочки мозаики. Складывающаяся же из них картина была несколько пугающей.
Понять, что я занял место другого ребёнка, было не сложно, только вот на этом мои знания и оканчивались. Детская комната, в которую меня хоть и поселили, но куда только иногда пускали на ночь, свои тайны хранила крепко. Сами взрослые этой темы касались крайне редко, из-за чего достоверно известно мне было лишь имя прежнего (а прежнего ли?) ее хозяина.
Минору. Кто же ты такой? И куда делся?
Возможно из-за того, что у меня не было ответов на эти вопросы, я и боялся на первых порах главу семьи. Нет, это была не паранойя. Моей вины в пустых подозрениях не было — кто угодно станет шарахаться от грозного, навязчивого, постоянно смотрящего на тебя мужика в одежде из сшитых друг с другом мелких шкурок. Лишь много позже приглядевшись, как следует, я понял, что в его взгляде было что угодно, кроме неприязни или ненависти.
Поначалу, общение с новой семьёй у меня протекало достаточно своеобразно — с постоянными перерывами на плач, мотание головой или несколько дней безмолвной депрессии. Я аккуратно выдавал крупицы информации, малую часть выдуманной истории, и вновь замыкался в себе, стараясь максимально соответствовать образу пережившего потрясение ребёнка.
Анзу, кажется, поверила в него всецело. После каждого небольшого откровения с моей стороны, уровень ее заботы возрастал прямо пропорционально количеству горечи и страданий в нем. А уж их было предостаточно. Будучи родом из бедной крестьянской семьи с пьющим отцом и многодетной матерью, я, согласно выдуманной мною истории, получил от жизни слишком много лишений и невзгод. Мельком, но в красках мой рассказ упоминал о нехватке родительского тепла, о лени и злобе старших братьев, о тяжёлой руке подвыпившего отца, постоянно посылающего на рисовые поля детей, заставляя их работать вместо себя. Тяжелое детство для маленького ребенка.
Были, правда в нем и светлые моменты — банальная история про заботливую и любящую старшую сестру была встречена двумя улыбками — лживой моей и искренней Анзу. Вот только это было последнее проявление чего-то положительного, на протяжении всего оставшегося рассказа.
Отца убили, когда он, будучи не в самом трезвом уме, нагрубил злобно выглядящему оборванцу. Убили толпой, забив палками прямо на месте, не дав времени ни для оправданий, ни для извинений. Узнав об этом, мать в тот же день, страшась кары от пособников злого человека, собрала нас, небольшие пожитки, и под покровом ночи попыталась бежать из страны...
Дальше я рассказывал уже долго и с явной неохотой.
Момент встречи с разбойнической шайкой, как назвала их мама, сопровождался тихим вздохом, пленение горячо любимой сестры — прижатыми ко рту руками, убийство матери и братьев — крепкими объятиями. Когда же моя сестра бросилась под меч, закрывая меня своим телом и сталкивая в расположившийся рядом овраг с рекой, — Анзу уже была моей без остатка. Она прониклась до такой степени, что я сам на мгновение испугался результата своих деяний. В тот день Анзу, казалось, нашла для себя в жизни новую цель — моё благополучие, — столь сильна была её ответная реакция. Она всеми силами пыталась дать мне то, чего по её мнению я был лишён — материнское тепло, внимание и забота. И это притом, что до полного пересказа выдуманной истории, Анзу тоже не сидела, сложа руки. В общем, я и в самом деле немного переборщил. Язык мой враг.
С тех пор большую часть ночей я спал в объятиях обаятельной толстушки, гулял по дому строго с ней за компанию, ел из ее рук и даже в туалет ходил под присмотром. Ей богу, не знай, я о нахлынувшем на женщину приступе материнства, заподозрил бы о слежке.
С Манабу все было несколько сложнее. Он, разумеется, был в курсе всего мною сказанного, но его реакция была далеко не такой, какой я себе представлял. Если быть точнее, то её вообще не последовало, что поначалу сильно меня озадачило. Он выслушивал меня, почти не меняясь во взгляде и лице, не задавал вопросов, не уточнял. История была ему не столь интересна, как её последствия. И я это видел. Но тогда зачем он присутствовал при всем этом?
Одним словом мои вопросы копились ото дня в день, а получить ответы, случайно не сболтнув ничего лишнего, я не мог. Вот она главная проблема пребывания в столь юном теле — необходимость соответствовать этому возрасту. С точки зрения окружающих, я был слишком мал практически для всего — начиная от ответов на немногие вопросы, что можно было себе позволить, заканчивая наличием собственного мнения. И не смотря на то, что я уже должен был ко всему этому уже привыкнуть — перебеситься все никак не удавалось. А вызывать подозрения было последним, что мне хотелось делать в моем нынешнем состоянии.
