Однако хотя раны мои исцелились, происходило что-то непонятное. Я совершенно ослабел. Казалось бы, пора начинать ходить и двигаться, накопить сил за время долгого лежания — а я чем дальше, тем делался больнее. Я ходил по комнате, теперь уже мог сам позаботиться касательно тех дел, "без которых порою никто не может обойтись"; но даже руки отказывались двигаться твердо и дрожали, голова кружилась почти всегда, а просидев на кровати более получаса я вынужден бывал откинуться на подушку. В ушах стоял ровный шум, похожий на далекий рокот моря в раковине. Похоже, мною к тому же овладевало черное отчаяние. Не хотелось ничего — ни ругать Гаспара, ни нападать на него во сне, ни читать книги... Даже дождаться помощи хотелось все меньше и меньше. Полутемная комната и постоянное ощущение потери делались все более привычны, и я уже не желал смотреть в окно. Я устал волноваться о брате и думать о Роланде, и держаться за то, что в первые дни укрепляло меня — воспоминания о том, как раньше все было хорошо. Эти светлые картинки казались попросту ложью. Разве не вся моя жизнь была так беспросветно темна? Я начал помышлять о смерти.

О смерти! Проще всего было бы уморить себя голодом. Но... Та надежда, которая все еще не умерла внутри у меня, восставала просив этого с силой, которой я не ожидал. К тому же я боялся. Когда я в первый раз отказался от еды, Гаспар не стал возражать — просто снова ударил меня по голове, и на руке моей вскоре обнаружился новый — шестой по счету — шрам. Я в самом деле боялся — боялся быть бит, боялся боли и новых унижений, и шрамы внушали мне почему-то глубочайшее отвращение. Я чувствовал, что они связаны с отвратительным колдовством, сосущим последние жизненные силы. Нет уж, так просто подарить им это — подарить им свою смерть — я не собирался! И помогать убивать себя не хотел. Поэтому вскоре по пробуждении попросил у Гаспара — хотя и через силу — еды. Бульона и хлеба.

К чести его будет сказано, что такие мои просьбы он исполнял быстро и безоговорочно. Не приносил мне старик только того, чего я куда больше желал: книг и новостей. Как-то задремав днем — я теперь удивительно много спал, но короткими урывками, по нескольку часов — я увидел во сне отца. Проснувшись с ясным воспоминанием в голове, я попросил у старого слуги чего-нибудь поесть; и пока он ходил за едой, поскорее засунул руку под матрас. И в самом деле, под пальцами захрустела бумага! Я вытащил на свет отцовское письмо — то самое, предсмертное — и жадно перечитал его, хотя света в комнате было и мало, только из щелей в ставнях. Но я слишком соскучился по чтению, чтобы беречь глаза.

"Да благословит тебя Господь, возлюбленный сын"... Я зашмыгал носом от жалости к себе. Знал бы ты, отец! Знал бы ты, как горестно и бесславно я тут умираю, на нашей земле... Уж лучше бы я не послушал тебя и вернулся в Город. Уж лучше бы Этельред меня убил тем ударом. Уж лучше бы что угодно еще! Вот тебе и "береги себя от гордыни, зависти и злобы людской"... Но тут мой взгляд за что-то зацепился, и я вернулся глазами на несколько строчек раньше: "Этельред, сын Этельстана". Как же я раньше не замечал?

Теперь история северного барона, окончившаяся в год моего рождения, всплыла у меня в голове. Рейнард говорил тогда на башенке — "Отец рассказывал про Этельстана... С ним не долго-то церемонились", вот как сказал мне Рей в ночь перед поединком. Почему же я не связал это имя ни с чем? Этельстан. Неужели тот самый северный барон, которого за колдовство лишили земель? Это сделал еще отец нынешнего короля, если я не ошибаюсь. А Этельред, значит, сын того колдуна. Вот почему и его отец, и он сам жили в Замке Орла и притворялись верными вассалами Роландова рода! Просто им было негде больше жить. И вот зачем Этельреду понадобились мои земли! Потому что своих у него вовсе нету...

За дверью затопал Гаспар, и я быстро спрятал письмо под подушку. Не хотелось лишиться последнего, что я мог читать.

Как ни странно, это короткое письмо поддерживало мою голову на поверхности. Я перечитывал его каждый день: листок бумаги воплощал в себе связь... не с миром живых, вовсе нет — просто с миром, где меня кто-то любит. Мне даже несколько раз снилось, что брат приехал спасти меня, у него огромное войско, он трубит в рог за окном... Но это была всего лишь Этельредова охота.

Один раз в моей жизни произошли некие изменения — я бы не сказал, что это меня развлекло! Потому что Гаспар меня попросту поднял с постели, заставил одеться в меховую жилетку и плащ, потом крепко связал поверх одежды и оттащил на руках, как ни странно, в погреб. За краткое путешествие по дому я успел увидеть, что все в нем переставлено, стол развернут наоборот — торцом к двери, снято большое распятие, украшавшее стену в рыцарском зале... И так странно пусто. Я не видел по пути никого из слуг — своих ли, вражеских — и еще, конечно, я не видел Этельреда.

В погребе, в холоде и совершенной темноте, я провел... не знаю, сколько. Наверное, не так уж много, по крайней мере смертельно проголодаться я не успел. И связанные руки-ноги затекли вполне терпимо, хотя некоторое время их еще поламывало. Но вот темнота и незнание, что происходит и как долго мне тут оставаться, совсем меня доконали. За эти несколько часов в темноте я понял, что Господь оставил меня окончательно... если хоть когда-нибудь был на моей стороне. Когда Гаспар явился забирать пленника наружу и понес меня на руках вверх по лестнице, я зажмурил глаза и плакал прямо ему в плечо. Пускай он хоть десять раз враг... Но он был живой настоящий человек. И если меня забирали из темноты, значит, Господь меня все-таки любит.

Холодный погреб окончательно сломал мое здоровье. Уже на следующее утро я закашлял так, что просто выворачивался наизнанку. Что-то случилось со зрением: я с трудом различал очертания предметов. В комнате появился запах, который я узнал безошибочно, потому что когда-то чувствовал его исходящим от больной матушки. И тем страннее было ощущать этот запах от себя самого: запах смерти. Я точно знал теперь, что умираю.

Эта мысль вовсе не ужасала: по крайней мере, трое людей из тех, кого я любил, уже умерли. Родители и брат. Почему-то я успел убедить себя, что Рейнард мертв: иначе он давно бы явился за мною, как обещал! Я не знал, убил ли его колдун (как он убил меня), или же Рей как-то погиб по дороге к сэру Руперту. Скорее всего, второе, потому что помощь так и не появилась — а значит, в замке Башни не получили вестей.

Но теперь мне было уже все равно. Появись внезапно в дверях сэр Руперт, я сказал бы ему те же два слова, что сообщил Гаспару, пришедшему обтереть мне влажным полотенцем лицо. А именно —

— Я умираю.

Гаспар сморгнул; ни малейшего удивления не нарисовалось в его звериных желтоватых глазах. Должно быть, эта правда была написана у меня на лбу.

— Гаспар, — сказал я очень спокойно — спокойный я теперь стал, только одно меня волновало. — Пожалуйста... Поскорее... Позовите мне священника.

Гаспар — слава Богу — не сделал своего ужасного отрицательного жеста. Нет, просто обтер мне лицо полотенцем и вышел. Я медленно плавал кругами на лодке — своей кровати — и молился, чтобы Господь, пожалуйста-пожалуйста, помог мне прожить еще немножко. До того, как придет священник.

У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить, что я ему скажу. Примерно то же, что рыцарь Мердок. Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей. Помазать елеем, зажечь сретенскую свечку для облегчения выхода души из тела... Только сначала сделаю то, что забыл тогда... Исповедаться. За всю свою дурацкую жизнь. Нет, я не умру без отпущения. Пожалуйста. Только не так.

Я даже не знал, сколько времени провел в плену. Судя по шрамам — а они появлялись у меня на руках каждые дня три — получался месяц. По внутреннему ощущению — не менее года. Весна за окном успела окончательно превратиться в лето, в комнате моей было очень душно, сквозь закрытые ставни совсем не проникало воздуха. Я часто дышал, закрыв глаза, и пробовал повторять про себя молитвы. Хуже того дня в моей жизни, пожалуй что, и не случалось. Тогда я понял, что такое настоящий страх. Это — умереть не прощённым. Я боялся самого страшного, что только может быть — ада и вечной муки. Не то что бы я представлял жуткие картинки (такие были на тимпане в нашей церкви — корчащиеся грешники... демоны со звериными головами...) Нет, просто меня медленно затягивало в какую-то черную воронку, а я цеплялся за ее края. Вот как примерно выглядела настоящая молитва моего сердца:

— Господи... Господи!

— Ну чего тебе, грешник?

— А-а-а!!! Помоги-и-и!!!

Когда дверь стукнула, открываясь, это прозвучало как райские колокола. Полосочка света меж ставень стала из яркой — темно-синей, значит, был вечер. Вошел Гаспар со свечкой в руке. Я с трудом различил его большую лохматую фигуру сквозь липкий пот, заливавший глаза.

— Священник... скоро?

Гаспар покачал головой. Как обычно он мотал ей из стороны в сторону, подобно псу. Сердце мое закричало.

— Но за ним... послали?

И тут случилась вещь такая удивительная, что я даже не сразу понял смысл ответа. Старик заговорил со мной. Он ответил мне голосом.

— Лорд запретил.

Поняв, что такое мне сказали, я выгнулся в судороге горя. Но Гаспар не замолчал, ответив; он затворил за собой дверь, сделал пару шагов вперед и остановился, странно глядя на меня. Мне показалось на миг, что он пришел меня убить.

— Вставайте, сэр, — голос Гаспара, непривычный, низкий и глухой, доходил словно издалека. — Вставайте, одевайтесь. Я вас выпущу отсюда.

— Что?..

— Так, — сказал Гаспар коротко, ставя свечку. Он распахнул сундук и вывалил оттуда ком моей одежды, пока я недоуменно взирал со смертного одра. — Так, — продолжил он, вытряхивая из кучи какую-то рубаху и кожаные штаны. — Так, — сказал он и в третий раз, откидывая мое пропотевшее одеяло. Открылся я, голый, в одном грязном белье, скорченный, как морская креветка. — Подымайтесь. Помогу одеться.

— Я не могу... — выдохнул было я, однако же пытаясь приподняться на локтях. Как ни странно, мне это удалось. Как будто тело мое, услышав, что предлагается умирать без священника, решило выжить во что бы то ни стало.

Гаспар рывком поднял меня — голова сразу закружилась — и натянул мне через голову рубашку. Потом занялся штанами. Потом без единого звука, сильными жестокими руками надернул мне на ноги сапоги.

Я не понимал ничего. Через черную поволоку смерти кружились догадки, одна другой страннее: сейчас будет какой-то страшный розыгрыш... Казнь? Повешение? Колдовской ритуал?

— Почему... ты... меня спасаешь? — выдавил я из себя вопрос, стараясь собрать все силы и не падать из стариковых рук. Он отпустил меня, и я привалился к стене, весь дрожа.

— Я христианин, — вдруг быстро-быстро заговорил Гаспар — как будто из него посыпался нерастраченный месячный запас слов. Но говорил он короткими, отрывистыми фразами — похоже, не очень-то привык разговаривать. — Я верный слуга. Всегда им был. Но так нельзя. Я всякий раз. Всякий раз, когда лорд говорил, я делал. Я все делал. И знал, что это можно. В плену держать — можно. Это честно. Не отвечать можно. Враг есть враг. Это по-рыцарски. Лгать гостям — можно, иначе король. Это разумно.

— Что, что? Кому лгать? Что о короле? — попытался перебить я, увидев луч надежды. Гаспар продолжал так, что я не понял — он отвечает мне или вообще меня не слышал.

— Приезжал рыцарь. С ним дама. С ними их люди. Искали вас.

(Рыцари? Неужели сэр Руперт и брат? Рейнард! Они приезжали искать меня! Господи, как же я мог не верить... Подумать, что он умер, или даже...)

— Кто это был? Мой брат?

— Королевский родич. Имя не помню. В гербе солнце. Дама — баронесса Башни. Им было сказано, что вы мертвы.

— Как?..

Собственный голос казался мне тоненьким и далеким. Не знаю уж, что меня больше подкосило — приезд сэра Райнера (с Марией... С ума сойти... Но почему?) или то, что меня назвали мертвым. Ведь я же был жив все это время... Жив, и совсем рядом, наверху! Если бы они только поднялись сюда, нашли бы меня... Или... Не наверху? Я подумал о могильной темноте и пронизывающем холоде. О подполе, где я валялся на земле между толстых влажноватых бочек.

— Лорд показал им склеп. Там надгробие. Рядом с вашим отцом.

Вот, значит, как... Надгробие. И пустой гроб в ногах у отцовского. И там написано мое имя. Мое чувство к Этельреду уже не вмещалось в просто ненависть. Я желал ему муки вечной.

— Дама очень плакала, — все так же ровно выговорил Гаспар. Лицо его в свечном свете странно дергалось — будто он собирался и сам заплакать. — Я тогда думал. И решил, что так тоже можно. Рыцарь, уезжая, сказал, что в городе закажет мессу за упокой души. Я после того думал целый день.

Я стоял, криво привалясь к стене, и чувствовал себя лучше, чем всю предыдущую неделю. Я собирался выбраться отсюда. Забрать у своего тела последние силы — но уйти отсюда как можно дальше. Потому что есть вещи, от которых хочется только бежать. Мессу за упокой, значит. Вот оно как.

— Вы попросили священника. Лорд запретил, — ронял слова Гаспар, шагая по комнате и попутно собирая в мешок какие-то вещи. — Я думал сегодня весь день. И понял, что так уже нельзя. Я вас выпущу. Найдете священника сами. Так.

Он подхватил меня под мышки и почти что силой поволок к дверям. Я старался не просто висеть на нем, но идти самостоятельно.

— Будьте тише, — шепнул Гаспар, пахнув луковой похлебкой мне в щеку. — Все спят. Но будьте тише. Так.

Мы спустились по крутой лестнице, причем мне казалось, что грохот моего дыхания сейчас перебудит весь дом. Удивляюсь, как я все-таки умудрился не сверзиться со ступеней — конечно, мне помогал Гаспар, но ноги здорово подкашивались. Почти таща меня на себе, старик пересек большую залу, где царил странный разор; на полу валялась очень красивая лютня, но с переломленным посредине грифом; на спинке высокого, незнакомого мне кресла висело тако же незнакомое женское верхнее платье. Мы вышли задней дверью, через кухню и комнату для домашней прислуги; там у выхода нос к носу столкнулись с Этельредовым — Бог весь кем — солдатом, дроворубом, егерем — который уставился на нашу процессию во все глаза и открыл было рот, но Гаспар его очень просто заткнул.

— Так надо, — коротко сообщил он. После чего сунул парню в руку свечку. — Держи. Стой здесь.

И отодвинул засов. От запаха воздуха — настоящего весеннего воздуха — я чуть не потерял сознание.

Старый слуга — похоже, он был кем-то важным в этом доме, вроде управляющего — захлопнул дверь, отрезая нас от дурака со свечкой в руке. Он долго возился с ключами, потому что узкую калитку ворот теперь украшал новый замок плюс ко всем засовам. Я стоял неподвижно, таращась в синюю темноту, и дышал. Изо всех сил дышал! Не запахом смерти, поселившемся в моей спальни — воздухом. И жизнь, похоже, возвращалась ко мне. Я в самом деле мог стоять прямо... И даже, кажется, ходить.

Я был слишком болен и слишком поражен, чтобы попросить о чем-нибудь. Гаспар ответил на незаданные вопросы, распахивая передо мной дверь на свободу.