"Признание-2"

И пораженный наповал,

небесным силам шлю проклятья.

Но если счастлив я бывал,

так только лишь в твоих объятьях.

* * *

Среди ночи пью холодный чай.

Город сонно дышит за окном.

Поднимается во мне печаль,

каменный объявшая мой дом.

Снизу, от земли она растет,

с первого по верхний этажи.

Дай ей выход. Ночь — ее восход.

Небо ей открой и укажи.

Тьма одно лишь измеренье — вверх —

знает. О колодец для ума.

Эхом за стеною пьяный смех.

Вертикальна и бездонна тьма.

Нет тебя. Торжественна печаль.

Сладостен ее орган душе.

Среди ночи пью холодный чай

на высоком тихом этаже.

Агасфер

Стоят облака надо мною

в тяжелом раздумье: куда

направить над жизнью земною

свои ледяные стада.

И я не пойму и не знаю,

что делать, что думать, как быть?

Какому последнему краю

проклятую душу вручить?

Тоскует она о покое,

а он в тридесятой земле,

за самою дальней рекою,

за солнцем, живущим во мгле.

1980 г.

... И коготками цокает ворона

по мартовскому льду...

Прими меня, небес волнующее лоно,

шепчу я на лету.

Охваченный волшебной бирюзою,

как метеор погибельным огнем,

оставив грусть и землю за спиною,

лечу. Уже на неземном лице моем

не прочитать о милом и былом.

Я птица черная. И сам себе я темен.

Милая, тело твое — осенняя ночь, смуглой грудью прильнувшая к окнам,

руки твои — ветер,

опоясавший спящую землю,

ресницы твои — крылья птиц, отлетевших далёко, далёко,

туда, где душа распахнется

любви и веселью.

Милая, нежное горло твое — шорох волн о песка голубую шершавость,

блики млечных бугров — эхо песен весенних и хороводов,

упругий живот твой — трав нескошенных сладкая жалость,

а бедра — пустынные береги рек, отраженные в зябнущих водах.

Милая, пальцы твои в моих — ропот ветром сорванных листьев,

а туманные волосы — путь, из которого нету возврата,

а ключицы твои — перепутье полночью мглистой,

а сосцы твои — два настороженно дремлющих водоворота...

Милая, речи твои — грусть дождя по небесной обители,

плечи твои — два завихренья воздушных, с землею

крылья связующих мудро,

а глаза твои...

Их... Их еще в мире не видели,

потому что

тело

твое

— изумленное раннее утро.

1979 г.

Двойники, или билет в Париж

По-русски стесняясь, Анни Жирардо

на Невском торгует по-мелочевке.

На ней безнадежного цвета пальто,

и глупый цветочек в роскошной прическе.

Из пальчиков тщится выпорхнуть в свет

товар — проездные билеты.

Продай мне, Анюта, трамвайный билет

в Париж, мною лишь

не воспетый.

Я вдоль-поперек в полуснах исшагал

Монмартр, Монпарнас, и пляс — ах! — Пигаль,

и прочие р ю и п л я с ы,

где хаживал мудрый художник Шагал,

где Поль Элюар вдохновенья алкал,

где Сартр тачивал лясы,

и, без сомненья, мадам Жирардо —

в простецкой прическе и модном пальто.

Увы! Близок локоть!.. И так искони.

Пространство людьми прихотливо погнуто.

И зябнет в тольпе равнодушной Анюта,

И пьет восхищенные взоры Анни.

А впрочем, меж тою киношной звездой

и этой работницей сферы торговой

существенной разницы нет никакой,

и обе пусть будут здоровы!

1990 г.

ОСЕННИЙ СОНЕТ

Свернувши за угол, я с ветром повстречался.

Хромая, как Гефест, в отрепьях из листвы,

как старый ловелас, он под стеной метался.

Я шляпу приподнял: куда, мол, рветесь вы?

Но, всхлипнув, он исчез. Лишь бурый лист качался

на фоне сиротливой синевы,

да фантик от "Весны" растоптанный — увы! —

лежать под каблуком моим остался.

Вот так и ты с охапкой разных дел

по жизни тающей неудержимо мчишься —

там детство потерял, там юность проглядел,

ветшая к невозможному стремишься...

Но вдруг опомнишься — а вот он и предел.

И с плачем в дверь минувшего стучишься.

* * *

"... Буду звезда, ветла!"

А. Вознесенский

Ни звездой не хочу, ни ветлою,

ни слезой, ни грозой

— я хочу повториться тобой

и чтоб ты была мною.

Чтоб познать все те муки и боли,

что друг другу даем на земле,

чтоб не сгинула пара любовей

в этой непредсказуемой мгле...

* * *

"И не надо надеяться, о мое сердце,

и бояться не надо, о сердце мое!"

Хайям

Я умру, как и все.

Растворюсь я,

исчезну,

не успев осознать, что меня уже нет.

Эта жизнь

воплотится в бесплотную бездну.

Я исчезну на тысячи будущих лет.

Я исчезну на веки веков.

Мое тело

примет имя громадное — Небытие.

И зиять,

и клубиться ему без предела...

И бояться не надо,

о сердце мое!

ИВАН МАРКОВ

СПЕКТАКЛЬ

На отшибе деревни сиротливо жалась к земле небольшая избушка, передние окна которой смотрят на южную сторону. Стояла она у крутого склона, покрытого кое-где мелколесьем. Среди молодых тоненьких осинок и березок вместе с жгучей крапивой встречались кустики малины. В траве по сторонам узкой тропинки, ведущей вниз склона к просторному лугу, рано-рано поспевала земляника. Крупная, сочная, сладкая. Конечно, ягод тут много не насобираешь, но полакомиться ими можно. Одним словом — место привлекательное для нас, малышей.

В избушке жила вдова Полаха с сыном Васькой — сухощавым белобрысым мальчиком и дочкой Райкой, такой же белобрысой, как ее брат. Васька был старше сестрички и уже ходил в школу.

Жили они бедно. Не раз деревенским бабам Полаха с грустью говорила: "Дом без мужа, как телега без лошади". Бывало, испечет моя мама пирогов или что-то вроде сдобных булочек, намажет маслом и попросит, чтобы я угостил ими Ваську и Райку. Впрочем, угощали их и другие мальчики и девочки.

Васька у нас, малышей, слыл вожаком. Мы его слушались, ему подчинялись. Он придумывал различные игры, которые порой перерастали в опасные шалости. Но такое случалось редко, хотя и случалось. Он был задушевным пареньком, отнюдь невредным, не драчуном. Сам никого не обижал и другим не позволял это делать. Играть с ним весело и интересно. Такая же общительная и веселая была Райка. Когда их мать уходила на работу на весь день, мы, малыши, собирались в их избушке, учиняя Бог знает что. За какой-то час нашей игры все оказывалось не на своем месте: обеденный стол выдвигался на середину избы, табуретки валялись кверху ножками, стул лежал опрокинутым на спинку. Хаос дополняла раскиданная куда попало одежда. Ясно, что за такие игры Ваське с Райкой ой как попадало! Но со временем все забывалось и все повторялось снова.

Полаха, все знали, была доброй бабой. Побранив нас за какие-то проделки, а Ваську и Райку шлепнув раз-другой по заднему месту, тут же сникнет, утихомирится. "Что же мне с вами, глупышами, делать-то?" — спросит сама себя, сядет на лавку к столу и тихо заплачет. Тут Васька и Райка с покаянием на сердце за содеянное, тоже заплачут, прося пощады у матери.

Однажды, когда вдова Полаха рано, с рассветом, ушла то ли косить траву, то ли рожь жать — сейчас не помню — мы, мальчики и девочки, собрались в ее избе. Васька и Райка были очень рады нашему приходу.

— Давайте играть в жмурки, — предложила одна девочка.

— В жмурки неинтересно, лучше в прятки, — возразила ей другая.

— Нет, лучше в жмурки! — настаивала первая.

— Жмурки и прятки — игры для малышей, — вмешался в спор Васька, — а мы уже "большие".

То, что мы себя считали "большими" — ни у кого из нас не вызывало сомнения. И поглядывая на Ваську, ждали, что он предложит. И он предложил:

— Спектакль поставим. Назовем его "Гроза".

Слово "спектакль" мало кто слышал из нас, а если и слышал от взрослых, то не знал, что оно означает. Поэтому уже само слово нас заинтриговало. Да и название "Гроза" обещало быть чему-то интересному.

Васька стал объяснять, что спектакль — есть игра артистов. И снова никто из нас не знал, кто такие артисты. Взрослые это слово произносят чаще всего с какой-то насмешкой. Похоже, что оно равнозначно слову шут. Ну а шуты, известно всем, это те, что шутят. Вот так примерно мыслил и я.

— В игре артистов все должно походить на взаправдашное, — продолжал объяснять Васька. — Сам видел ка учителя школы нарядились кто во что: один надел на себя все поповское, на шею повесил большой крест, другой — изобразил толстого-толстого барина, а некоторые мужиков с приклеенными бородами и баб в сарафанах. Все у них как в жизни: так же ругались, так же толковали о делах, так же сердились мужики на баб, а бабы на мужиков. Теперь понятно что такое спектакль?

— Понятно, — хором ответили несколько голосов сразу.

Распределение ролей ни у кого не вызвало возражений.

На середину избы поставили стол.

— Это домик для тебя, тебя и тебя, — Васька ткнул в грудь двум девочкам и мальчику.

Принялись мастерить второе "жилище". Его построили из двух табуреток и стула. Сверху накрыли старым серым одеялом.

— А это ваш домик, — снова распорядился Васька, указывая пальцем на тех, кому предстояло залезть в жилище, похожее на шалаш. Затем он объявил себя Богом молнии, сестру Райку — богиней дождя. Меня взял к себе в помощники.

И так, мы трое, причислившие себя к "святым", должны "вознестись" на "небо", которым служили полати из толстых, широких досок. И "вознеслись", прихватив с собой спички, березовый веник, что стоял у дверей рядом с умывальником и ведро с водой.

... Спектакль начался. Васька, черкнув спичку, бросил ее на пол. Это значит полыхнула молния. Я катком, которым разглаживают белье, стал громыхать о полати. Райка, обмочив веник в ведре с водой, стала усердно его трясти. И молния, и гром, и дождь — все как взаправдашнее. А люди, что спрятались в тесных "земных жилищах" в это время крестились, как крестятся взрослые при большой грозе.

Через какое-то время на полу образовалась лужа. Она растекалась во все стороны и там, где половицы имели уклон, вода устремилась по нему в щель, в подвал.

"Гроза" все продолжалась и продолжалась. Вдруг, совершенно неожиданно, широко распахнулась дверь. Я в отверстие между досок, образующих полати, увидел Полаху — хозяйку избы. Она стояла у самого порога, видимо, не понимая, что происходит. Васька успел еще раз бросить зажженную спичку, которая коснувшись воды, с шипением погасла. Я толкнул Ваську в бок и тихонько сказал, что пришла твоя мать. Он никак не ожидал, что она вернется так рано. Васька побелел как полотно, выхватил у сестры из рук веник, и, минуя ступени, оказался на полу. За ним слезли с полатей Райка и я. Повыскакивали из "жилищ" и их "жители".

— Вон из избы! — закричала на нас Полаха. Не ведаю каким образом березовый веник, которым делала дождик Райка, оказался в руках у Полахи. Теперь этот веник хлестал то по Ваське, то по Райке... Что было дальше — не знаю. Мы все, как один, пулей вылетели на улицу и бросились бежать в кусты, что росли на крутом склоне.

... Прошла неделя, а, может, и больше, когда мы вместе встретились снова. Встретились и снова играли. Только спектакль был другой, а сценой служила широкая зеленая улица нашей деревни. Главным заводилой по-прежнему оставался Васька.

Николай Минаев

Судьба

Красавец! Глаз не оторвать!

В груди широк, спортивно сложен.

Почтарь. Сизак. Прекрасна стать.

И смотрит как! В лету надёжен.

Он верен родине своей.

В нём тяга к дому, мощь и сила.

Талантом редким почтарей

Его природа наградила.

Ему лететь. В жару. В туман.

Вот старт. И птицы взмыли в небо.

Шестое чувство — не обман.

И всё же: здесь ни разу не был.

Вперёд, вперёд! Быстрей, быстрей!

Уверен: дом за этой рощей.

Нет. Дальше он. Жизнь почтарей —

Не сахар! Курицей быть проще.

Летит он час, и два, и три...

Так чемпионы лишь летают!

А там — не город ли? Смотри!

Совсем не тот. А силы тают...

Вперёд, вперёд! Всё ближе дом!

Устал, но надо торопиться!

Голубка дома ждёт с птенцом,

Вода, отборная пшеница...

...В пике сорвался самолёт

С кривыми острыми когтями.

Пронзила тело боль, и вот —

Конец пути под облаками.

Хозяин долго будет ждать

И ввысь смотреть до самой ночи.

Жена на ужин будет звать,

Он почему-то не захочет.

Вот так! Вы спросите — зачем?

Лишь тот поймёт, чья жизнь такая:

Полёт и страсть... А без проблем —

Держи ты в клетке попугая.

2007г.

Мне бы

Годы нас не щадят.

Как и все, им плачу.

Мне почти пятьдесят,

Но я в небо хочу.

Мне бы соколом быть,

Мне не нужен покой.

И всё так же любить,

Так же рваться домой...

Как и прежде, творить,

Быть у всех на виду.

И от счастья парить;

Днём увидеть звезду.

Голубей запускать

Поутру в синеву.

Мне б кудесником стать

Не в мечтах — наяву.

Мне б больных исцелить,

Дать голодным еду.

Мне бы зло победить,

Уничтожить беду.

Мне бы за руки взять

И детей, и внучат;

Годы прошлые вспять...

...Что ж часы так стучат?

2007г.

Осень

Здравствуй, Осень! До свиданья, Лето!

Нет. Скажу — прощай, чтоб быть точнее.

И опять проснусь я до рассвета;

Что-то зябко... Видно кровь не греет.

Ночь. Стемнело. И опять не спится.

День прожит. Он тоже в Лету канет.

А уснёшь — под утро вдруг приснится:

Клин гусей куда-то манит, манит...

Может, осень — это дождь и утки,

Рюкзаки и ружья, и патроны?

Комары, болота, самокрутки;

Предков зов и струн душевных стоны.

Осень — уж не месяцы, а годы...

У твоих детей свои уж дети.

Всё быстрее катит свои воды

Вечная Река; всё злее ветер.

Осень — это свыше... Лишь не надо

В душу бы плевать и метить в спину.

Жизнь жестока, но она — награда.

В небо я смотрю — там гуси клином.

2007

Привет, Кызылкумы!

Небо. Небо странное — как будто от него исходит ощущение какой-то враждебности. Песок. Жёлтый с оранжевым оттенком. Корявые, полузасохшие на вид деревца — знаменитый саксаул. Это пустыня, хотя местные жители почему-то называют её степью.

На этой громадной территории Узбекистана с коренным населением... казахами обитает множество мелких зверьков: песчанок, сусликов, тушканчиков. Казахи зовут их всех одним словом — "тшкан", при этом им без разницы, что один тшкан сильно не похож внешним видом на другого.

Многие из этих грызунов являются носителями микроба чумы, а их блохи — переносчиками этого страшного заболевания. И задача зоологической группы нашего эпидотряда — их отлавливать с целью обнаружения очагов инфекции.

Мы уже неделю живём в палатках в сорока километрах от райцентра Тамды. Здесь моя зоогруппа пробудет ещё примерно столько же и переедет на новое место — в глубь песков. В шестидесяти километрах к западу от нас лежит прекрасный Учкудук — "три колодца". Сейчас там вместо трёх колодцев современный памятник — три символических бетонных кольца.