Имелся еще один путь — по планетарной поверхности до восточной границы материка, а оттуда из города под названием Владивосток — кораблем до Ниппона. Наземным видом дальнего транспорта являлся поезд, но вовсе не тот шустрый синкансэн, каким мы перемещались в Ниппоне. Ползал он по изношенным, редко латаемым рельсам со скоростью едва ли в сорок-пятьдесят кликов в терранский час. Его вагоны, судя по впечатлениям Макото, не подходили для поездок не то что за две тысячи километров, но и просто до соседней станции. Хотя аборигены как-то умудрялись перемещаться ими на огромные расстояния, парализованная Оксана, как боялся Макото, такое путешествие просто не перенесла бы. Еще в тех краях сохранились древние, десятилетия не ремонтируемые дороги для автомобилей, но предназначались они в основном для тяжелых тягачей-лесовозов и вездеходов с вахтовиками. Перемещаться по ним легким пассажирским транспортом рисковали даже не все местные.
Ситуация казалась безвыходной, но Макото выкрутился. Как раз в тот момент в Иркутске находился один из крупных чиновников Чжунго по делам северных территорий, прибывший персональным служебным самолетом. Оксана не знала, а Макото не рассказал даже нам, сколько ему стоило добиться разрешения вылететь этим самолетом до Владивостока — но он добился.
Оксана так больше и не увидела ни свою грязную, заваленную хламом и кишащую тараканами комнату в общаге, ни "цыган"-эксплуататоров. Ее полуразвалившаяся дребезжащая коляска осталась в аэропорту Иркутска, поскольку оказалось невозможно уместить ее ни в тесном салоне самолета, ни даже в багажном отделении. Во Владивостоке Макото нашел где-то другое кресло в аренду — еще одно удивительное, неземное чудо, которое ездило само, подчиняясь движениям пальцев на маленьком рычажке. А в Ниппоне, пообещал он, мы достанем еще более чудесный костыль, который позволит тебе ходить, как остальные люди.
Началась новая жизнь, поначалу полная одного только восторга и восхищения. В Ниппоне, помимо другого самоходного кресла, Оксана получила наглазники — пусть не самые навороченные, довольно простые, но все равно невероятные. Мир раскрасился новыми красками. Оказалось, что вокруг существует масса призрачных вещей, которые могут показать только окуляры: указатели, надписи на серых пустых стенах, забавные движущиеся рекламы, магазинные витрины и так далее. Теперь она могла понимать окружающих в любой стране и общаться с ними на любом языке благодаря встроенному переводчику. Ей открылись безбрежные глубины Сети, о которых она даже не подозревала — со всеми ее каналами, где показывали фильмы и шоу, где хранились миллионы книг, где общались, ссорились и мирились тысячи, миллионы, миллиарды людей, где находилось все, что только могло прийти ей в голову. Еще оказалось, что безногому инвалиду вовсе незачем ползать по полу, чтобы куда-то добраться и что-то сделать: пандусы, автоматические подъемники на улице и даже в туалетах, самодвижущиеся полки в обычных магазинах и курьерские дроны для покупок в Сети... Чистые улицы без признаков снега, ухоженные зеленые деревья, красивые дома, улыбающиеся и кланяющиеся люди, вкуснейшая еда (даже обычная лапша казалась нежной и тающей на языке) — первые месяцы Оксана жила в состоянии эйфории.
Крошечный Кобэ-тё понравился ей даже больше Нагасаки и Хиросимы, в которых располагались станции капсульных туннелей. Гигантские блестящие небоскребы поражали воображение, но и подавляли своей чудовищной массой. Музейный городок неподалеку от Хиросимы, с деревянными домами и морем зелени гораздо больше напоминал привычное окружение. Она даже специально выбрала не современный дормиторий с лифтами и личным туалетом и душем в каждой комнате, а старый дом с онсэном на заметном удалении от школы. Он напоминал общагу в Иркутске, только без вони, шума и сквозняков. В школу ее возил специально приспособленный автомобиль без шофера (в Ниппоне, еще одна удивительная деталь, машины ездили сами), первый этаж дома издревле был приспособлен для инвалидов, а вскоре, как ей пообещали, она снова начнет ходить.
В самой школе все ей улыбались, звали Окусана-сан — выговорить фамилию ни один местный житель даже и не пытался — и делились печеньем. В дорме ее решительно и без экивоков опекали Марико, Набики и Мотоко (Каолла тогда еще не приехала). По результатам тестов ее определили в младшую школу, вместе с детишками младше ее на четыре-пять лет. Однако она жадно впитывала знания, заполняла пробелы, и в течение нескольких месяцев быстро перемещалась из класса в класс, догоняя сверстников. Ей также легко давались языки — ниппонские кандзи во многом совпадали с китайскими, которых она знала уже штук триста, оба слоговых алфавита каны она выучила за день, а через три дня уже читала кану совершенно свободно. Говорить по-японски оказалось гораздо легче, чем по-китайски, особенно с подсказками наглазников, а английский язык учился как-то сам собой во время прогулок по Сети. Оплата школьных расходов шла из назначенной стипендии, и у нее впервые в жизни появились деньги, которые она могла расходовать не только на еду, но даже и на вкусняшки и одежду.
Три месяца или около того жизнь сияла великолепными красками, а каждый новый день дарил великую радость. Серый холодный Иркутск быстро забывался. Японская весна с цветущей сакурой, а потом другими деревьями и цветами, более теплая, чем иное лето в Сайберии, казалась раем, о котором в иркутской школе нудно талдычил православный поп. Она даже начала отращивать косы, как видела на старой фотографии матери — когда та еще была молодой, улыбчивой и красивой. Но постепенно Оксана привыкла к новой жизни — и черные пятнышки, раньше казавшиеся почти незаметными и незначащими, начали разрастаться и все сильнее отравлять жизнь.
Первый удар поддых она получила в кабинете врача в Хиросиме, куда ее привезли из школы на очередное обследование. От жесткой полоски на предплечье, приклеенной двумя днями раньше, почти сразу начала зудеть кожа, и она постоянно пыталась чесаться сквозь пластырь. Помогало плохо. Улыбающийся врач отклеил полоску и сразу нахмурился. На коже отчетливо проступала яркая красная черта. Ее несколько раз кололи иглами, чтобы взять кровь на анализ, она долго сидела на мягком диване с игрушками в пустой комнате, а потом, в кабинете, врач сказал страшное. Выяснилось, что то ли из-за генетических особенностей, то ли из-за скверных условий в младенчестве Оксане невозможно установить имплантаты. Ее организм отторгал материалы, из которых их делали. Она еще долго осознавала, что это значит, но в конце концов поняла.
Нет электродов в спинном мозге — значит, невозможно установить полноценный интерфейс с ходячим костылем. Вообще никакой установить невозможно. Интерфейсы, улавливающие напряжения мышц ног и превращающие их в управляющие импульсы, как у нас с Леной, тоже не подходили: ее ножные мышцы не работали вообще никак. Значит, она больше никогда не сможет встать на ноги. Значит, она обречена до конца жизни просидеть в проклятом инвалидном кресле. И невозможность вживить нейрошунты для наглазников на таком фоне казалась ничего не значащей мелочью.
Поначалу она только вздохнула и поблагодарила врача недавно выученными выражениями, стараясь не замечать жалостливый взгляд медсестры. В тот момент она и на самом деле не почувствовала особых эмоций. В Иркутске она вообще могла только ползать и крутить руками тяжелые колеса, так что самоходные, мягкие и умные кресла в Ниппоне казались немногим хуже ходячих костылей. Но ночью, уже в дорме, она вдруг проснулась от кошмара — первого кошмара в Ниппоне. В нем чудовищная тяжесть прижимала ее к земле. Она отчаянно пыталась подняться на ноги, но ее сдавливало все сильнее, затягивало под землю, выжимало дыхание и застилало глаза кровавой завесой. Она проснулась с криком, оттолкнувшись руками от кровати и тут же рухнув на пол, ударившись локтями и коленями. Ее никто не услышал — остальные девушки спали крепким сном. Она кое-как забралась обратно в кровать, изо всех сил напрягая руки и проклиная мертвые ноги, только мешающие ей. До утра она провалялась, не в силах уснуть, а утром в первый раз не пошла в школу.
Раньше она не осознавала, сколько для нее значит робкая мечта снова ходить, и поняла, только когда та разлетелась вдребезги. Она опять начала проваливаться в яму отчаяния. Она уже научилась замечать, что за внешней дружелюбностью одноклассников скрывается холодная отчужденность. Она была гайдзином, грубой неотесанной иностранкой, слишком странной, чтобы стать своей. Она даже слышала, как за ее спиной девочки хихикали, коверкая ее имя. "Оку-сама" — так обращались к старухам, женам мужчин слишком незначительных, чтобы помнить их фамилии. Несмотря на все усилия Макото, учебную визу ей дали только до общего срока совершеннолетия в САД, до двадцати лет, а что потом, оставалось неясным. Возвращаться обратно в Иркутск или куда-то еще в Русский Мир? Теперь, когда она видела нормальную жизнь, она предпочла бы умереть.
— Я умру, если вернусь, — она так и сказала, глядя в небо, уже начинающее наливаться густой вечерней синевой. — Я больше там не смогу. Опять на угол попрошайничать? Не смогу... Лучше здесь под поезд.
В ее голосе не слышалось аффекта, напряжения, злости, жалобы и прочих эмоций, что выплескивались из нее наружу во время рассказа. Он был попросту мертвым — таким, словно она уже и в самом деле умерла в мыслях. Я снова погладил ее по голове. Она не отреагировала, но продолжила рассказ. Осталось ей, впрочем, немного.
После страшной вести от врача, лишившей ее всякой надежды, она, едва начав приоткрываться, снова замкнулась в себе. Мэр иногда навещал ее в дормитории, присылал ободряющие сообщения, однажды даже пригласил в гости. Но работа отнимала у него все время, которого не хватало даже на родных. Встретив откровенно холодный прием у его семьи, Оксана попрощалась и вернулась в дорм. Следующее приглашение она вежливо отклонила. Спасаясь от неопределенно-страшного будущего, она почти перестала общаться с одноклассниками и даже с соседками по дормиторию. Появившейся вскоре Каолле почти удалось пробить ее невидимую броню — но лишь почти. Заметив ее состояние, Мотоко решительно отконвоировала ее к школьному психологу, но и тот не смог ничего добиться. Понимал он неполноценную иностранку не больше, чем остальные, а потому быстро отстал после дежурных вопросов и дежурных же ответов.
Очень быстро Оксана научилась вести себя так, чтобы ее оставили в покое. Она поняла, как вести себя с одноклассниками, чтобы не вызывать у них напряжения и вообще стать невидимкой. С Мотоко, Марико, Набики и Каоллой она общалась почти по-настоящему: те в самом деле беспокоились о ней, так что совсем их игнорировать было бы настоящим свинством. Возможно, в другой ситуации Оксана и оттаяла бы со временем, адаптировавшись к мысли о своей вечной инвалидности, но будущее висело над ней черной грозовой тучей. Какой смысл заводить друзей, когда уже скоро ее вышвырнут обратно в грязную колонию великого Чжунго?
А еще ее душу бередили гонки.
Она влюбилась в гоночные карты с первого взгляда. Для нее они стали воплощением все, чего лишила болезнь — движения и вообще жизни. Она наблюдала, как члены гоночного кружка носились по трассе, лихо вписываясь в повороты, и стискивала зубы от бессильного отчаяния, временами переходившего в настоящую ненависть. Даже если бы она решилась налечь на стеклянную стену, отделяющую ее от остальных школьников, карты требовали для управления хотя бы одной ноги на педали. Она нашла в Сети их конструкцию — типовую, требуемую для участия в гонках. Имелись и другие конструкции — специально для инвалидов, с простым управлением пальцами или даже просто мимикой лица, но она не хотела выставлять напоказ свою неполноценность. Да и кто она такая, чтобы ради нее кружок шел на лишние затраты? Она наверняка не смогла бы участвовать в состязаниях, а попрошайничать, просто чтобы получить еще одно развлечение, она не желала. Хватит с нее нищенства и давления на жалость, на всю жизнь нахлебалась.
Отрезав себя от мира, она с головой ушла в учебу. Как и раньше, книги и учебники давали ей то, что она не могла получить в реальности. Благодаря Сети и окулярам, она теперь могла не только читать, но и смотреть и путешествовать в виртуальностях — учебных, музейных, развлекательных. Она познакомилась с компьютерными играми — и запретила себе играть даже пять минут в день, потому что игра означала бессмысленно прошедшее время. Нет, не так: бессмысленно проходящий остаток жизни. Полностью игнорируя развлечения и игры, она училась четырнадцать часов в сутки — сначала по школьным учебникам и хрестоматиям, потом по индивидуальной программе.
Через полгода она вызубрила все десять основных групп кандзи годзюона, две расширенных и даже знала, как звучит большинство нестандартных комбинаций. Онные и кунные чтения отскакивали у нее от зубов, а разобрать кандзи на ключи и штрихи она могла и во сне (и часто разбирала, не до конца отделяя сон от реальности). Она начала читать полноценные тексты, а уже через год с небольшим довольно бегло говорила на японском почти без акцента. Английский язык давался еще легче. Математика, физика, химия, естествознание — она глотала все без разбора, без цели и намерений применить знания в реальности. Только два школьных предмета она игнорировала: физкультуру по понятным причинам, а домохозяйство — потому что запахи, идущие от готовящихся блюд, вызывали у нее стойкую тошнотворную ассоциацию с гарью и вонью иркутской общаги.
Учиться она предпочитала в роще около школы. Забравшись в беседку, где мы ее нашли, она активировала наглазники и углублялась в зубрежку, лишь изредка просветляя линзы, чтобы дать усталым глазам отдохнуть на зеленой траве. Зимой, в холода, она забивалась в свою комнату в дормитории. И еще она время от времени наблюдала за тренировками школьной гоночной команды — тайком, из прохода под трибунами, чтобы ее ненароком не заметили и не поинтересовались, что она здесь делает.
Оксана быстро стала гордостью школы. Ее имя неизменно красовалось в верхней строчке балльного рейтинга того года обучения, к которому она причислялась в данный момент. Ее хвалили, увеличили стипендию и пророчили большое будущее, но она игнорировала похвалы с тем же равнодушием, что дома игнорировала мелочь, звенящую в банке для подаяний. Мелочь забирали "цыгане", а похвалы имели бы смысл, если бы по окончании школы она могла поступить в университет. Однако увлечение учебой, отвлекающее от реальности, превратилось в настоящее исступление. Он жадно глотала знания, вечером отключаясь с гудящей от напряжения головой, лишь бы заглушить одну мысль: меньше чем через пять лет она станет совершеннолетней. Меньше чем через пять лет ее вышвырнут из страны. Через четыре. Через три с половиной...
А потом появились мы с Леной.
Она возненавидела нас с первого взгляда. Иррационально, бессмысленно, но со всей глубиной эмоций, на которую только способен подросток в ее возрасте. Мы тоже не могли ходить — но ходили. Ходили с помощью тех самых костылей, что когда-то обещали ей. Гайдзины, как и она, два новых одноклассника ничуть не страдали ни от начального шквала любопытства, ни от последующего вежливого отчуждения. Они не избегали контакта, но сами предпочитали держаться обособленно. В их манере поведения проглядывала странная взрослая манера общаться — доброжелательная и открытая, но все равно как-то свысока, с осторожностью, с какой обращаются с хрупкой вазой. Так с Оксаной разговаривали директор школы и Макото. А еще они знали все, ну, или почти все. Они не стремились лезть на первый план, но их тесты по точным дисциплинам неизбежно набирали сто баллов. Их устные ответы на уроках безжалостно демонстрировали, что в письменных проверках они отнюдь не жульничают.
