Но она продолжала быть безжалостной.
— Нет уж, давай проясним ситуацию, чтобы в следующий раз, когда ты прибежишь ко мне в дом, услышав сплетню о том, что я обратила внимание на другого актёра, у тебя всё в голове сразу встало на правильные места. Так вот, Ихиссе. Я тебе не жена. И даже не полноценная любовница. Однажды я нарисовала твой портрет, поглядела на него, и мне стало тебя жалко. Я с тобой из жалости. Я тебя...
— ...ты меня не любишь, — договорил Ихиссе потерянным, обречённым голосом. — Но я-то... я тебя по-настоящему люблю.
Миреле, отделённый от него занавесом, вскинул голову.
"Любишь, вот оно как? — переспросил он мысленно. — А как же Ксае и все твои многочисленные похождения?"
— Ладно, неважно, — поспешно прибавил Ихиссе. — Я помню, что ты сказала никогда тебе этого не говорить. Я не о том. Я просто... Так это правда? — вдруг спросил он с решительностью отчаявшегося человека.
— Кое-кто заинтересовал меня, — ответила Мерея, и Миреле почти увидел, как она пожимает плечами и отворачивается куда-то в сторону, скользя по комнате надменным, равнодушным взглядом.
— Так это что... всё? — проговорил Ихиссе голосом человека, который получил смертельную рану и с изумлением смотрит на собственную залитую кровью одежду, уже понимая, что через несколько минут он умрёт, но не в силах поверить в это.
Он привалился к стене, придавив своим телом часть занавеса, так что перед Миреле открылся больший просвет, в котором он увидел Мерею. Она сидела на софе, скрестив руки на груди и покачивая вышитой туфлей, болтавшейся на босой ноге.
— Не знаю, Ихиссе, не знаю, — сказала она раздражённым тоном. — Всё зависит от... А, впрочем, ни от чего не зависит. Как я захочу, так и будет. Если я однажды проснусь с мыслью, что ты мне смертельно надоел, то ты забудешь дорогу в этот дом. Это и раньше было так, и ты прекрасно об этом знал.
Миреле слышал тяжёлое дыхание Ихиссе, вырывавшееся из него с хрипом и свистом.
— Не бросай меня, — вдруг проговорил он совершенно бесцветным тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций, кроме, разве что, униженного смирения. — Заведи себе нового любовника, если хочешь, только не оставляй меня. Я без тебя ничего не значу. Ты знаешь... — он на мгновение остановился, переводя дыхание, — ...какой я посредственный актёр. Если ты лишишь меня своего покровительства, то меня просто выкинут со сцены. А я не могу без неё жить. Так же, как и без тебя.
"Как же можно так унижаться? — думал Миреле потрясённо. — И ты — не посредственный актёр. Я-то знаю".
— Ненавижу тех, кто давит на жалость, — сказала Мерея. — Вон отсюда.
Миреле услышал звук, в котором мгновение спустя с ужасом узнал сдавленные рыдания.
К счастью, всё это недолго продолжалось — дверь захлопнулась, и Мерея вновь прошла за занавес.
— Прошу прощения за эту нелицеприятную сцену, — сказала она, ослепительно и жёстко улыбаясь. — Терпеть не могу подобные скандалы. Мне следовало выгнать его сразу же, как он переступил порог.
И вдруг жестокая улыбка сошла с её лица.
Она глубоко вздохнула, как человек, который только что завершил какую-то трудную работу, и с обессиленным видом прислонилась к стене.
— Это правда, что вы испытали к нему жалость, нарисовав его потрет? — спросил Миреле, сам не зная, зачем.
Мерея взмахнула рукой, как будто пытаясь ответить жестом: "Правда, правда, только оставьте меня в покое".
— Я всех жалею. — Она засмеялась каким-то неестественным, глухим смехом. — Ненавижу себя за это.
Миреле стиснул в руке веточку примулы, уже начинавшей подвядать.
— Ладно, вернёмся к нашей работе, — проговорила Мерея уже совсем другим тоном, в котором не слышалось ничего, кроме желания как можно скорее вернуться к излюбленному делу. — Я думаю, хороший получится портрет.
Оставшиеся несколько часов Миреле просидел, не шелохнувшись, и даже не испытывая такого желания. Примула медленно умирала в его руке, и он не мог оторвать от неё взгляда, как будто хотел запечатлеть в памяти этот процесс — постепенное увядание — во всех деталях. Судя по тому, что Мерея не просила его посмотреть в другую сторону, она была не против.
— Готово, — сказала она, когда за окном уже спускалась ночь. — В любом случае, освещение уже не то, и лучше у меня не получится.
Миреле медленно поднялся со стула, распрямляя затёкшие руки и ноги.
— Можно мне взглянуть? — спросил он.
— А не боишься увидеть самого себя без прикрас? — засмеялась она.
— Вы такого хорошего мнения о себе, как о художнице? — поинтересовался Миреле без вызова, просто повинуясь чувству отстранённого любопытства.
— Ненавижу ложную скромность, — отрезала она.
Он подошёл ближе и опустил взгляд на изрисованный грифелем листок бумаги.
Зрелище ожидаемо поразило его, и всё-таки он не думал, что это будет настолько больно.
— О, Великая Богиня, — пробормотал он, прикрыв глаза и бессильно кривя губы.
— Если честно, я просила тебя захватить примулу, чтобы сделать контраст, — сказала художница, помолчав. — Ты вчера был по-настоящему зол, вот я и хотела изобразить эту злость, стихийную ярость на лице в сочетании с первым весенним цветком, символом чистоты и нежности, в твоей руке. Но контраста не получилось. Впрочем, может это и к лучшему. Я по-прежнему считаю, что портрет получился удачным. Хочешь, я нарисую копию и пришлю тебе?
— Нет, благодарю вас, не стоит, — отказался Миреле.
Попрощавшись с художницей и получив деньги за свою работу, он покинул павильон. В саду царила ночь, по-настоящему весенняя и тёплая — свежий ветер овевал лицо и трепал волосы, и без того растрёпанные художницей. Где-то в комнатах павильона оставалась вырванная с корнями примула, увядшая и больше не представлявшая собой никакой ценности, однако получившая взамен бессмертную жизнь на портрете.
Миреле чувствовал странную лёгкость во всём теле, и в голове тоже — вероятно, это было следствием усталости, или того, что он за весь день почти ничего не съел. А, может быть, он тоже не мог сопротивляться действию весны, возрождавшей к жизни всё вокруг.
Вернувшись домой, он зажёг светильник и достал из укромного места листы, к которым в последние недели не притрагивался — страницы, исписанные диалогами о мести и сценами убийства. Спать Миреле не хотелось, и он несколько часов перечитывал свой текст, находя, что часть сценария написана неплохо и заслуживает дальнейшего внимания, в то время как другую часть можно без особых сожалений выбросить. Таким образом пропалывают посадки, промелькнуло у него. Сорняки — в мусорную кучу, а настоящее растение, освобождённое от паразитов, расправляет листья и тянется навстречу солнцу.
Он устал и, отложив в сторону сценарий, прислонился головой к стене.
Дышать было трудно, как будто в комнате не хватало воздуха, хотя она была хорошо проветрена.
В голове проскользнули слова Мереи, сказанные на прощание.
"Не стоит сообщать Ихиссе о произошедшем недоразумении, — посоветовала она. — Ему будет полезно. Пусть испытает разок то, что заставлял испытывать других".
Миреле не стал говорить ей о том, как он согласен с этими словами.
Он потянулся рукой к письменным принадлежностям и на некоторое время застыл над чистым лицом бумаги с кистью в руке. Потом, словно бы через силу, вывел первое слово.
"Она не моя любовница, Ихиссе, — написал он. — Она позвала меня только для того, чтобы нарисовать мой портрет. Ты можешь посмотреть на него, если захочешь. Миреле".
Закончив это короткое письмо, он вышел из павильона и направился через весь сад к своему прежнему дому.
Стоял уже второй час пополуночи, но благодаря полнолунию и ясному небу ночь была удивительно светла.
Миреле тенью проскользнул мимо кустарника, который когда-то осенью подвязывал Ксае, прокрался по веранде и засунул свою записку в щель между дверями, ведущими в комнату Ихиссе.
Когда он утром проснётся, то, как обычно, сразу же раздвинет их, чтобы впустить в комнату свет и воздух, и письмо упадёт ему прямо под ноги.
Миреле постоял ещё некоторое время на веранде, а потом двинулся в обратный путь, выбрав длинную дорогу и пройдя мимо деревца абагаман, которое он уже долгое время избегал навещать.
Абагаман был таким же, как прежде, и никто не мог предсказать, когда на его ветвях появятся нежно-сиреневые, как будто сотканные из кружева цветы — это могло произойти и весной, и летом, и осенью, и даже во время самых сильных морозов.
Улыбаясь, Миреле гладил его причудливо извивающиеся, однако очень гладкие тёмно-розовые ветви, касался глянцевитых, как будто покрытых лаком листьев.
"Ну где же ты, — думал он с лёгким нетерпением. — Приди и посмейся надо мной".
Однако если господин Маньюсарья и гулял по саду в эту ночь, то не в этой части квартала.
Наконец, Миреле отпустил ветви абагамана и, тяжело дыша, как после бега, прислонился лбом к его стволу.
— Ну что, похоже, что моя смертная казнь отменяется, — проговорил он, глядя на полную луну, заливавшую сад призрачным мерцающим светом. — Могу себя с этим поздравить.
И он хрипло рассмеялся, а эхо повторило его смех, сделав его почти весёлым.
Акт II
Бабочка
Не смела бабочка игривая коснуться
прекрасной розы тоненьким крылом:
цветку нельзя теперь было проснуться,
давно забылся он глубоким сном.
Ольга Аболихина
Время в квартале летело незаметно — несколько лет минули, почти ничем не отличаясь друг от друга.
В один из солнечных дней Первого Месяца Земли, когда от снега остались лишь воспоминания да рисунки художниц, очарованных зимними пейзажами, Миреле красил ограду в дальней части сада, неподалёку от тех платанов, где когда-то устраивал свою первую "репетицию".
Стояла весна, те ежегодные солнечные дни, когда актёры собственными силами приводят квартал в порядок — убирают мусор, подновляют краску на павильонах, засаживают сад цветами.
— Традиция, что актёры не имеют слуг, уходит корнями в давнее прошлое, когда у них просто не было на это денег, — неизменно ныли некоторые, Ихиссе в том числе. — Но императорские манрёсю могут себе позволить не пачкать собственных рук.
— Считайте это одной из репетиций, — насмешливо улыбаясь, отвечал Алайя. — Крестьянская жизнь, физический труд. — Лицо его становилось более жёстким, он вручал белоручке лопату или грабли и рявкал: — Вперёд, без разговоров!
Миреле тоже не слишком-то улыбалась посвятить несколько дней уборке сада, но он предпочитал не спорить — тем более, что занятие, которого ему удалось добиться, ему нравилось. Он работал вдалеке от остальных, не чувствуя ни малейшего желания участвовать в тех забавах, которые другие актёры придумывали, чтобы разнообразить свой монотонный труд. Изредка ветер доносил до Миреле обрывки песен, шуток, чужого хохота, и он нет-нет, да и представлял себя среди прочих, смеющимся вместе со всеми, обсуждающим новую постановку или чью-то любовницу.
Тогда кисть с краской на мгновение застывала в его руке, но уже через минуту он возвращался к своей работе и к тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шорохом в кустах, которые были потревожены каким-нибудь зайцем.
Рисовать Миреле не умел, и это несколько огорчало его: он с завистью смотрел на тех художников, которые украшали ограду настоящими картинами — пейзажами или же сценами из любимых пьес. Расписывать ворота доверялось самому талантливому из них и считалось большой честью.
С другой стороны, благодаря отсутствию таланта Миреле отправили красить ту часть ограды, которая почти никому не попадалась на глаза, и он получил возможность работать в одиночестве. Никто не следил за ним, никто не подгонял; ему нравилось видеть, как поблёкшая поверхность расцветает от его движений, как размытые дождями краски воскресают, обновлённые, и сияют под лучами солнца.
Воодушевившись, он принялся работать особенно быстро, и его резкие движения спугнули стаю бабочек, привлечённых сладким ароматом тропического дерева, чьи ветви клонились к земле под тяжестью крупных, ало-розовых цветков и почти доставали до забора. Бабочек неожиданно оказалось очень много — они вспорхнули с ветвей и обрушились на Миреле разноцветным ливнем, так что ему пришлось на мгновение оторваться от работы и прикрыть глаза рукой.
Когда он вновь обмакнул свою кисть в краску и повёл ею по поверхности забора, за его спиной кто-то стоял — он ясно ощущал чьё-то лёгкое дыхание и шелест длинных шёлковых одежд. И хотя могло быть несколько вариантов — как минимум, два — Миреле почему-то сразу же понял, кто именно пришёл посмотреть за его работой.
— Вы тоже волшебник, господин Маньюсарья? — хмыкнул он, не прерывая волнистой линии изумрудно-зелёного цвета, которую рисовал в верхней части ограды. — Ваше появление всегда сопровождают всякие чудесные эффекты. То вьюга, то бабочки. А я думал, что Хаалиа является единственным мужчиной, который, как говорят, постиг секреты жриц.
— Как знать, как знать, — откликнулся голос, который показался Миреле очень довольным. — Может быть, мы с Хаалиа — давние соперники.
Закончив свою волну, Миреле наконец-то обернулся и увидел перед собой неизменную хитрую улыбку. Господин Маньюсарья стоял, сложив руки за спиной, и ветер слабо трепал его длинный бело-розовый наряд, вытканный цветами вишни.
— Мне казалось, вы гуляете только по ночам, — продолжал Миреле чуть насмешливо.
— Какой бред, — фыркнул тот. — Ты ещё скажи, что я появляюсь в столбе пламени, веду за собой стаю демонов, и лицо у меня чернее сажи. Да-да, чего только обо мне ни придумывают. Кстати, ты не догадывался? Я же Владыка Подземного Мира, Хатори-Онто. — Не дав Миреле времени для ответа, господин Маньюсарья визгливо расхохотался. — Ах-ха-ха, ведь ты же сейчас поверишь в это! Вас всех настолько легко одурачить, что мне становится неинтересно это делать. Вы лишаете меня моей главной забавы, я отчаянно скучаю уже множество столетий.
В этом месте его улыбка, наверное, должна была стать печальной, но грим господина Маньюсарьи был настолько густ, что его лицо представляло собой маску, и изменить его выражение было невозможно при всём желании.
— Почему вы пришли? — поинтересовался Миреле, присев на корточки и обмакнув кисть в краску. — На этот раз я, как никогда, далёк от совершения самоубийства. Если вы намерены доказать мне обратное, то давайте, я послушаю — это будет интересно.
— Нашёл своё место в жизни? — чёрные-глаза щелочки в прорезях век лукаво блеснули.
— Вроде того, — пожал плечами Миреле.
И пусть это место было не на вершине негласной иерархии, как он мечтал когда-то, а здесь, в уединённом уголке сада, вдалеке от всех, он не жаловался. И, самое главное — не скучал.
— Ай-ай-ай, что же ты обо мне думаешь так плохо! — господин Маньюсарья вдруг всплеснул руками — точнее, своими длинными рукавами, взметнувшимися в воздух и спугнувшими с цветов ещё несколько бабочек. — Как будто бы Манью только и делает, что ходит и подговаривает к самоубийству тех, кто только-только устроился в жизни и осознал её ценность! Нет, Манью не такой. Напротив. — Он прищурился. — Я принёс тебе хорошее известие.
