Семейная сага (роман-коллаж) часть 2

Я не знал, как мне быть, а потом решил писать записки папе и класть их ему под подушку, когда меня опять переносили на родительскую постель. Записка была всегда одного и того же содержания: "Папа, дядя Павел не должен жить с нами. С.".

Поскольку ничего не помогало, сегодня я прямо сказал маме, когда она мне опять предложила перенести меня в большую комнату, что я никуда не пойду. Я начал тихо презирать ее за то, что она делает, а дядю Павла я просто возненавидел. Мне было очень обидно за папу. Неужели он ничего не подозревает? Но ведь не мне же говорить своим родителям обо всем этом?

Надо посоветоваться с бабушкой. Ведь папа все время шутит, что он только деньги зарабатывает, а глава семьи у нас она.

Елена Степановна. 1946, 12 ноября

Сегодня пошла "выгулять" Сережу первый раз на улицу. Он уже начал ходить по дому, хотя и на костылях. Сначала он даже стоять не мог — от долгого лежания у него кружилась голова — ведь пролежал он в гипсе больше трех месяцев. На улице зима, скользко. Поэтому мы только вышли из подъезда и сели на лавочку. Он молчал-молчал, а потом и говорит:

— Ба, мне нужно тебе что-то сказать...

— Погоди, Сережа, вот придем домой, расскажешь, а то наглотаешься с непривычки холодного воздуха, не дай Бог, захвораешь.

— Не-а. Дома я не могу, потому что это секрет только для тебя...

— Ну, давай, говори, но побыстрей!

— Ба, а почему мама папу не любит?

— Ну, с чего ты взял, глупенький?

— Я знаю, я видел...

И тут я рассказал про все мои прежние наблюдения, которые так истерзали мою душу. Конечно, я не про все говорил своими словами, но бабушка все поняла, как-то погрустнела и сказала:

— Хорошо, что никому сам ничего не сказал. Ты должен быть в стороне от этой истории. Я самая старшая, мне и надлежит в доме порядок блюсти. Я подумаю, что сделать. И я тебе обещаю, что поговорю со всеми. Успокойся, все будет хорошо. У тебя очень хороший и добрый папа. И мама у тебя хорошая. Просто у взрослых не такая простая жизнь, как у вас, детей. Вот вырастешь, тогда многое поймешь сам... Будь таким, как твой папа. Думай о том, чтобы всегда оставаться человеком. Многие живут, не думая о душе, но их всегда за это Бог наказывает.

— Ба, а ты веришь в Бога?

— Не знаю, внучек... Я верю в то, что в человеке должен быть Бог. Вот твой папа в Бога не верит, а Бог в нем есть. Ведь главное не в церковь ходить и не крест носить. Главное быть добрым, честным и милосердным человеком. А там, есть Бог или нет... Какая разница?

Пошли мы домой. Сережа замолчал, видно, обдумывал, что я ему сказала. Он уже большой, все понимает.

А я подумаю, что и как сделать, с кем и как поговорить... Бедный мальчик!..

Катерина. 1946, 4 декабря

Сегодня мама, когда мы остались дома одни, позвала меня на балкон, чтобы поговорить без лишних ушей. Она тут же закурила, что она обычно делает или когда очень устает, или когда сильно нервничает. По ее виду я догадалась, о чем будет разговор. Скорее всего, ей что-то рассказал Сережа... Мне этот болван, Павел, признался, что Сережка, кажется, видел, как тот снимал презерватив. Вот идиот, поверил, что парень спит и не поостерегся. В конце концов, мог бы это сделать и в уборной!

Может, Сережка давно до всего догадался? Ведь не зря же я эти таинственные записки нахожу под Мишиной подушкой, когда убираю постель.

Так оно и вышло. Мама говорила о моих отношениях с Павлом. С мамой хорошо, с ней можно говорить обо всем открыто, и она спокойно и внимательно меня слушает, даже если не согласна со мной. Другая бы мать разоралась, руками размахалась — вот и весь разговор. У нас было иначе, но, тем не менее, разговор был тяжелый и очень для меня неприятный:

— Мама, а что же мне делать? Сделала я, как ты советовала, родила Михаилу сына. Он-то счастлив, а у меня ничего не прибавилось. Сережку-то я люблю, души не чаю, а Миша как был, так и остался какой-то чужой...

— Я не знаю, что тебе делать, но то, что вы вытворяете с Павлом — это недостойно, это грязно! В конце концов, разводись с Михаилом и выходи замуж за Павла, если уж у вас такая неуёмная любовь. Ведь ты понимаешь, что сейчас ты ведешь себя, как последняя шлюха! А какие раны ты наносишь сыну? Ты об этом подумала?

— Да как я за Павла выйду замуж? Кто он? Он и академию не кончил. Он и прокормить семью не сможет!

— Значит, ты считаешь допустимым вместе с Павлом сидеть на шее Михаила и при этом изменять ему с его собственным братом?! Хоть ты мне и дочь и я люблю тебя, но скажу, что порядочные женщины так не поступают!

В это время хлопнула входная дверь: Ксения пришла из

института. Разговор наш с мамой, к моей радости, закончился. Но я поняла, что загнала себя в угол.

Но что делать? Разводиться с Михаилом глупо: как я проживу с Сережкой одна? Хоть Михаил в свое время и настоял, чтобы я окончила мединститут, но я и года не проработала, ушла из-за какого-то дурацкого конфликта с заведующей. Жила потом, как все офицерские жены, за мужниной спиной.

Павел сам — ни кола, ни двора, слушатель академии. Себя-то еще прокормит, а уж на нас с Сережкой у него силенок не хватит.

Вот подвернулся бы кто-нибудь вроде Георгия— Победоносца! Я бы и минуты думать не стала! И уж стала бы верной женой.

Михаил. 1946, 8 декабря

Ну, оказалось, что мои подозрения не столь уж беспочвенны. Вчера, когда я пришел с работы, со мной беседовала Елена Степановна. Она сказала мне, что беспокоится о судьбе моей семьи и считает, что не может не сказать мне о некоторых неприятных фактах. Она сказала мне, что отношения Катерины и Павла выходят за допустимые рамки, что чем быстрее это пресечь, тем будет лучше для всех, а в первую очередь, для Сережи.

До чего же деликатна эта женщина! Она смогла в необидной и интеллигентной форме намекнуть мне о таком, что я просто обалдел. Она сказала, что берет тяжелый разговор с Катериной на себя, а мне, как старшему брату, надлежит поговорить с Павлом.

И вот около восьми вечера я предложил Павлу прогуляться вдвоем, сказав, что у нас с ним есть о чем поговорить.

Когда мы вышли, я долго не знал с чего начать. Павел шел, понурившись, будто догадываясь, о чем пойдет речь. И что-то мне его даже стало немного жалко: приехал совсем пацан, а тут взрослая женщина стала им крутить. Ну, конечно, и своя голова на плечах должна быть, но в таком возрасте это еще не полноценная голова, а так, придаток к спинному мозгу!

— Павел, твои отношения с Катериной выходят за рамки приличия. Ты — мужчина, подумай над ответственностью за свои поступки. В отношениях между нормальным мужчиной и нормальной женщиной, за все отвечает мужчина. Ты уже не семнадцатилетний мальчик. Понял?

Он молча кивнул. Вид у него был потерянный. Я помолчав добавил:

— Надеюсь, это наш последний разговор на эту тему.

Я был потерян, раздавлен, уничтожен, унижен... И это родной брат! Ведь это же немыслимое предательство! Даже не просто предательство, а двойное предательство, в результате которого я потерял сразу двух близких мне людей — жену и брата...

Я развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не мог я после этого разговора придти домой. Ноги меня дотащили почему-то до пивной, которая нелепо стояла напротив Петровского дворца, на противоположной стороне от Ленинградского шоссе. Была эта пивная на скрещении пяти улиц, вернее, улочек, поэтому в народе называли ее "На пятачке". Мы туда частенько захаживали с коллегами по академии выпить по кружечке пива с солененькими сушками.

Пивная уже закрывалась, но я хорошо знал" начальника пивной", поскольку тот жил в нашем доме и даже в нашем крыле.

— Васильич, угости кружечкой пивца!

— Ну, Платоныч, только тебе, а то ведь вздрючат меня по первое число, если узнают, что я после полдевятого торгую...

— И будь другом, еще сто пятьдесят...

— Не положено, Платоныч!

— Знаю, знаю, но сегодня, будь другом, сделай исключение. Я же знаю, что у тебя под прилавком всегда есть. Заплачу сверху...

— Что с женой нелады?..

— Будешь много знать, скоро состаришься... Наливай!

— Да я уж и так не молод, Платоныч. Ну, выпей, выпей, дружок. Может, полегчает.

Домой я пришел уже после одиннадцати. Развезло

меня с голодухи... Где-то я упал, перепачкал китель... Ай, как не хорошо! А вдруг, не ровён час, военный патруль? Потом не отмоешься...

Пришел, снял сапоги, гимнастерку да брюки — и в постель... Хорошо, что выпил... Я тут же заснул, избежав ненужных взглядов и разговоров...

Хорошо, что сегодня воскресенье, а то на работу в таком воде и не явишься. Башка разламывается...

Льет дождь

Беспробудно.

Бьет дрожь,

Словно в бубен.

За что ж

Эти будни?

Чем дальше —

Тем хуже:

Страшная

Стужа,

И кашель

Натужен.

Стакан

Всё не выпит.

Тоска —

Криком выпи.

Оскалом —

Улыбки...

Надежда,

Молимая:

Как прежде,

Люби меня!

Но где ж ты,

Любимая?..

Павел. 1946, 8 декабря

Я встал сегодня едва ли не раньше всех, хотя ночью почти не спал. Сказал Елене Степановне, что мне надо пойти в библиотеку. Хотя, какая к черту библиотека — сегодня выходной!

Вышел на улицу. Холодрыга. Ну, да если очень уж замерзну, можно зайти в метро отогреться. Домой возвращаться страшно, вернее, стыдно. Надо побыть одному, хотя от этого не становится легче.

Вчера произошел этот ужасный разговор с Михаилом... Он не сказал ни слова конкретно, но было понятно, что он все знает. Потом он куда-то ушел, оставив меня одного. А потом, когда он после нашего разговора вернулся домой вдребезину пьяный часа через три...

Нет, надо что-то делать. Что значит страшно? Что значит неудобно? Нужно было об этом раньше думать! Надо поговорить с Катей... Когда я вернулся, Катя собиралась с Еленой Степановной в каптерку отовариваться. Я попросился им помочь, Катя промолчала, а Елена Степановна сказала, что, конечно, идем с нами. Очередь была длиннющая, и она сказала нам с Катей, мол, погуляйте полчасика в парке. Похоже, что она поняла, что мне надо поговорить с Катей и даже поняла, о чем.

Я набрался решительности и сказал Кате, что наши отношения зашли так далеко, что продолжать все, как было, мы не имеем ни права. Во всяком случае, пока я не закончу академию, ни о чем больше не может идти и речи, а там можно будет пожениться и уехать куда-нибудь, хоть к черту на рога и жить там спокойно без этой всеобщей нервотрепки.

Катя психанула, сказала, что до окончания академии еще ждать да ждать. Я спросил ее, а что она предлагает, на что она ответила, то я мужчина, мне и предлагать, а ее дело — соглашаться или не соглашаться.

Тут вернулась Елена Степановна, и наш разговор на том и кончился. Но для себя я решил, что надо, действительно, поступить по-мужски. У меня созрел план... Эх, жаль, что не могу с Мишкой посоветоваться — он бы наверняка

что-нибудь мудрое сказал! Ладно, надо записаться на прием к начальнику академии, говорят он хороший мужик.

Катерина. 1947, 1 января

Жизнь у меня дала трещину. Кто послабее, давно бы уж в петлю залез на моем месте... Михаил стал мне совсем чужим, Георгий исчез с горизонта, Павел тоже совсем потерял себя после того, как мама "засекала" нас. Домой приходит только на ночь. Со мной не разговаривает, заявил как-то за ужином, что ему обещают место в общежитии, и он в начале января должен туда переехать.

Я зла на весь мир... Хочется всем мстить. А за что, собственно? За то, что собственными руками сломала себе жизнь?

Вчера справляли мы Новый год у дальних Мишиных родственников — Буслаевых, Юрия и Екатерины. Катя Мише приходится какой-то троюродной или четвероюродной сестрой, одним словом, седьмая вода на киселе, как мама говорит. Юрий, хотя и всего полковник, но занимает какой-то важный пост и живет в том же "генеральском" доме, где и Георгий, но в другом подъезде.

На Новый год, кроме меня с Мишей, и человек восьми соседей, пригласили и других наших дальних полуродственников уже по маминой линии — Марию Ласточкину с ее мужем Гурием. Тут вообще голову сломишь, какая это родня: она сестра первого мужа тети Клавы, маминой сестры.

Ее зовут Матрена Егоровна, но она себя переименовала в Марию Георгиевну, чтобы звучало не так по-простолюдински. Признаться, ей больше к лицу была бы фамилия Бегемотова, чем Ласточкина, поскольку она безобразно толста и неповоротлива.

В прошлом Матрена-Мария — актриса-неудачница, высшим достижением которой было чтение по радио в течение года каких-то нанайских сказок. Но гонору у нее, как у Народной артистки! Да и ведет она себя, будто особа голубых кровей: жесты плавные, властные, а своего Гурия совсем с дерьмом смешала: сделай то, подай это...

Муж ее, Гурий Иванович, симпатяга парень. Жена его лет на пятнадцать старше своего муженька. Мама рассказывала, что Мария окрутила своего "суженого-ряженого", когда тот был еще совсем юным восемнадцатилетним студентом Московской Консерватории, где он учился в одной группе со Святославом Рихтером. Когда Гурий закончил учебу, она женила его на себе, отбив его у молодой красавицы и умницы Любови Белозёрской. Конечно, тридцатилетняя баба может запросто закружить голову мальчику-девственнику! Но вот они уже чуть не двадцать лет живут вместе. Теперь она выглядит даже не как мать Гурия, а почти как бабушка, ха-ха!

Гурий же моих лет, очень приятной наружности, в манерах своих даже элегантен. Преподает в балетном училище при театре Станиславского и Немировича-Данченко. На такого должны все молодые студенточки сами вешаться! Интересно, он, наверное, страшный повеса, думала я.