Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— М-да, странная штука — судьба. Как-то слишком круто с его родней обошлась... А дело — закрывайте. Тут все понятно.
Выходя следом, Пухов по-хозяйски огляделся и строго добавил:
— И все равно — никаких романтических пеших прогулок! Ясно, товарищ Каганов?
Угостившись папиросой Войцеховича, он внимательно смотрел в спину председателю Полесского парткома, торопливо взбегающему по ступенькам телефонной станции.
— Нашел, кого жалеть, — сплевывая, пробормотал чекист. — Хлам истории этот Веревкин. Таких надо сразу к стенке, пока дури не натворили. Видать, неспроста семья под раздачу-то попала. Просто так — ничего не бывает. Верно говорю, Ипполит?
Войцехович пожал плечами.
— Ну... Как сказать. С одной стороны, так. А с другой... — Наморщил лоб начальник милиции. — Вот, если бы у тебя беляки семью уничтожили, ты бы мстил?
Глаза Пухова вмиг стали ледяными. Резко повернувшись к Войцеховичу, он выматерился сквозь зубы и жестко процедил:
— Ты, Ипполит, не путай! Сравнил! Меня — с мразью буржуйской!... Кто был тот Веревкин? Пережиток прошлого, сын кулацкий! Контрой он был! И семья его была классово-чуждой! Таких могила только исправит! Нашему великому будущему они не нужны! Думаешь, им твоя жалость требуется? Тот Веревкин тебя бы первого при случае задушил!
Однако Войцехович не отступал.
— Ну, погоди кипятиться, Иван! Ведь твой друг Николай Вилецкий — и вовсе сын генерала, дворянин по рождению! Кстати, тоже прапорщик царской армии — видел я его анкету. Но он ведь стал борцом революции, отрекся от своей семьи, и сейчас один из нас. Значит, и у Веревкина был шанс...
Пухов побагровел. Едва сдерживая себя от вспышки гнева, он рубанул рукой воздух и зло пробормотал:
— Ипполит, у тебя сегодня совсем неважно со сличениями! Всё, я пошел! У нас расстрел через час. Можешь присоединиться — отпустить грехи контре и продолжить опыты по сравнению.
Войцехович дернул уголком рта и сухо ответил:
— Зря ты так, Пухов! Бить контру — одно, а удовольствие от этого получать — другое.
Неизвестно, чем бы закончился этот резкий разговор, если бы внимание обоих не переключилось на группу невменяемых солдат, бивших камнями окна во всех встречных зданиях.
— Опять туляки, будь они неладны! — Охнул начальник милиции Войцехович и побежал на телефонную станцию звонить в караульный батальон.
Пухов остался на месте и, расстегнув кобуру, хладнокровно наблюдал за продолжающимися буйствами солдат. Пытаться усмирить их сейчас было бы безрассудством.
С тех пор, как в городе расквартировались тульские полки, подобные сцены стали не редкостью. Обкокаиненная или пьяная шваль, принудительно мобилизованная в Красную Армию из Тулы и Москвы, совершенно не подчинялась своим командирам и комиссарам. Упиваясь безнаказанностью и сравнительно богатой жизнью в Сожеле, они терроризировали горожан и, особенно, жестко — квартирохозяев. Те же, кто формально имел над ними власть — бывшие царские офицеры, назначенные командирами Красной Армии — всячески уклонялись от своих обязанностей и совершенно не предпринимали усилий по усмирению личного состава. Дело было плохо и ухудшалось с каждым днем.
1919 год, февраль, 6 дня, Сожель
На этажах 'Савоя' царило радостное возбуждение. Все обсуждали вчерашнее известие: Красная Армия взяла Киев. Для жителей Сожеля этот город был, в своем роде, неофициальной культурной и деловой столицей. В Киеве жили родственники, друзья. И вот он снова стал доступен.
Лев мысленно улыбался, вспоминая Крещатик, долгие прогулки по городу, виды на Днепр, ресторанчик под цветущими каштанами. Они с Гесей любили бывать там. Такая приятная, теплая, сугубо мещанская ностальгия из прошлой жизни. И понимаешь, что все это тлен минувшего, но бережешь его в душе, сам того стыдясь.
Где сейчас Геся? Он не знал и не стремился узнать. Предательство не прощают и самого предателя навсегда вычеркивают из памяти. Да, навсегда — с неизбывной тоской подтвердил сам себе Лев.
Или, все же, прощают? Ошеломленный этой внезапной, провокационной мыслью, Лев оторопел. Прислушался сам к себе и с изумлением понял, что смог бы простить. Будь такая возможность — приди к нему Геся с повинной — он бы простил...
И все стало бы совсем иначе... Лев даже зажмурился от остроты потери, которая, как бы он себя не обманывал, до сих пор не притупилась. Столько боли и отчаянья было уже в его жизни, что Гесино отступничество казалось теперь невольным проступком слабой женщины.
По здравому размышлению он понимал, что возвращение жены вряд ли возможно. Пять лет прошло. По ощущениям — словно не одна жизнь миновала. Лев стал другим. И для нее эти годы что-то да значили. Какой была бы их встреча? Если до сих пор она не заявила о себе, это говорит о многом.
Надо узнать о Гесе, подумал Лев, собираясь с мыслями и удивляясь самому себе. Он не подозревал, что в его душе давно уже зрело и искало выход это решение.
Пытаясь спрятать образ бывшей жены за насущными делами и заботами, Каганов положил перед собой листы бумаги с копией текста телеграммы, отправленной вчера в Москву. Сосредоточился, перечитал, запоздало подправил предложение. Вновь углубился в текст.
В пространной телеграмме от имени Полесского комитета партии большевиков и Сожельского Ревкома официально выдвигался проект образования Сожельской губернии.
Идея была не новой. Говорят, еще при царе бродила в высших кругах. И вполне обоснованно. Как бывший предприниматель, Лев четко видел экономические предпосылки и целесообразность такого решения. Могилев давно уже стоит где-то в стороне от развитых сожельских торговых путей. Негласно именно Сожель — центр для многих соседних уездов. Здесь и основные предприятия, и все виды транспортных магистралей, и традиционные ярмарки. Могилев в качестве губернского города для вдвое большего Сожеля — это просто вынужденное недоразумение.
Ну и, кроме того, Лев с трудом переносил приоритет над собой могилевских товарищей. У них не было его опыта и знаний, но с избытком хватало истинно губернского апломба. И, конечно, они не помнили, что именно сожельский Полесский комитет партии в лице Кагановича и Каганова в конце семнадцатого года установил власть большевиков в Могилеве. Своей серьезной организации в губернском городе тогда не было.
Так пусть Могилев живет сам по себе, а Сожель с окраинными уездами Минской, Черниговской и Могилевской губерний — тоже как-нибудь сам.
На протяжении января Каганов обсуждал проект с сожельскими товарищами, спорил с обеспокоенным Могилевским губкомом. Совещался с руководителями уездов, которые вот уже несколько десятилетий и экономически, и политически тяготели к Сожелю. Все без исключения соглашались, что идея разумна и перспективна. И вот вчера, наконец, тщательно обоснованное предложение о создании новой губернии отправилось телеграммой в Москву, во все центральные органы власти. Что теперь будет?
В голову вернулась прежняя тревожная мысль: 'Как отреагирует Свердлов?' Не превысил ли Каганов своих полномочий? Инициатива дерзкая, амбициозная — как может показаться оппонентам. В декабрьскую встречу в Москве Яков Михайлович открыто дал понять, что видит Сожель новым губернским городом и Льва — в качестве председателя Полесского губкома. Но всё могло поменяться, противников у идеи тоже достаточно. На индустриальный Сожель имеет виды и Украина, и белорусские товарищи. И тот же Могилев. У всех свои влиятельные люди и в ЦК, и в Совнаркоме. Чья чаша весов пересилит — так и будет, вестимо. Конечно, хотелось бы вернуть Сожель в Великороссию. Меньше начальства сверху — меньше интриг и больше толку. Но что в итоге получится, Лев уже не мог предугадать. Оставалось ощущение, что разворошил он большое пчелиное дупло.
На днях, кстати вспомнилось ему, Николай Вилецкий принес разгромную статью, опубликованную в белорусской газете 'Звязда'. В ней довольно едко прошлись по амбициям Сожеля. 'До сих пор Полесский комитет партии коммунистов шлет по уездным комитетам партии 'предложения', по-видимому, всерьез считая себя губернским центром', — писал корреспондент, скрывающийся под псевдонимом Янка Минский. И далее: 'Сожельский Ревком также уверенно почитает себя губернским центром, созывая съезды работников по различным отраслям советской практики из соседних уездов'. Не нравилось свежеиспеченной Белорусской Республике, что Сожель покушается на Речицу и Мозырь.
В свете керосинной лампы — электричества сегодня не было то ли из-за поломки на станции, то ли из-за сильного мороза — Лев привычно сортировал на своем столе документы и телеграммы, обдумывая возможные аргументы для Москвы в защиту своей инициативы. Нужно искать весомые факты, ничего не будет лишним. Свои люди в Москве есть — помогут. Вот, например, его бывший секретарь до немецкой оккупации — Янкель Агранов. Умный, деятельный парень. Сейчас — секретарь Совнаркома РСФСР. Человек, созданный для своей работы — хорошо чувствует, к кому, как и когда обратиться, на кого нажать, а кого и попросить. Каганов тоже не отказался бы от такого чутья. Но — не дано. Да и на покровительство Свердлова всегда были большие надежды.
Мысль об Агранове напомнила о необходимости написать еще одну телеграмму. Хлебнув холодного чая и пододвинув к себе бумагу, Лев коротко набросал черновик текста: 'Москва, СНК. Никаких средств и сметовых ассигновок губцентр Могилев Сожелю не отпускает ЗПТ отсутствие средств грозит тяжелыми последствиями ТЧК Административная зависимость от Могилева ставит препоны экономическому развитию края ТЧК'. Закурив, перечитал. Как дополнительный аргумент, подойдет. Тем более, что все это было правдой.
В кабинет вошел его помощник Матвей Хавкин. Высокий и жилистый, несмотря на еще юный возраст, он производил впечатление строгого и решительного человека. Впрочем, таковым и был.
— Лев Маркович, домой поедете? Или здесь заночуете? Я к тому — может, останетесь? Авто не заводится из-за мороза. Придется нам извозчика ловить.
Каганов задумался. После запрета на пешие прогулки домой не тянуло. С матерью достаточно было бы видеться и раз в неделю. Да и погода откровенно не располагала к променадам.
— Здесь останусь. Спасибо, Матвей. Ступай к себе.
Едва заметно улыбнувшись в ответ, Хавкин спросил:
— Может, горячего чая принести? В отделе здравоохранения как раз закипятили.
— Да, хорошо бы. И вот еще что, — внезапно вспомнил Лев. — Завтра собери сведения про старшую дочь купца Израиля Брука Гесю. Сделай это максимально осторожно и незаметно ни для них, ни для окружающих. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Хорошо?
Матвей сосредоточенно нахмурил брови и кивнул.
— Понял. Будет сделано, Лев Маркович!
Уже после его ухода, Лев почувствовал, как горят щеки и бьется сердце. Шаг навстречу Гесе сделан. Только вот к чему он приведет?
Глава VII
1919 год, февраль, 6-го дня, город Сожель
Несколько дней разъездов по стылым лесным дорогам под метелью и порывистым ветром — и я все-таки заболел. Вчера проснулся с раскалывающейся головой. Так и есть — вернулась моя мерзкая фронтовая болячка — неврит лицевого нерва. Не шевельнуться и глаза не раскрыть. А ко всему прочему — большой жар и стиснутое болью горло.
Изнуряюще, тяжело, но терпимо. Кое-как поднявшись и побрившись, я заставил себя пойти к командиру полка Матвееву. Он ждал меня с докладом и, судя по всему, неспроста.
Пеняя на плохое снабжение, некоторые наши солдаты грабили квартирохозяев и крестьян из близлежащих деревень. Городские власти предъявляли претензии комиссару бригады Ильинскому, ну а тот устраивал истерику полковнику Матвееву.
Вот как раз на днях мы вместе с Никитенко загоняли под дулами винтовок троих таких 'оголодавших' в бывший помещичий амбар, навели страха, угрожая спалить заживо. Не знаю, будут ли они впредь грабить здешних крестьян — наверное, будут, но тогда побежали возвращать 'реквизированные' продукты и ценные вещи с большой поспешностью.
По здравому разумению, конечно, снабжение здесь было не при чем — хоть и не могу утверждать, что хорошо поставил дело. Много чего не хватало, но с голодной жизнью в Туле и в Москве — все же не сравнить.
Суть не в кормежке. Суть в том, что гребли большевики по мобилизации в свою армию всякий сброд. И офицеров — тоже гребли, совершенно не спрашивая желания. Так к чему теперь удивляться, что одни не признают других, а те, другие, и связываться не желают с первыми.
Штаб полка располагался относительно недалеко от моей нынешней квартиры. Но в тот день дорога показалась бесконечно длинной. Кругом меня что-то гудело, стучало, двигалось — как в густом тумане или в толще воды. Я шел, ничего не видя перед собой. От боли, распирающей висок и левый глаз, хотелось выть. Как поднимался на второй этаж, не помню. И, наверное, вид мой говорил сам за себя. Потому как, едва выслушав доклад, полковник сразу послал вестового за медиками.
— Незачем, Владимир Васильевич, так надрываться. Не царю-батюшке и не Отечеству служим, — в полголоса и с заметным укором сказал он, распорядившись принести мне чая. — Хозчасть и без заведующего неделю справится. И не вздумайте нам тут военный тиф учудить или, упаси бог, 'испанку'. Поболейте дома в свое удовольствие и слушайтесь врача. Тем более, что живет он с Вами на одной квартире.
Что хотел сказать мне полковник после доклада, в тот день я так и не узнал.
Подошедший вскоре с двумя санитарами Журавин, глубокомысленно покачал головой, пробормотал, что ждал чего-нибудь в этом роде, и подтвердил необходимость постельного режима. Однако прежде всего завел в свой санитарный поезд, вызвал дантиста и распорядился вырвать зуб, от которого и происходили у меня все неприятности с лицевым нервом.
Удаление зуба произошло на удивление легко, благодаря какому-то новому обезболивающему лекарству, вколотому в десну накануне экзекуции. Странные ощущение холода и одеревенения языка настолько удивили меня, что я даже забыл о своем неврите.
— Боль проявится через несколько часов, придется потерпеть, — предупредил дантист, сворачивая саквояж с инструментом. Выполнив свою работу, он степенно улыбался и насвистывал модную мелодию, которая часто доносилась из местных кофейн.
Отправляя меня с извозчиком на квартиру, Журавин строго порекомендовал:
— С таким жаром лучше хорошенько отлежаться. И не кури эти дни, Владимир Васильевич.
Однако усевшись в санях, я тут же по привычке потянулся за папиросами. Словно сговорившись с врачом, табак показался нестерпимо едким и противным. 'Вот и покурил', — подумал я, поднимая воротник шинели и закрывая глаза.
Незаметно для себя задремал. Казалось, не прошло и мгновения, а уже кто-то тормошил меня за плечо. Это был извозчик. Показывая рукой на дом Колесникова, он что-то говорил. Не столько услышав, сколько догадавшись, я расплатился, выбрался из саней и пошатнулся от неожиданной слабости. Ступеньки дались с трудом. Сердце колотилось, глаза заволакивала горячая пелена. 'Порошок', — вспомнил я. Журавин дал мне лекарство с наказом выпить сразу же по приезду домой.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |