Сердце трубадура

8. О том, что рассказывали об эн Гийоме при куртуазных дворах Юга, покуда не пришла рыцарственности и куртуазности смерть — в слезах и стенании надеемся, что не вечная.

...Рассказывал в городе Нарбонне заезжий арагонец в лето 1209, и сама дона Альенора, жена графа Раймона Тулузского, кивала головою, подтверждая, что так оно и было, сама видела живого участника сей истории:

— Да, жуткое дело. Отрубил трубадуру голову и приказал жене подать к столу. Та как увидала, так сразу и говорит: раз этим вы меня потчуете, так я ничего более есть и не буду. И заморила себя голодом. А его, зверюгу, потом в темницу посадили, и замок у него отняли, если я верно все помню...

И шла гроза на город Нарбонн, и на град Тулузу, и городу Сен-Жиллю еще только предстояло стать свидетелем того, как на весь Юг возляжет терновый венец... Юг мой, юг, улыбавшийся, как Гийом, в лицо своей вкрадчивой смерти — тогда мой юг еще был на свете...

* * *

...В Перпиньяне, в году 1217, в графском замке пел рыжий усатый жонглер, и слушали его дамы, и ужасались, качая головами.

-" Гийом де Кабестань был рыцарь из Руссильона,

Он ловко владел оружьем и дамам служить умел...

Он полюбил супругу свирепого Раймона,

Барона Руссильонского, и песни о ней пел...

А дама та, Серемонда, молода была и прекрасна.

Полюбила трубадура, как птичка, весела...

И велел муж запереть и стереть жену напрасно,

Как роза белая, у ней в душе любовь цвела.

И тогда барон Гийома встретил и убил его нечестиво,

Голову ему отрезал, вырвал сердце из груди,

И повелел зажарить и подать к столу красиво —

Много бед уже случилось, но главная впереди.

(Слушайте, дамы, вздыхайте, качайте, рыцари, головами... Вот что бывает, когда куртуазность и рыцарство попраны. Вот что бывает, когда опозорен наш край, и отняты у него законные властители, но вы не думайте пока о своих собственных муках, слушайте лучше, как страдали влюбленные прежних дней...)

"То, что ели вы, Серемонда, никогда еще не ели люди:

Это сердце трубадура Гийома де Кабестань...

И приказал подать ей он голову на блюде.

Супруга пришла в себя и сказала, дрожа, как лань:

"Господин, было это блюдо для меня всего прекрасней".

Раймон меч обнажил, чтоб жену свою убить —

Но бросилась она в окно с криком ужасным,

Так сама сумела дама жизни себя лишить.

Были стоны и плач повсюду, и дошли они до столицы,

Жалобы достигли слуха арагонского короля,

И призвал король Раймона, и посадил его в темницу,

И злодей бесславно сгинул, и забыла о нем земля.

У церкви в одной могиле влюбленных похоронили.

О том, как они погибли, там надпись была,

И рыцари и дамы каждый год к ним приходили,

За души их молились, и память о них жила..."

* * *

И писал монах Монмажурский, низко склоняясь над страницей, так как оплывает трескучая свеча, и мало в мире света, и даже Гийом не взглянет с заплаканных воском страниц возле спящей монаховой головы — только ровной чередою лежат равнодушные строчки:

"Гийом был славный и храбрый малый, но, влюбясь, сдурел и стал трусом, понеже дал себя убить столь мерзкому и ревнивому борову..."

Что же, может, и так. Может, оно и так. В любом случае —

"...мертв Гильельмо сам

От собственного песенного хмеля..."

* * *

...И рассказывал странник, по виду, кажись, южанин, окольными путями пробираясь на север, в Германию, сидя на постоялом дворе в Шампани, в году 1244 от Рождества Христова и в году почитай что первом от окончательной смерти нашего Юга, и жадно слушали его охочие до сплетен горожане:

— Был вот, например, такой рыцарь, трубадур, звали его Гийом де Кабестань. Красавец преизрядный и дамами очень любимый; и вышло однажды так, что полюбило его сразу семь дам, и все они сделались его любовницами. Но прознали о том ихние, стало быть, мужья, и собрались они все вместе, подстерегли того Гийома, когда шел он один в поле, да и убили за его проделки. А тело Гийомово разрезали они на куски и принесли в один замок, где в то время собрались вместе их жены, а из них каждая полагала, будто она у Гийома единственная. И приготовили мужья из тела Гийомова кушанье для своих супружниц, и подали им на золотых блюдах; а когда те насытились, мужья возьми да и скажи им, что же это такое они ели. И в такую тоску пришли те дамы от смерти своего ненаглядного Гийома, а равно и от ревности друг к дружке, что тут же все с балкона разом и бросились, и так ревнивые мужья в один день овдовели. О Гийоме, однако же, все окрестные дамы жалели — такого искусника в любовной науке еще свет не видывал, и умел он им всячески угождать... Однако подобная судьба всякого прелюбодейца может настигнуть, а нас избави Боже, аминь.

...И расходились горожане спать, вздыхая о горестной истории, превеликой жалости достойной; а правды не знал уже почти никто, вот разве что я вам ее поведаю. Хотя кому она нужна теперь, эта грустная изгнанница-правда в лохмотьях — кому она нужна теперь, если нет более нашего Юга, и вместе с ним куртуазность и рыцарственность, пораженные в самое сердце, не вспрянут уже никогда, и даже последний рыцарь — граф Раймон, сердце юга, седой сир-изгнанник, но все еще равный императору, покоится не погребенным в доме госпитальеров уже который год... И темная лилия на его белой кости все видна — как пятно крови, как цветок того розария, тернового венца...

Хотя, хотя...

Кто же может знать. Ведь нас иногда отпускают. Если мы что-то не успели. Так говорят учителя, так я надеюсь, потому что не могу иначе.

И если пораженный в сердце рыцарь может воротиться и петь, то кому ведомо, не может ли воротиться и петь пораженный в сердце наш Юг?.. Ведь я пока еще жив, я, один из последних, кто помнит, как простирают руку на чело умирающему, и как алы закаты там, над нашей землей — как поле пламенеющих роз, один из последних, кто может рассказать хотя бы малую правду...

И пока я жив, я буду ждать. Я узнаю их сразу — и тогда смогу уйти успокоенным. Я запомнил — свет во тьме светит, и тьма не объяла его.

Я должен оставаться здесь и ждать. И я буду молиться. Это все, что я могу делать здесь, в дальней и злой любви моей...

Надежда. Мне все же видна надежда.

конец