Часть 3. Испытание

— О, нет, нет — это сон — сон — этого не бывает — Господи, помоги — это сон, и сейчас я... я сейчас ПРОСНУСЬ!..-

Ален с силой ущипнул себя за руку, впился ногтями так, что даже вскрикнул. От собственного вскрика — или от боли — он проснулся резко, весь дернувшись, и полежал с колотящимся сердцем, слушая, как в ушах затихает его собственный голос, оставшийся по ту сторону яви. Потом поднял дрожащую руку, перекрестился, прошептал слова молитвы. Локоть слегка болел от сильного щипка. Вытер пот со лба — все тело взмокло от пота, но по спине пробегала холодная дрожь. Повернулся, чтобы коснуться живого, настоящего Этьена.

Этьенова половина постели была пуста. Пуста и холодна, слегка примята — будто ее оставили не так уж и недавно.

Кретьен вскочил, нашарил в темноте свечку. Опускать руку к темному полу оказалось особенно неприятно. В окно глядела темная, неживая ночь — наверное, гроза еще не разразилась. При неверном, трескучем огоньке Кретьен нашарил свою нижнюю рубашку; чулки, которые он с вечера куда-то закинул, теперь висели в изножье кровати. Может, это и мальчишество, но сейчас Кретьен попросту не мог быть один. Он хотел видеть Этьена во что бы то ни стало, и прямо сию же минуту.

Наверно, парень по нужде пошел. Значит, надо спуститься и выйти на двор.

Спотыкаясь на скрипучих ступеньках, Кретьен миновал темную, пустую залу. Дверь и в самом деле была приоткрыта, значит, он не ошибся. Вот ведь, понесло Этьена туда в ночи... Он вышел во двор, затворил за собой дверь, огляделся. Дверь отхожего места распахнута, там пусто. Надо бы закрыть, но как-нибудь в другой раз. Сараи — как сплошная безжизненная серая стена. Господи, где же этот дуралей? Уж не отправился ли он, не дай Боже, погулять за ворота?..

Слега дрожа от нервного возбуждения, Кретьен оглянулся назад. Так, постойте, а это что за огонек?.. Похоже на свечу, такую же тусклую и скверную, как его собственная — та, что плакала на руку горячими каплями. Это конюшня. Этьен, Этьен, какого черта лысого тебя понесло ночью смотреть лошадей?..

Он бросился туда едва ли не бегом, желая только одного — увидеть друга. Непонятно, зачем. Но тогда это безумие пройдет, и все станет хорошо, как прежде.

— Этьен, — едва ли не крикнул он, толкая плечом высоченную дверь — и тогда фигура, стоявшая к нему спиной, ссутулившись у денника Мореля, медленно обернулась. Свеча трещала, установленная прямо на земляном полу между двоими, и Кретьен увидел ясно — его лицо.

Черта лысого. Именно черта лысого.

...Его лицо, серое, неподвижное, безумно усталое. С глазами, полуприкрытыми тяжелыми веками. Лицо цвета мокрого пепла.

Кретьен подавился криком, и, прижимаясь спиной к двери, не смог отвести глаза. Свечка выкатилась у него из пальцев и улетела куда-то вниз.

— Вот, ты пришел, — медленно, почти не разжимая губ, сказал Тот, приближаясь по узкому проходу. Роста он был огромного, в полтора раза выше человеческого, и его квадратные, сутулые плечи едва помещались меж рядами денников. В которых не стояло ни единой лошади.

— Что... что тебе нужно? — попытался сказать Кретьен, но из горла вырвалось только слабое шипение. Никогда в жизни ему еще не было так страшно. Он даже не мог развернуться и броситься прочь, все силы уходили на то, чтобы не оползти по двери на землю, закрыв руками глаза. На то, чтобы продолжать стоять.

Тот, кажется, улыбнулся. То есть пепельные губы его раздвинулись, и за ними не блеснуло зубов — там не виднелось ничего, просто темнота.

— Я хочу взять твоей крови, Ален. Мне нужна твоя кровь.

В руках его откуда-то взялось широкое золотое блюдо. Почти грааль, мелькнула сумасшедшая мысль, это же почти грааль. Золотое, покрытое дивной резьбой, лучащееся камнями. Только не для гостий.

— Дай мне своей крови, Ален. Мне нужно твоей крови. Вот сюда.

Нет, блюдо он держал одной рукой, в другой же блеснул металл.

Протяни руку, дай крови, наполни кровью эту штуку. Потом — ступай, я отпущу тебя.

— Нет, — попытался сказать Кретьен, но звука снова не услышал. Губы его шевельнулись, сухие, как безводная земля, и он даже почувствовал, что они трутся друг о друга, как о трут. — Нет, нет, нет. Именем Господа, изыди.

Тот приблизился уже почти вплотную, Кретьен ощутил мертвенный жар его кожи. Кажется, он был обнажен, и тогда плоть его походила на мокрую землю. Или же одет, но тогда одежда росла на нем, как плоть.

— Я возьму. Ты дашь мне своей крови, Ален. Иначе я возьму кровь другого из вас. Мне нужна кровь. Вот сюда.

Нет, нет, НЕТ, Н-Е-Т!!! Но Кретьен уже не смог крикнуть, почти сдавшийся, почти протянувший — чуть загорелую правую руку, прямо в белом, мятом рукаве нижней рубашки... Не было пояса, не было меча. Но остатка сил все же хватило, чтобы услышать свой же собственный ясный, спокойный голос из мира яви, сказавший громко — "Проснись, дурак, ну же, сделай это!" — и изо всех сил откинуть голову, врезавшись затылком в выступающий твердый дверной косяк. На миг ему показалось, что череп раскололся надвое от острой боли — и он открыл глаза. Иногда во сне можно открыть уже открытые глаза, кто пробовал — тот знает.

...Комнату заливал серенький утренний свет. Тяжело дыша, Кретьен сел на кровати. Ну и ночка, помилуй нас, Боже. Вот что значит — ночевать в комнате без распятия. Утро уже. Этьена нет, постель даже не смята. Наверно, давно уже встал — немудрено, в такой-то душный день!..

Он поднялся, оделся, стараясь не спешить. Руки его слегка дрожали. Быстренько преклонил колени и прочитал утреннюю молитву — вместо распятья обращаясь к окну. От сна восстав, прибегю к Тебе, Владыко, Боже, Спаситель мой. In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. Не дай Боже никому таких снов.

Потом Кретьен поднялся и поспешил вниз, найти Этьена. Спустился по лестнице — бледноватый еще, но спокойный. В окна струился блеклый свет ненастного утра. Нижний зал уже не пустовал — там сидели и пили несколько егерского вида малых, хозяин хлопотал, бегая в кухню и обратно. Горел огонь ( в такую-то духоту!), какой-то замызганный мальчишка оглушительно драил медный таз.

И тут Кретьена в первый раз что-то дернуло. Какая-то мысль, настолько невнятная, что не укладывалась в осмысленное подозрение. Что-то во всем этом было не так. Будто устроитель мистерии предусмотрел почти все, но допустил одну маленькую, очень маленькую ошибку, из-за которой, однако же, дробится целое. Как портрет человека, у которого, например, одно ухо нарисовано вверх тормашками.

...Так, молчи. Сделай вид, что ты во все поверил. Принял спокойно эту слегка искаженную явь. Не подавай вида, что ты их раскусил. Вон уже и хозяин как-то странно косится на тебя, и один из бражников приподнял лицо — что-то почувствовав... (А ты знаешь, во что они все превратятся, когда поймут, что ты их раскусил?..)

...Трава. Там в углу комнаты растет трава. Зеленая и высокая. А это кто... прополз по потолку?.. Муха?.. Жук?.. Но почему такой большой? Или...

Стараясь выглядеть как можно более естественно и спокойно, Кретьен пересек залу под безмолвными, пристальными взглядами — даже маленький чистильщик таза поднял остренькое лицо (о, Господи, и это я принял за человека, ребенка?..) Подошел к двери, стремительно распахнул ее.

За дверью была ночь.

Кретьен закричал — так, что голос его разнес в куски плохо склеенный мирок сна — и проснулся снова, проснулся в постели, залитый холодным потом, дрожа крупной дрожью. Утренний бледный свет заливал его нагое тело, разбросавшее все простыни. На краю кровати, спиной к нему, сидел Этьен.

...Безошибочно, чутьем острой, тоскливой нежности, чутьем безнадежной любви Кретьен уже понял все — на мгновение раньше, чем тот обернулся. Обернулся всем телом — лицом, обрамленным мягкими спутанными волосами, узенькими плечиками, слишком хрупкими даже для тринадцати лет...

Да, конечно, то был Этьен. Но не нынешний, двадцатилетний. Это был Этьенет.

Сон, только сон. Но это уже неважно. Я не хочу просыпаться, не хочу. Мне все равно. Я хочу остаться здесь, с тобой.

— Здравствуй.

— Здравствуй... Этьенет.

— Я рад тебя видеть, Ален.

Кретьен подобрался ближе. Сел рядом с братом, вплотную, не решаясь к нему прикоснуться. Он отличался хрупкостью и по эту сторону смерти, а теперь, лишившись плоти, казался совсем уязвимым. Не бери за руку, а то сломаешь.

— Почему... — голос Кретьена звучал хрипло, словно он сдерживал внутри боль и раздирающую нежность, — почему ты не приходил раньше... Этьенет?.. Я же... так просил тебя. Так звал.

— Я не мог, — мальчик говорил одними губами, почти беззвучно. Глаза его, прозрачно-серые, были расплывчаты — от воды и туманной дали, наполнявших их, как перевернутые чаши. Он казался не живым и не мертвым — тем, кто до последнего дня пребывал мертвым и еще не научился снова существовать. — Я хотел. Я люблю тебя, Ален.

— Я тоже... люблю тебя. Этьенет. Прошу тебя, не покидай меня.

Тот покачал головой. Волосы его, легкие, почти невесомые, казались слегка седыми. Он протянул полупрозрачную руку и коснулся ею лица своего брата. Пальцы его были холодными — как тогда, когда Ален нес его, помертвелого, бледного от воды, по душным летним улицам, — и такими же белыми, обесцвеченными. Старший брат не отдернулся от прикосновения, но взял его руку и поцеловал. Рука, сухая и неподвижная, мертвой рыбкой лежала в Кретьеновой ладони.

— Братик... Этьенет. Я люблю тебя. Я всегда любил тебя. Кроме тебя... мне не нужно никого.

Этьен покачал головой опять, серая вода — или слезы — качалась в его глазах.

— Не надо... Ален. Пожалуйста. Лучше расскажи о себе. Как ты тут живешь.

— Я?.. Как-то... Хорошо. У меня все хорошо, ты не беспокойся. Я вот тут... еду искать замок Грааля. И со мною есть друг. А еще я написал много. Стал... поэтом, настоящим. Но это все неважно, Этьенет. Это все потом.

Мальчик смотрел на него, не отнимая руки, одетый в ту же самую белую рубашку, в которой он умер. Ниже колен, с широким воротом. Ноги его были босыми и бледными, и казалось, что Этьенету холодно. Давно уже холодно.

— Тебе... холодно?.. Хочешь... я обниму тебя?.. Станет тепло.

— Нет, Ален. Не надо. Не трогай меня.

— Почему... братик?..

— Потому что я — мертвый, — обстоятельно, очень по-Этьенетовски объяснил тот, и в глазах его качалось то же странное выражение, от которого Кретьену хотелось упасть лицом вниз и так лежать. — Нельзя трогать мертвых во сне, иначе за собой уведет. А ты — живой. Тебе туда не надо.

— Мне надо быть с тобой.

— Нет.

Глаза его на миг изменились и стали цвета тумана, плывущего тумана за окном. Похоже, те, кто обставлял и задумывал этот сон, не позаботились о мире за стенами. Кретьену казалось, что подойди он к окну — не увидит там ничего. Ни двора, ни частокола, ни стен и башен Кагора вдалеке, за широкой полоской зелени — просто ничего.

— А ты, Ален, я вижу, изменился. Ты... забыл обо мне.

— Нет, Этьенет, это неправда, — Кретьен потянулся к брату, но тот слегка отпрянул. Кретьен ясно увидел мурашки озноба на своей обнаженной коже.

— Правда, Ален. Я не верил... Но теперь вижу сам. Ты нашел себе новую цель... Нашел себе нового меня.

— Нет, — мертвея, повторил Кретьен, силы которого таяли с каждым мигом. Холод отчаянья коснулся его изнутри, и в глазах поплыли, набухая, прозрачные капли.

— Да. — голос брата неожиданно стал из чуть слышного — холодным и острым. Обвиняющим. Он выпрямился и словно бы стал чуть выше ростом. — Ну что же, делай, что делаешь. Ты был таким всегда. В день, когда ты бросишь и его, как бросил меня... Когда ты опять не успеешь к реке... Тогда ты поймешь. Или найдешь себе третьего Этьена.

— Нет... — прошептал Кретьен, холодея, не в силах протестовать. Он мог только мотать головой, и от резких движений ледяные капли его слез летели в стороны, срываясь со щек.

— Да, Ален. — Голос этого человечка, этого маленького, полупрозрачного мучителя стал жестким. Если возможно в такое поверить — насмешливым. Бледный рот его искривился — улыбка ли, гримаса?

— Ты знаешь, что это так. Ты знаешь, что бывает с теми, кого ты встречаешь на пути. Твой путь убивает их, ты приносишь своему пути жертвы. Человеческие жертвы.

— Нет...

— Да, кретьен, — это слово прозвучало едва ли не насмешкой, названием, а не именем. — Да, христианин, ты нарушаешь обеты. Ты обещал остаться со мной. Ты не сделал этого. И не говори мне, что не знаешь...

— Нет...

— Не говори, что не знаешь, почему ты тогда не успел!

Последнюю фразу Этьен выкрикнул — пронзительно, почти визгливо — и старший брат, к тому времени уже простертый на полу у его босых ледяных стоп, залитый слезами и почти слепой, резко и ясно, как при вспышке молнии (того света... часовня, замок, свет. Ослепительный свет в руках у человека) — при вспышке света он увидел, что же здесь не так. Чего не хватает в облике маленького чудовища, сидящего перед ним, убивающего его.

Святая Земля. Мешочек, ладанка. Этьенет не снимал ее с груди. Только когда купался.И похоронен был вместе с ней.

— Ты не мой брат.

Говоривший подавился словом. Мгновение он смотрел Кретьену в глаза — (вода, у него в жилах вода) — и в глубине зрачков мелькнуло что-то новое — удивление? Страх? Недовольство?

— Ты не мой брат, — повторил Кретьен, поднимаясь. Его трясло — но теперь уже дрожью ярости. Как он посмел. Холоднокровная тварь с бледной жидкой дрянью под кожей. Как оно посмело присвоить облик Этьенета... его голос?..

Он рванулся, готовый броситься на оборотня, давить его, душить голыми руками. Но тот сжался, съежился в уголке кровати жестом перепуганного мальчика, таким Этьенетовским жестом, что кулаки старшего брата разжались сами собой. Чем бы оно ни было, оно очень маленькое. И оно чувствует страх.

— Убирайся, — прошептал он, закрывая глаза. Да, оно — лишь пустая оболочка, под которой нет ничего от того, что звалось Этьенетом. Но это тело... этот образ принадлежал некогда его брату. Слезы с новой силой заструились по лицу, и Кретьен отступил на шаг, чтобы не упасть. — Именем Господа Христа, убирайся, откуда пришло... Убирайся.

Когда он взглянул снова, поднимая руку для крестного знамения, лже-Этьенет страшно исказился. Он как-то подобрался весь, словно для прыжка, еще уменьшился, в лице промелькнул цвет серого пепла. Оскалил зубы — маленькие, белые, острые. С треугольными резцами. Как у Этьенета лет в семь.

...И вдруг все прекратилось. Судорога прошла по призрачному тельцу — и оставила его, и это на миг стал опять совсем Этьенет — бледный, тринадцатилетний, с усталым, прекрасным лицом.

Губы его двинулись — он что-то прошептал. Кретьен уже не мог смотреть, но расслышал — "Прости, прости меня. Я люблю тебя..." Поняв, что падает, падает, валится, и сон расползается, не удержать, нет, нет, Этьен, не уходи, не уходи, Этьен, нет, нет...