— Ну... это то, что живет после смерти человека... — выдает версию.
— О'кей, а что это конкретно? Как выглядит?
— Не знаю...
— Ладно, пойдем с другого края. Что с этой душой происходит после смерти?
— Ну... она отправляется в рай или ад...
— И какие условия "отправления в рай или ад"?
— Если грешил, то ад... Если жил правильно, то рай...
— Ладно, вроде бы ясно. Итак, ты собирался забронировать своей душе местечко в аду. В обмен на желание. Я верно излагаю?
Кивает.
— И что бы происходило с твоей душой в аду, Андрей?
Бормочет что-то про чертей и сковородки.
Вздыхаю.
— Под "сковородками" имеются ввиду вечные муки?
Кивает.
— Ну вот. Теперь мы приходим еще к одному не менее интересному моменту. Я — не Дьявол. Мне твоя душа, которая, исходя из твоих слов, нечто непонятное, — не нужна. То есть бронь в ад — отменилась, а шанс на рай с яблочками остался. Вместо продажи души я предложил тебе другой контракт. Ты согласился.
Сажусь на столик по-турецки.
— Андрей. Ты — взрослый, совершеннолетний, дееспособный человек. Ты согласился на контракт. Ты знал, что от тебя потребуется служение. Вспомни, что я тебе тогда сказал: "Мне нужен слуга. Здесь, на Земле. Тот, кто будет выполнять каждое мое пожелание и каждый мой приказ". Ты — согласился.
Секунд пятнадцать внимательно вглядываюсь в лицо мужчины, сидящего напротив меня, и продолжаю:
— Тебя не устраивает то, что я называю тебя слугой?
Руки сжимаются, тело напрягается.
— Тем не менее, ты сейчас гораздо свободнее, чем большинство из людей вокруг тебя.
Лицо перекашивается.
— Не веришь?
Делаю паузу, меняю позу. Ноги у меня не затекают, но это — невербальная часть общения.
— Поехали разбирать и эту часть. Во-первых, во сколько ты обычно просыпаешься?
Пожимает плечами.
— По-разному. Семь, восемь, девять... Как Маша встает.
— О'кей. А во сколько ты вставал тогда, когда работал у Олега Максимовича?
— Шесть... полседьмого, но редко.
— Итак, пункт номер раз. Вместо того, чтобы ориентироваться на своего работодателя, вставать ни свет, ни заря, протирая сонные глаза, толкаться в автобусе в час пик независимо от погоды на улице и времени года, ты просыпаешься каждое утро, ориентируясь на родную дочь, а не на чужого дядю. Я верно излагаю или нет?
Кивает.
— Ну вот. Теперь дальше. Во сколько у тебя рабочий день начинался и во сколько заканчивался?
— С восьми до шести... Но я обычно оставался до восьми. Иногда до девяти.
— И чем ты занимался?
— Таблицы заполнял разные — данные из накладных, договоров и прочей бумаги вносил.
— Пункт номер два. Ты двенадцать или более часов подряд занимался нудной и малополезной работой. Теперь скажи — я много от тебя требую? Я, если память меня не подводит (а она не подводит), за все время нашего общения просил тебя выполнить всего четыре лично моих приказа — поменять шторы на жалюзи, вытащить барахло из комнаты ожидания (которое, между прочим, ты сам туда и запихал), сходить за консервами в магазин и не забывать кормить кошку. Ну, еще провезти ее в переноске в самолете. Все остальные хлопоты, которые я поручал тебе, касались по большей части либо тебя, либо Маши. Обставить для нее комнату. Купить ей игрушки, одежду. Купить посуду. Купить хорошее постельное белье. Ты уже знаешь, мне не нужно ни постели, ни еды. Разве что одежду от пыли почистить — я даже не потею. И то, с этим я могу справиться сам. Теперь скажи — я так много работы на тебя возлагаю?
Облизывает сухие губы.
— Нет...
— Теперь далее. Сколько тебе платил твой прежний начальник?
— Двадцать-двадцать пять тысяч... Последний раз, правда, он меня премии лишил, и я получил восемнадцать.
— И на что ты их тратил?
— Еду купить, коммунальные услуги оплатить... На проезд...
— Пункт номер три, полагаю, ты сам понимаешь?
Кивает.
— Не надо дальше... Я понял...
— Нет, Андрей, ты не понял, — говорю ему. — Ты зациклился на одном-единственном названии, и не видишь за ним истинной сути вещей. Не, если ты хочешь... Вернемся в Хабаровск. Я буду платить тебе твои жалких двадцать штук... Ладно, двадцать пять. Я даже оставлю твоей дочери ее здоровье. Ты будешь каждый день приезжать ко мне в коттедж, с восьми утра до восьми вечера заниматься нудной и неинтересной работой, твоя Маша пойдет в ближайшую к твоей замызганной общаге общеобразовательную школу, где в одном классе учатся и успевающие, и отстающие... Кажется, это называется "VII вид", а раньше их вообще на второй год оставляли... Ты будешь считать дни до отпуска, который проведешь опять же — сидя дома в общаге на диване, потому что у тебя не будет денег на то, чтобы поехать хотя бы во Владивосток. Потому что Маша будет расти, и ей надо будет то новое платье, то новый портфель, то учебники. Но я буду называть тебя гордо и пафосно — "секретарь-помощник". Хочешь?
Слышу, как бешено стучит его сердце.
— Андрей, — вздыхаю. — Ваше долбанное демократическое общество со своей "толерастией" разучило видеть суть вещей. В Америке негра нельзя называть негром, только афроамериканцем. Хотя от этого он не перестанет быть черным. Инвалидов больше нельзя называть инвалидами, потому что они "люди с ограниченными возможностями", хотя от смены названия суть не меняется. У них не отрастают новые ноги и не вставляются новые глаза. Потом инвалиды обидятся на "ограниченные возможности" и потребуют, чтобы их называли как-нибудь "личностями с особыми потребностями"... Кстати, вроде так уже тоже называют детей-инвалидов...
— Хорошо, — вдруг произносит Андрей. — Но зачем было... кнутом?
— Чтобы ты запомнил.
— Что запомнил?
— Что нельзя нарушать мои запреты.
— А нельзя было как-то по-другому?! — в голосе возмущение.
Снова вздыхаю.
— Андрей. Я тебе, по-моему, говорил правило, что о моей природе говорить никому нельзя. Потом я упоминал тебе об этом, когда пояснял, зачем нужно отправить ребенка в закрытую школу. Ты еще захотел переехать обратно в свою общагу. Но, когда возникла критическая ситуация, когда тебя, извини за выражение, "взяли за жопу", ты тут же начал орать, что придет такой-сякой "твой шеф", который "не человек" и "порвет их там всех". Так или нет?
Бледнеет.
— При этом ты даже и не вспомнил, в чем провинился, когда я тебя начал расспрашивать. Пришлось напоминать.
Придвигаюсь почти вплотную к его лицу.
— А теперь, если такая ситуация вдруг и повторится, ты вспомнишь боль и "дцать" раз подумаешь, прежде чем развязать свой язык.
Машинально потирает спину.
— Андрей. Я хочу, чтобы ты понял кое-что, — произношу я, подходя к окну.
Над Москвой — сизые тучи.
Смотрю недолго на небо и продолжаю:
— Я — нонсенс. Я не вписываюсь ни в какие научные рамки. Я с легкостью управляю гравитацией. Я поглощаю воспоминания. Мой яд — уникальная жидкость, которая, между прочим, синтезируется в особой железе. И эта особая железа появляется только при изменениях, которые тоже невозможно объяснить. Меня, писая кипятком, жаждут заполучить спецслужбы почти всех стран мира, за исключением, может быть, какого-нибудь Зимбабве или Занзибара. Заполучить и разобрать на составные части в своих секретных лабораториях. Проверить, почему обычный солнечный свет, в том числе и от заслоненного солнца, на меня не действует, а от солнца, частично скрытого горизонтом — смертельно опасен. При этом солнце, садящееся за горы, не считается. Но неровная линия горизонта — считается. Как и каким местом я перенаправляю гравитацию. Почему мне не надо дышать, есть. Почему мне не подходит просто кровь, даже напрямую из вены, а обязательно нужно дождаться последнего вздоха добычи. Почему я не могу питаться животными. Почему я не отражаюсь в зеркале. Как я умудряюсь внушать мысли...
Поворачиваюсь к Андрею.
— Мои слуги — мои слабые места. Ты знаешь обо мне практически все. Если вдруг кто-то узнает, что ты — слуга вампира, причем тот, кто знает о моем существовании не понаслышке, то тебя упекут в секретные лаборатории с огромным энтузиазмом. Вкатят всевозможные "сыворотки правды", и ты выложишь обо мне все, что знаешь. И, что самое нехорошее, ты выложишь им то, чего они не знают.
Мужчина едва дышит.
— И, поверь, они не остановятся ни перед чем. Надо будет — тебя будут пытать. Надо — возьмутся за Машу. Надо — и ее запытают.
Обхватывает голову руками. В глазах слезы.
— Поэтому я подчеркиваю этот запрет. И я буду добиваться его соблюдения всеми способами, — жестко говорю Андрею.
— Знаешь, я убил не только твоих обидчиков, — продолжаю после паузы. — Я убил также тех, у кого Маша "гостила". Они не сделали ей ничего плохого. Угощали тортом. Именно его, кстати, Маша попросила забрать с собой. Я убил их потому, что твоя дочь долго и пространно рассказывала им про "Марка Етаевича". Увы, я понятия не имею, что именно она успела им сообщить. Но шанса нельзя давать. Даже вот такого, — показываю сведенные вместе большой и указательный пальцы так, что между ними расстояние в пару миллиметров. — И, если бы возникла необходимость, я бы убил всех, кто мог бы услышать Машин рассказ краем уха.
— А правда... — вдруг говорит Андрей, — зачем вы решили взять меня... в слуги?
— Андрей, мне это самому интересно, — признаюсь с грустной улыбкой. — Понятия не имею, какая муха меня укусила. Жалко стало, наверное...
Удивляется.
— Жалко?
Киваю.
— Я же не бесчувственный чурбан.
* * *
— Можно вас попросить? — спрашивает Андрей.
На улице — ночь. На столе — коньяк, блюдце с шоколадом. И два бокала. За компанию.
— Смотря о чем.
— Расскажите о ваших других слугах.
— Обо всех?
— Ну... о ком-нибудь.
Вращаю в руках бокал с коньяком. Янтарные капли медленно стекают по стенкам.
— Том. Последнего из них звали Том... Я подобрал его, умирающего от чумы. Хотя.. Нет, не так. От чумы умирала его мать. А он должен был умереть через неделю. И это не я его подобрал, а он каким-то образом подглядел, как я питаюсь... И пришел "сдаваться". В обмен на жизнь его матери...
...Светлые и мягкие волосы, словно пух. И ясная улыбка.
Плещется в ручье.
Назвал меня хозяином сразу, когда я ему сказал об этом.
Невероятно худ.
— Хозяин, я рыбу поймал! — в руках сверкает серебряная молния.
— Твой завтрак, — говорю.
Рыба бьет Тома по лицу хвостом и вырывается. Слуга провожает ее растерянным взглядом.
-...уплыл, — добавляю с улыбкой.
Паренек едва не плачет.
Ускоряюсь и вылавливаю ту самую уплывшую рыбу.
Рыба бьется в траве в пяти шагах от берега.
— Спасибо! — в глазах счастье.
...— А правда, тут живут люди с песьими головами? — спрашивает Том, пытаясь приноровиться к моему шагу.
— Увидишь хоть одного, не забудь показать, — говорю.
Оглядывается.
Вокруг — узкоглазые китайцы...
— И... что было потом?
— Потом... Мы путешествовали. Много. Он не боялся высоты. Любил полеты. Мы были в самых разных местах планеты... Том с восторгом воспринимал новые знания. Спокойно воспринял тот факт, что Земля — круглая. Что в Китае живут просто узкоглазые люди. Что арабы не едят детей...
Делаю глоток.
— Мне долго его не хватало.
— Что с ним стало?
— Умер от старости. В тысяча пятьсот сорок восьмом году.
Андрей поднимает глаза к потолку, шевелит губами.
— Это...
— Двести десять.
— Что?
— Тому было двести десять лет, когда он умер, — говорю.
В глазах моего нынешнего слуги — изумление.
— Так...долго?
Киваю.
— Да. Правда, последние сорок лет Том стал совсем плох. Почти не ходил, ослеп. Я специально нанял прислугу, чтобы ухаживать за ним. Пришлось поселиться в Португалии. Тогда это было богатое и процветающее государство, в то время как в других странах бушевали войны. После смерти Тома я не смог там оставаться...
Андрей внезапно начинает смеяться.
— Блин, если бы кто сказал мне год назад, что я буду сидеть рядом с человеком, который видел своими глазами чуму четырнадцатого века...
— Я не человек, — мягко поправляю слугу.
Машет рукой. Во взгляде — восторг.
— Ай, какая разница... Все равно. Вы ведь видели... Вы видели всю историю человечества!
— Не всю, — говорю. — Только часть. Остальное — из воспоминаний.
Наливает коньяк в бокал, выпивает залпом. Морщится, закусывает шоколадом.
Как водку.
— Шесть тысяч лет... — говорит сам себе.
* * *
Андрей с Машей прощаются со мной у аэропорта.
— А вы опять на другом самолете полетите? — спрашивает девочка.
Киваю.
— Да, милая.
— А почему мы на нем не летим?
— Он очень маленький, — говорю. — Там места только для меня и Кисы.
Маша вздыхает.
— Ну ладно. Только не забудьте нас встретить!
— Не забуду, — глажу девочку по голове.
В Англию кошку приходится везти мне. Слишком много справок нужно собрать, чтобы белобоку пустили в другую страну легально.
Дома гримируюсь и упаковываю кошку в переноску. Кошка выпускает когти и растопыривает лапы. Собираю лапы в горсть и вталкиваю обладательницу мягких боков внутрь. Кошка ругает меня самыми страшными кошачьими ругательствами.
— Прости, — обращаюсь к пушистой. — Придется потерпеть.
Переноска большая, устлана теплым одеялом. Вдобавок туда уложена горячая грелка.
Не продует.
* * *
В Лондоне пасмурно.
Андрей с Машей ждут меня у дверей терминала.
— Марк Витавич, а что так долго? — выговаривает Маша.
— Самолетик маленький, летел медленно, — поясняю. — Но я уже тут.
— А что у вас с лицом?
— Грим.
— А зачем?
Андрей одергивает Машу. Девочка дуется.
* * *
До дома на окраине Лондона добираемся за два часа — мешают пробки.
Стучусь в одну из квартир на первом этаже.
— Да? — дверь открывает сухонькая старушка в круглых очках.
— Миссис Доусон?
— Бывшая миссис Доусон, — поправляет, — а ныне — миссис Ричардс. Чем могу помочь?
— Миссис Ричардс, — исправляюсь. — Я хочу попросить у вас ключ от квартиры сорок четыре.
В глазах старушки — любопытство.
— Простите, сэр. Но эта квартира не заселяется.
— Я знаю, — говорю. — Меня зовут Джон Майли. Майкл Майли был моим дедом.
Старушка отходит на шаг, снимает очки.
— А вы похожи на вашего деда, Джон.
Вежливо улыбаюсь.
-...его дед выкупил этот дом после войны, — рассказывает миссис Ричардс Андрею, — тогда мне было шестнадцать, мистер. Его дед был со странностями...
Андрей улыбается, уже не пытаясь понять что-либо из ее речи.
У миссис Ричардс вставная челюсть и жуткий шотландский акцент.
То, что ее не понимают, ее совершенно не волнует.
Домоправительница сама открывает нам дверь в сорок четвертую квартиру.
— Спасибо, миссис Ричардс, — говорю домоправительнице, оглядевшись. — Вы отлично справляетесь.
Квартира чисто прибрана, нигде не видно ни соринки. Современная техника.
