Вычисление Бога

Это замечание показалось мне отвлечённым, но я кивнул:

— Да, пока что не создали. Но над этим многие работают.

— У нас есть машины, осознающие себя. Одна из них — наш межзвёздный корабль, "Мерелкас". Но мы обнаружили вот что: интеллект имеет свойство появляться внезапно — он сам собой возникает в организованных системах достаточной сложности. Подозреваю, что это существо, которое является Богом нашей Вселенной, — оно было интеллектом без телесного воплощения, возникшее в случайных флуктуациях предыдущей, добиологической вселенной. Верю, что это существо, существующее в полном одиночестве, поставило своей целью, чтобы следующая вселенная имела независимую от него, самовоспроизводящуюся жизнь. Кажется совершенно невероятным, что жизнь могла бы зародиться сама по себе в любой случайно возникшей вселенной. Достаточной же для развития сознания сложности локализованная матрица пространства-времени, с приличными шансами, могла возникнуть сама по себе всего за несколько миллиардов лет квантовых флуктуаций, особенно в совершенно другой вселенной — в особенности такой, в которой все пять фундаментальных взаимодействий имеют менее яркую разницу относительных сил.

Холлус ненадолго умолк, а затем продолжил:

— Предположение о том, что нашу Вселенную создал учёный, объяснило бы давнюю философскую проблему — почему Вселенная поддаётся научному познанию? Почему абстракции форхильнорцев и землян — такие как математика, индукция, эстетика — применимы к природе реальности. Наша Вселенная научно познаваема, потому что её создал невероятно продвинутый интеллект, который пользовался научным подходом.

Мысль о том, что разум мог возникнуть куда проще, чем сама жизнь, меня ошеломила — и всё же у нас до сих пор не было подходящего определения интеллекта; каждый раз, когда компьютеру вроде как удавалось его обрести, мы просто-напросто говорили, что имели в виду нечто другое.

— Бог-учёный, — сказал я, пробуя мысль на вкус. — Ну, думаю, достаточно продвинутая технология неотличима от магии.

— В точку! — живо откликнулся Холлус. — Эту фразу стоило бы записать.

— Не думаю, что её придумал я. Но твоё предположение и остаётся тем же, что и есть — предположением. Оно не доказывает существования Бога.

Холлус покачал телом:

— И какое же свидетельство могло бы тебя убедить?

Некоторое время о обдумывал ответ, а затем пожал плечами:

— Дымящийся ствол, — сказал я.

Холлус раздвинул глаза на максимальное удаление:

— Что?

— Мой любимый жанр в художественной литературе — детективы об убийствах, и...

— Меня изумляет, что люди находят удовольствие в чтении об убийствах, — вставил Холлус.

— Нет, нет! — возразил я. — Ты не так понял. Нам не нравится читать об убийствах; нам нравится читать о справедливости — когда преступника, неважно насколько умного, изобличают в содеянном. И самое прямое, лучшее доказательство в случае убийства — узнать, что у подозреваемого в руках дымящийся пистолет, что он действительно держит в руках орудие преступления.

— А, — сказал Холлус.

— Дымящийся ствол — неопровержимая улика. И я хочу увидеть именно её — доказательство, которое невозможно оспорить.

— Нет неопровержимого доказательства Большого взрыва, — заметил Холлус. — Нет доказательства эволюции. И всё же ты принимаешь эти теории. Почему вопрос о существовании Создателя требует большего?

На это я не смог придумать хороший ответ.

— Знаю одно, — упрямо сказал я, — для того, чтобы меня убедить, нужно очень убедительное доказательство.

— Мне кажется, тебе привели уйму убедительных доказательств, — сказал Холлус.

Я провёл рукой по голове. Там, где раньше росли волосы, теперь под ладонью лоснилась гладкая кожа.

Холлус был прав: мы принимали эволюцию на веру, не имея абсолютного доказательства. Само собой, кажется очевидным, что собаки произошли от волков. Наши предки, очевидно, одомашнили их, выдавили из них злобу, вывели в них общительность и дружелюбие, в конечном счёте превратив Canis lupus pallipes Ледникового периода в Canis lupus familiaris, современный вид из 300 различных пород.

Если это случилось именно так — если человек действительно превратил Акелу в Ровера, — тогда можно считать доказанным одно из базовых положений эволюции: новые виды (или, по крайней мере, новые подвиды) могут развиваться из старых.

Но мы не можем доказать эволюцию собаки. За все эти тысячи лет, которые мы разводим мириады собак, нам не удалось создать новый вид собак: чихуахуа по-прежнему может скрещиваться с датским догом, а питбуль может оплодотворить самку пуделя — и в обоих случаях на свет появится плодовитое потомство. Не имеет значения, как старательно пытаемся мы подчеркнуть их различия, собаки всё равно остаются видом Canis lupus familiaris. И мы ни разу не создали нового вида кошки, крысы или слона, кукурузы, кокоса или кактуса. Тот факт, что естественный отбор может вызывать в виде изменения, не оспаривает никто, даже самые упёртые креационисты. Но то, что этот отбор может превращать один вид в другой — на самом деле этот факт никто никогда воочию не наблюдал.

В палеонтологической Галерее позвоночных КМО была длинная диорама, в которой стояли скелеты лошадей, начиная от Hyracotherium из эоцена, а затем - Mesohippus из олигоцена, Merychippus и Pliohippus из плиоцена, Equum shoshonensis из плейстоцена, и заканчивая современным видом Equus cabbalus, представленным скаковой лошадью и шетландским пони.

Конечно, чертовски похоже на то, что эволюция действительно имеет место: число пальцев на ногах постепенно снижалось с четырёх на передних ногах и трёх на задних у (Hyracotherium) до одного-единственного, в форме копыта; зубы удлинялись и удлинялись — очевидно адаптируясь к поеданию жёсткой травы; животные (если не считать пони) становились крупнее. Я настолько часто проходил мимо этих экспонатов, что диорама превратилась для меня в неотъемлемую часть жизни. Я редко о ней задумывался, хотя довольно часто мне приходилось описывать её VIP-персонам во время экскурсий.

Один вид прокладывает путь другому в бесконечной череде мутаций, адаптаций ко всё изменяющимся условиям.

Это я охотно принимал.

Я принимал это, потому что теория Дарвина имеет смысл.

Так почему же я не принимал также и теорию Холлуса?

Экстраординарные заявления требуют экстраординарных доказательств. Так отвечал Карл Саган каждый раз, когда сталкивался с уфологами.

И что теперь скажешь, Карл? Пришельцы уже здесь — в Торонто, в Лос-Анджелесе, в Бурунди, в Пакистане, в Китае. Доказательство неопровержимо: они здесь.

А что насчёт Бога Холлуса? Как насчёт доказательств существования разумного Творца? Похоже, у форхильнорцев и вридов их больше, чем у меня о существовании эволюции — той теории, на которой я построил всю свою жизнь, свою карьеру.

Но всё же... всё же...

Экстраординарные заявления. Наверняка они обязаны требовать доказательств получше. Безусловно, доказательство должно быть монументальным, неопровержимым.

Конечно, должно!

Без сомнения.

— 10

В октябре Сюзан пошла со мной в госпиталь Св. Михаила, на встречу с Катариной Коль, онкологом.

Это был жуткий опыт для нас обоих.

Для начала доктор Коль провела бронхоскопическое обследование. В надежде найти опухоль и отобрать образец, она просунула мне в рот трубку с камерой на конце, и через дыхательные пути по очереди протолкнула её в каждое из лёгких. Но опухоль оказалась недоступной визуальному наблюдению. Поэтому доктор провела биопсию — контролируя процедуру рентгеном, проткнула мне грудную клетку иглой, вонзив её прямо в опухоль. Хотя сомнений в том, что у меня рак, и не было — раковые клетки из мокроты позволили поставить диагноз со 100%-ной уверенностью, — полученная сейчас проба всё же должна была его подтвердить.

Если бы только опухоль была хорошо локализована, и мы бы знали, где она есть! В этом случае её можно было бы удалить хирургически. Но, прежде чем разрезать мне грудную клетку, требовался ещё один тест: медиастиноскопия. Доктор Коль сделала надрез чуть выше грудины, добравшись до трахеи. Затем она ввела в разрез трубку с камерой и протолкнула её вниз, изучая лимфоузлы у каждого лёгкого. При этом доктор отобрала ещё несколько проб.

И наконец она сказала нам с Сюзан, что обнаружила.

Новости нас ошеломили, у меня даже спёрло дыхание. Хотя, когда Коль выложила передо мной результаты тестов, я находился в сидячем положении, мне показалось, что я сейчас упаду. Рак распространился на лимфоузлы; хирургия бесполезна.

Коль дала нам с Сюзан некоторое время, чтобы успокоиться. Онколог видела это в сотый, в тысячный раз — как живые мертвецы смотрят на неё с ужасом, написанном на лице, со страхом в глазах, смотрят — и умоляют сказать, что она пошутила, что это какая-то ошибка, что подвело оборудование, что надежда ещё есть.

Но из всего этого доктор не произнесла ничего.

Через два часа, сказала она, как раз появилось "окно"; можно провести КАТ безотлагательно, прямо сегодня.

Я не стал спрашивать, почему пациент не смог прийти. Быть может, он (или она) просто скончался. Дворик отдела онкологии заполонили множество человеческих призраков, тощих скелетов. Мы с Сюзан выжидали эти два часа в молчании. Она пыталась погрузиться в чтение каких-то старых журналов, я же просто устремил взгляд в никуда, а мысли безостановочно бегали по кругу.

Процедура КАТ-сканирования — компьютерной аксиальной томографии — была мне знакома. За годы работы я видел множество таких процедур. Время от времени тот или другой госпиталь Торонто позволял нам просканировать интересную окаменелость — конечно, если оборудование в этот момент простаивало. Это был весьма эффективный способ изучения образцов, слишком хрупких для извлечения из матрицы; кроме того, он позволял отлично разглядеть внутренние структуры. Томография серьёзно помогла нам изучить черепа ламбеозавра и яйца эуцентрозавтра. Я знал о процедуре всё, но никогда не подвергался ей лично. Руки вспотели, у меня было чувство, будто меня сейчас стошнит — хотя ни один из пройденных тестов не должен был возыметь такой эффект. Я был страшно напуган — сильнее, чем когда-либо в жизни. Единственный раз, когда я был близок к такому нервному напряжению, — когда мы ждали разрешения усыновить Рики. Мы никуда не отходили у телефона, и при каждом звонке сердце у нас подпрыгивало. Но тогда мы ждали хороших новостей, а сейчас...

КАТ-сканирование совершенно безболезненно; малая толика радиации теперь вряд ли чем могла мне навредить. Я улёгся на белую поверхность, и техник протолкнул моё тело по сканирующему туннелю, выдающему на компьютер изображения. Насколько распространился рак по организму?

Ответ был таков: весьма обширно...

Я всегда любил учиться, всегда находил в этом радость. То же можно сказать и о Сюзан, если уж на то пошло. Но сегодня факты и цифры поступали головокружительным потоком — бессвязные, запутанные. Слишком много нужно было уяснить, слишком многому поверить. Коль вела себя отстранённо — она читала эти лекции уже тысячи раз и теперь превратилась в штатного профессора, уставшего, которому всё наскучило.

Но для нас с Сюзан, как и для всех тех, кто оказывался в наших покрытых винилом креслах, для тех, кто пытался уяснить всю эту информацию, понять её, осознать — для нас это было ужасающим. Сердце у меня было готово выпрыгнуть из груди, голова раскалывалась; сколько бы тёплой воды ни предлагала мне специалист, жидкость не могла утолить жажду. Мои руки — те, которые бережно отделяли кости эмбриона динозавра от осколков яиц; те, которые снимали известковый налёт с окаменевших перьев; те, которые были главным орудием труда, главным инструментом в моей профессии — сейчас они трепетали, словно листья на ветру.

Рак лёгких, произнесла онколог ровным тоном, словно обсуждая характеристики последней модели внедорожника или видеомагнитофона, является одной из самых опасных форм рака: обычно его поздно диагностируют, и к моменту обнаружения он зачастую даёт метастазы в лимфоузлы туловища и шеи, в плевральную мембрану, отделяющую лёгкие от груди, а также в печень, надпочечники и кости.

Мне хотелось, чтобы она продолжала говорить в том же ключе — абстрактно, теоретически. Просто общие комментарии, очерчивающие контекст.

Но нет, нет! Коль говорила с выражением, она всячески подчёркивая важность сказанного. Всё это имело прямое отношение ко мне, к моему будущему.

Да, рак лёгких часто даёт метастазы.

Что он и сделал в моём случае.

И я задал ей вопрос, на который до смерти хотел знать ответ, — вопрос, ответа на который страшился услышать, важнейший из вопросов, тот самый, ответ на который с этого момента будет определять для меня всё — всё! Сколько мне осталось? Сколько?

Доктор Коль, наконец перестав быть роботом и превратившись в человека, отвела взгляд. После постановки диагноза пациенты в среднем живут девять месяцев — если лечение не проводится, сказала она. Химиотерапия может добавить к этому сроку ещё какое-то время, но у меня развился рак, называемый аденокарциномой. Новое для меня слово, набор слогов, которые мне предстояло выучить не хуже собственного имени, — слогов, которые, в сущности, будут определять того, кем я был, и всё, чем когда-либо стану, точнее, чем когда-либо определяли слова "Томас Дэвид Джерико". Даже если её лечить, лишь один из восьми больных аденокарциномой остаётся в живых через пять лет после постановки диагноза, а остальные уходят. Да, именно этим словом она воспользовалась — "уходят". Словно мы идём в магазин за хлебом, словно говорим, что уже поздно, что завтра рано вставать, что пора идти. Словно большинство из нас уже ушло, и мы одни из последних.

Эти слова прозвучали для нас с Сюзан, словно взрыв. Они пошатнули наш мирок, всё, что мы когда-либо знали.

В этот осенний день часы начали тикать.

Пошёл обратный отчёт.

Мне оставалось жить год — или около того.

— 11

Каждый вечер, когда музей закрывался для посетителей, мы с Холлусом спускались в Нижнюю Ротунду. В качестве платы за изучение наших экспонатов он раз за разом воссоздавал для нас различные периоды геологической истории Беты Гидры III, которые я записывал на видео.

Может, по причине того, что моя собственная жизнь клонилась к закату, однажды мне жутко захотелось увидеть кое-что другое. Холлус упоминал о шести планетах, по-видимому покинутых обитателями. Я захотел взглянуть на них, увидеть самые последние из артефактов чужих миров — последнее, что построили их жители перед тем, как исчезнуть.

И то, что он мне показал, было потрясающим.

Для начала Холлус показал первую планету Эпсилона Индейца. На южном континенте жители воздвигли огромный квадрат, со всех сторон обрамлённый гранитными стенами. Стены были сделаны из грубо высеченных гранитных блоков, размеры которых по меньшей стороне были свыше восьми метров. Площадка, которую они окаймляли, в поперечнике составляла почти полкилометра, и она была сплошь усеяна булыжниками — огромными, неровными кусками разбитого бетона. Даже если бы кому-то удалось перелезть через стены, огромное каменное поле было совершенно бесплодным. Ни животному, ни транспортному средству не удалось бы пересечь его без огромных сложностей, и здесь ничего не могло расти — ни сейчас, ни когда-либо потом.