Зеленцова-старшая возмущенно фыркнула. Какие же мерзопакостные настали времена! Ни одного полицейского на улицах, каждый прохожий не с винтовкой, так с револьвером, даже бабка-спекулянтка вооруженная, обрез под рукой держит. Да и этот бандит жуткие вещи говорит, хоть и был младший братец картежником и женолюбом, но как это — умер? Он ведь моложе меня на год! А бандит не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести, стоит, на солнце греется, огурец соленый грызет. И дружок его подходит, бледный, аж зеленый. Омерзительная парочка. Второй вообще женской шалью подпоясан, как кушаком. Одежда латанная-перелатанная, а два револьвера блестят.

Уставился Шульга на огурцы, плечами пожал. Таким огурцом кого-нибудь убить можно. А Палий себе чавкает, хуже свиньи. Торговка только руками разводит — один убыток! Не покупает, а пробует. Уже третий жрет.

— Не, невкусные они. Водянистые сильно и солонючие.

Шульга огурцы не любил. Ни соленые, ни кислые — никакие. А вот та дамочка, в штанах с лампасами, помидоры продает. Проверим. Ничего так соления, особенно после вчерашнего. Таки гроши пойдут? Берет 'колокольчики', интересно. На контру надеемся?

Еще одна дамочка идет, нос задрала. За ней однорукий плетется. С поезда слезли, а багажа нет. Интересно. Командира ищут. Ищите, ищите. Може, он вам пропишет клистир в три ведра.

Трохим, падла флотская, загордился. Набрал десяток сопляков — уже командир. Хочешь отколоться — да пожалуйста! Только ж и сам угробишься, и отряд свой положишь. Потому что хороший командир не только в атаку сам идет, а еще и думает, что да как. Кто то село за пять минут против нас настроил? Мешал тебе тот войт? Зачем его было вешать? У нас тогда на хвосте и так белые висели, еле ушли, пулеметчика нашего — в клочья, пулемету кожух пробило, еще семеро там осталось, а тебе — 'борьба с эксплуататорами!' Нет у человека ума, нет. Палий — и тот умнее.

Вылез из хаты Александров. Полдень скоро, а это опудало только глаза продрало. Дезертир, от мобилизации ушел, гонял по шляхам да устраивал полиции веселую жизнь. Там экономию подпалил, там ограбил кого-то побогаче, там — полицейского вздернул, а поймать не могут, не разглядели толком. Как можно разглядеть человека, у которого на башке— мешок? А когда немцы пришли — так совсем весело стало. Вот с тех пор у Александрова и куртка мадьярская, в трех местах штопанная, галуны ободранные. Живучий солдат попался, что и говорить. А сам виноват. Александров же в Венгрию не лез, солдата этого из хаты не выгонял, собаку его не стрелял. И вроде ж и родители приличные, телихенция, учителка с землемером, а у них выросло отакое мурло. Как жрать — так он самый первый, а как кулеш варить — 'а я не умею'. Только и пользы, что замки всякие открывать может.

Антонов выглядывает. Тоже полуночник. И чего это те городские, как фамилию услышали, так хохотать стали да еще какого-то волка вспоминать? Он же тоже городской, с Катеринослава. Но рукастый, не то, что некоторые. Идет по улице, башкой стриженой крутит. А раньше вставать надо! Уже все огурцы продали. Не, ему чего-то командир нужен. А я знаю? Село небольшое, он точно где-то тут. Да и зубы у тебя вроде не болят. О, помяни черта! Кого-то словили? Вел себя подозрительно? Левчук на нем сидит?

В хате наблюдался разгром, пух по всем углам, перепуганная хозяйка, и кто-то, завернутый в половик, под отожравшимся на домашних харчах Левчуком.

— Та я и кажу, скис ваш борщ. От меня на двор и потянуло. А он, — Антонов пнул половик, для наглядности, — крадется до колодца. Я за ним. И так же ж он стелется, будто курей красть идет. И оглядывается постоянно. Раз так себя ведет, значит, прячется. Раз прячется, значит, контра. Из половика донесся сдавленный мат. Левчук поднялся, медленно и важно.

— Вылазь-вылазь! Рабочий, говоришь, с Путиловского завода? От белых прятался? А руки покажи. И пиджак сними, тепло в хате. И человек с виду обычный, таких в любой толпе десяток, щетиной зарос да глядит злобно. И руки у него вроде мозолистые, а только слишком грязные. И пиджак вроде обычный, так засаленный, что в руки брать противно.

— Ану, товарищ рабочий, пройдись по комнате, — командир, хоть к пиджаку прикипел — и швы осмотрел, и карманы обшарил, и подкладку пощупал, а дело знает. Заулыбался Левчук, и Шульга за ним зубы показал, в дверях стоит, рабочего на прицеле держит. А куда денешься — трое вооруженных, один в дверях стоит, двое у окна.

— Рабочий, говоришь. А что ж ты шаг чеканишь? Что ж у тебя осанка такая, что сразу на парад можно? — улыбается Левчук.

— Интересные пиджаки на Путиловском заводе, — поднял командир перед собой лоскуток прямоугольный, с подкладки отпоротый, — не на того нарвались, ваше благородие!

Все поручик Логинов предусмотрел, да про выправку забыл, с детства вбитую. Да и кто знал, что среди этого мужичья окажется опытный подпольщик, который и сам не раз те прокламации прятал? Стоят, быдло вооруженное, зубы скалят.

— Давайте его утопим! — Шульга вспомнил родные болота и одного жирненького жандарма. Из его мундира получились отличные тряпки.

— В ведре чи в тазике? — Левчук был настроен скептически. — Лучше повесить.Антонов куда-то ушел.

— Это будет некультурно. Он же не жену топором зарубил.

— Так шо, патроны тратить?! — Крысюк пришел. Вот только его здесь для полного счастья и не хватало.

Поручика заметно перекосило. Вешать его надо было, а не допрашивать, все равно матерные ругательства и так все знают. А теперь... Крысюк задумчиво почесал спину трофейным маузером.

— И переоделся. Никакой от тебя пользы. Командир спрятал удостоверение к себе в карман, оглядел всю компанию.

— Ну и? Его так закапывать, что ли?Хлопнула дверь. Антонов принес игольчатый штык, которым свиней колоть удобно. Хорошаая вещь! А человеку в брюхо такой всадить — одно удовольствие.

— А можно не здесь? — подала голос хозяйка. — Коврик мне изгадите.

— Да пожалуйста.— Левчук уже успел дать невезучему золотопогоннику в ухо и успел скрутить ему руки за спиной, припасенной веревкой. Веревочка — вещь нужная, без нее — никуда.

— Какое безобразие, — о, золотопогонник еще и говорить умеет. Пошли-пошли! Там есть сарай, в красный крашенный. На нем крови не видать.

Вот и пришли. Пырнул Антонов контру в брюхо и все дела. А ты чего ждал? Суда присяжных? Уже ж и могилку выкопали, что ей простаивать, хробачки кушать хотят .А что еще дергаешься, так это ненадолго. Покойся с миром, как говорится. И не вылазь!

Расходятся махновцы. У всех дела есть. Дамочка толстая с попадьей спелась, ругают молодежь, аж завидно, Марчук-усатый им поддакивает. Антонов себе вторую винтовку нашел. Американскую. Винчестер. Патронов к ней нет, зато выглядит красиво. Печки топятся, обед скоро. Собаки облизываются, костей ждут. Ждите-ждите, блохастые, костный мозг все любят. Расколоть кость да высосать. А вы и так гладкие, китайцев на вас нету. Говорят, они собак едят. И кошек. И змей. И совсем не с голодухи, а принято у них так, у нас — борщ с салом, а у них — собака жареная. И язык синий на тарелочке отдельно. Тьху! Хотя студенту сбрехать — як вшивому почухаться. Выдумают же такое — собака с синим языком! Только перед обедом отакое рассказывать. Не на того напали!

А, чтоб тебя! Поесть не дают! Вылупок с пакетом! Глина тщательно облизал ложку, сунул ее за голенище, выхватил пакет у гонца и понесся к командиру, потому что был неграмотным, как пень. Юнкер несколько секунд соображал, что не так, а вот второй солдат уже нежно ткнул его стволом нагана в печень. Не солдат. Вшивый анархист.

— Давай-давай. В подполе капуста есть, с голоду сдохнуть не сможешь!

— И чего с ним делать? Оно ж даже не юнкер, оно — кадет сопливый!

— Кадет, на палочку надет. Палочка трещит, кадет пищит,— заулыбался Демченко.

— На палю? Отакое тощее? Юнкер икнул. Вкусная была у хозяйки капуста. Хлопнула дверь. Эсер держал в правой руке наган, а в левой — могучую, когтистую куриную лапу.

— Да дадут мне сегодня поесть или нет? То эта рыжая сволота решила погеройствовать и самостоятельно пойти в сортир, то контра, то вот этот глист!Юнкер икнул второй раз. А вот это уже обидно.

— Так что? В Могилев? А за пакет спасибо.

— Дите сопливое. Шкода.

— Уже в погонах. Уже контра,— эсер вгрызся в свой обед.

Шульга пожал плечами. И действительно — контра в погонах, офицерье. Икающий сопляк, даже моего малого младше, еще и не бреется. Глина, не обращая на все это действо ни малейшего внимания, вернулся за стол и стал доедать борщ.

Демченко прищурился, тряхнул головой. Сопляк что-то пропищал.— Шо?— Муха в борщ упала, говорю. — Тоже птица, только маленькая, — облизнулся Глина.— Ну? — эсер обглодал лапу дочиста.— В пакете что? — Приказ в пакете, держаться до последнего. Ворон с Ляховским соединился. У Ляховского — одно орудие, три пулемета, сотня сабель. Он с красными не поладил, рванул на вольные хлеба. Юнкер сел. На пол, мимо табуретки. — Ляховский?! Он офицерами из пушек стреляет. — Он самый. Так что думай, глист. — Так что? — Та ну, — Шульга смотрел на свои сапоги, — дите совсем. — С чего ж ты такой жалостливый стал? Не проспался еще?— Заткнись,— Шульга вытянул правую руку вдоль туловища, пальцы зависли над рукояткой нагана.— Оба заткнулись! — командир вроде бы и ни в кого и не целился, но схлопотать пулю с четырех шагов не хотелось даже Левчуку.Юнкер захихикал. — А расстрелять по-разному можна. Можна за руки подвесить да пулеметной очередью от тебя куски отстреливать.— А можно и махновскую сволочь за шею повесить. — Провоцируем? Надеемся на легкую смерть? Надейся-надейся. Может, Ляховскому подарим. Бантик привяжем на портупею и подарим.— А бантик на хрена?— оживился Левчук.— Так подарок должен быть с бантиком. И станет этот недоносок летающим. Высоко летающим, прямо как Нестеров.— Не, Ригхтофен лучше. У него ероплан красивше, — фыркнул Глина.— Ага, красненький такой. — Ты подумай, недоносок, подумай. Действительно ведь полетаешь. А мог бы жить, портить девок, когда подрастешь. — Да что с таким говорить? В черепе — одни идеи. Маменькин сынок. Трусится, як холодец.— Где холодец? — облизнулся Шульга.— Да что с ним панькаться! В штаб Духонина — и все дела.— Вы еще сапоги нам лизать будете!— Маленький тупой гаденыш. Думает умереть красиво,— эсер почесался об дверной косяк, — смерть красивой не бывает. Никакая. Тебя не интересует, что стало с поручиком Логиновым? Можешь не спрашивать, мы его похоронили. Руки-ноги связали и похоронили.— Большевицкие скоты.— Ошибаешься, недоносок. С большевиков мы кожу снимаем, на кисеты, — Левчук улыбался во все свои зубы, кривые и острые.— Пошли! — Глина поднялся, ткнул сопляка наганом в спину.

Юнкер затрясся, обламывая ногти, рванул с плеча синий погон.Эсер только хмыкнул. Глина сел, оглядывая стол в поисках еще чего-нибудь съедобного. Луковица разве что? Маловато будет. Что ж тут люди такие жадные? Борщ — крупина за крупиной бегает с дубиной, вареники превратились в вареницы, тесто тоже вкусное, но начинка где? Приходил Деникин и всю повыковыривал? Еще и Палия черти принесли.— Вылупок, а вылупок! Ты не икай, ты лучше скажи, чи Деникин со Шкуро живые? — Палий цапнул бесхозный овощ и задумчиво обдирал шелуху.— Живые, — горе-белогвардеец с ужасом взглянул на любопытного.— Ну твою ж мать. Это ж мы им зря свечки ставили. За упокой.

Шульга заковыристо матюкнулся по поводу тупых схизматиков. Эсер расхохотался. И кто ж второй придурок? Вот бы сюда своего знакомого, который рассуждал о природной вере крестьян. То ли он никогда живого селюка не видел, то ли был тайным толстовцем. У самого эсера никаких иллюзий по поводу деревенских жителей уже давно не осталось. И городские были такими же. Один скормил жену свинье, второй нанял для нелюбимой убийцу за десять рублей. Вот и вся разница между студентом-математиком и крестьянином. И еще сопляк этот, достойная пара Зеленцовой. Ну никакого еще жизненного опыта, а лезут воевать.

Лось тихо ругнулся. Вот, оставил кто-то взмыленную лошадь, даже не привязал. Хорошо, что хоть никуда не ушла. Стоит, голову понурила. А водить ее кто будет? А расседлывать? А чистить? А напоить животное тоже надо. Незнакомое оно какое-то. Буланой мерин. Не помнил прогрессор такой масти, а коней отрядных каждый день видел. Серые — были, гнедые — были, у командира кобыла каурая. А это чье? И сбруя не наша, на армейскую похожа, и седло тоже новое. Из хаты выскочил какой-то подросток. Судя по новой форме и дырам на плечах, очередной дезертир. Даже дезертирчик.— Руки убрал!— Да пожалуйста, — прогрессор выпустил повод. Ходят тут всякие, сопли на кулак наматывают. За дезертирчиком из той же хаты вывалился сгибающийся от смеха командир. Что-то в лесу сдохло, не иначе.— Видел когда-нибудь живого сатаниста? Показываю. Бесплатно. Прогрессор только плечами пожал. Тоже мне, чудо. — Какая мерзость! Это же как надо мыслить, чтобы ставить живым людям свечи за упокой!— возмущался дезертирчик. — Так сатанист завелся не один. Точно посмотреть не хочешь? Бывший студент подкрался и заглянул в окно. Ну Палий чего-то жрет, ну и что тут такого? От него всякого можно ожидать. Кто вчера с Антоновым целый час спорил, голыми ведьмы на шабаш летают или одетыми? Вот и учи такого грамоте. Но вот кто еще такой тупой?Черт, он заметил! Прогрессор шарахнулся в сторону. Поздно. Палий уже шел к нему навстречу.— Шо такое?— Лось икнул. И одной рукой можно было получить по первое число. Это командира он не тронет. — Ин-ттересуюсь.— Аж заикаешься.— А ты сам свечки ставил?— выпалил прогрессор межу приступами икоты.— Я шо, пальцем деланный? Поп ставил.

Дезертирчик уронил седло и уставился на Палия большими круглыми глазами. Прогрессор, периодически икая, стал разбираться со сложной конструкцией из цепи, крючка и ворота. Крючок выглядел маленьким и несчастным. Может, не сломается? Ага, вот Трохим несется. Интересно, у него водительские права на кобылу есть? Стоп, стоп. Трохим со своими ездил в разведку. Дело пахнет керосином.

Глава пятая

В бога-душу-мать через колдобины! А что тут еще можно сказать. Дезертирчик этот, чтоб ему смолу в глотку черти бочками лили, шифровку привез, а не приказ. Как же этот гаденыш смеялся. Когда его Александров ножом пырнул, он и тогда не перестал, кровью захлебывался — а смеялся. Если не удастся найти Ляховского — то все. Оверкиль, как Трохим говорит. Вернее, говорил.

Это ж еще повезло, что первый снаряд крест на церкви снес. Батальон на станцию идет, есаул Негода, донская курва, их ведет. Не удержать село, мало народу. Порскнули махновцы во все стороны, как тараканы от света. Кто лег, а кто и уходит по степи, балками да ярами, по ручьям. Шлепает Александров по ручейку, хоть ноги вымоет, если след скрыть не получится. И прогрессор за ним плетется. Верхом бы быстрее, так постреляли коней. Направление — а бис его знае, только б от белых подальше. И глухая ночь на дворе. Паша в четвертый раз наткнулся на товарища — ему-то хорошо, а у меня ноги не только мокрые, но и отваливаются уже. — Шабаш! — бандит выбрался из ручья, сел на берегу, обшарил свои карманы. Так и есть. Нету спичек! А второй, гнида студенческая, тоже стоит как дурак и носом шморгает. Паша чихнул два раза подряд. Обстановка не располагала к спокойному сну. Оружия было — два нагана, винтовка-трехлинейка, две гранаты-лимонки, полные карманы патронов. Коней нет, еды тоже нет. Вода перед носом, но пить ее как-то не хочется — Александров последний раз ноги мыл в Чистый Четверг, чуть ли не год назад. Один маленький, горелый, несчастный сухарик полноценного ужина не заменит. Да и товарищ попался... Интересно, кого-нибудь еще не убили? Трохима порубили — невелика потеря, если честно, покойный был при жизни редкой скотиной. Антонов тоже в лучшем из миров. То ли граната у него была с дефектом, то ли он так специально сделал. По крайней мере, он подорвался не один. Этот, ушастый, Тимченко или как-то так. Терещук, вот такая у него фамилия была. Ушастый фанатик, пламенный агитатор. И хорошо еще, что он был на нашей стороне.Из размышлений прогрессора выдернул голос Александрова.— Чего?— Я навоевался. Подамся в Крым, там есть богатенькие чиновники. — И не стыдно? — фраза сорвалась раньше, чем Паша сообразил, что брякнул. Александров устало сказал бывшему студенту, куда тот может пойти. И прихватить Махно, за компанию. — Уголовное трусло.Бандит не ответил. Просто зашагал куда-то в сторону. Прогрессор вытащил наган, прицелился на звук. Но выстрелить в спину, пусть даже это и дезертир? Он же не к Деникину перебежал, просто устал от войны. Пусть себе идет. Тем более, в Крыму — персики дешевые. Тусклый лунный свет пропал. Закапал дождь. Прогрессор чихнул еще раз и поплелся, как и шел. Кто-то еще должен уцелеть. Хоть даже этот псих болотный, Шульга. Иначе в жизни нет никакой справедливости. К дождю прибавилась замечательная белая молния, высветившая на несколько секунд вполне приличную нору под корнями дерева. Верба? Ива? Один хрен. Главное, что там сухо. Или хоть не так мокро. Из норы послышался характерный щелчок. Вот когда курок взводят, так и щелкает. Паша на всякий случай поднял руки вверх. Над головой грохнуло, молния ударила где-то в направлении Таганрога.— Та залазь, недоносок.Мать моя женщина. Глина. Такое в любой передряге уцелеет. Прогрессор быстренько заполз в убежище от матушки-природы. Тесно, темно, голодно, и компания человека, который слишком мало говорит и слишком часто убивает. Прогрессор попытался найти такое положение, при котором корни не впивались бы в один бок, и локоть товарища — в другой. Хорошо еще, что он не расспрашивает. Снаружи грохотало канонадой. Может, это и был артогонь. Да еще и кое-кто крутится, как уж на сковородке. А Шульга жрал ежиков. Ловил, жарил и жрал. Говорил, что вкусно. Утро выдалось прелестно-открыточным. Вот только жратоньки бы не помешало. А вот обстановочка была не очень — отряд разбит. Может, кто-то еще и ушел. Но это вряд ли. Да и пленных Негода не берет. Он и так еще на той войне с германцами два раза контуженный, да еще и краснопузых не любит. А кто их на Дону любит? Вот только он и повстанцев не любит, потому что у него то ли хату спалили, то ли жена с анархистом убежала. Вот и гоняет своих по окрестностям, хочет пейзаж висельниками украсить.