— Ищи дурака! Пососать я и сам могу! — с гордостью заявил лошарик. Это было правдой: размер гениталий и гибкость хребта позволял лошкам удовлетворять себя самостоятельно. Что служило обычной причиной насмешек, хотя сами лошарики этим своим умением чрезвычайно гордились.

Усыпив таким образом бдительность собеседника, Буратина перешёл к следующей стадии разводки:

— Ну хорошо. Возьми курточку. Всего за шесть сольдо, практически даром отдаю...

Лошарик, склонив голову, понюхал рукав и фыркнул.

— Бумажная. Ищи дурака!

— Ну, в таком случае, головной убор... Всего пять сольдо, а? Мне столько и нужно.

Тут лошарику пришлось подумать: он чуял, что предложение несолидное, но не врубался, в чём подстава.

— Мне-то он зачем? У меня голова большая! — наконец сообразил он, добавив своё обычное: — Ищи дурака!

Деревяшкин почуял, что момент настал.

— Ну хорошо. Вижу, ты парень башковитый, тебя на фу-фу не возьмёшь. Извини, конечно. Давай по-серьёзному. Это видишь? — он вытащил из сумочки аусбух.

Лошак сунулся мордой в книгу.

— Тесты Аусбухенцентра, — сказал деревяшкин сущую правду. — Аусбухен — наикрутейшее место... элитное образование... да ты должен знать.

Глупое существо наморщило конячий лоб, но, похоже, что-то вспомнило. Или слова 'элитное образование' произвели впечатление.

— В общем, так. Десять сольдо, книжка твоя. Ты её просто так не купишь. Крутая образовательная программа, все тесты. Ни за что не отдал бы, но деньги нужны прямо сейчас.

— Десятку не дам, — наконец объявил лошок. — Тебе три сольдо нужны? Вот три и получишь.

— Ты меня без ножа режешь, — заныл Буратина, — я к тебе со всей душой, а ты ко мне всей задницей... Давай восемь?

— Три, — упёрто заявил лошарик. — Сейчас представление начнётся, — добавил он.

— Ну ты совсем, — обиделся Буратина. — Ну не цена это — три. Хотя бы семь. Давай семь сольдо, и всё чики-пуки.

— Три, — лошок оскалил лошадиные зубы и полез мордой в карман попоны. Извлёк оттуда обслюнявленный кошелёк, кое-как развязал его грубыми пальцами с роговыми ногтями и отрыл на дне маленькие монетки.

— Вот! — он показал деньги на ладони. — Или так, или никак.

— Четыре, — упёрся Буратина. — Или так, или я другого покупателя найду.

Лошок, кривясь, добавил монетку.

Буратина сгрёб деньги, протянул лошарику аусбуху и отвалил.

Он прекрасно знал, что сборник тестов ничего не стоит: его выдавали бесплатно, вместе с рекламными материалами. Ему самому он в любом случае уже был не нужен: экзаменаторы наверняка пользуются другими тестами, чтобы исключить списывание. Зато у него было четыре сольдо.

Буратина подбежал к полной улыбающейся пупице, продающей билеты, и потребовал:

— Дайте мне билет, — на прилавок лёг ещё один сольдо, — в первом ряду.

Глава 67, состоящая в основном из того, что в простонародье называют мудовыми рыданиями — за каковое обстоятельство мы нижайше просим у читателя пардону

Павильон 'Прибрежный', несколько ранее.

ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ

Тайная Канцелярия Его Величества Тораборского Короля

Личное дело ? 1029, сокращённо

ПРОИСХОЖДЕНИЕ: неизвестно (вероятно, от калуши)

ДАТА РОЖДЕНИЯ: неизвестна (не позднее 282 г.)

ФАКТИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ: неизвестен

БИОЛОГИЧЕСКИЙ ВОЗРАСТ: около 30 лет

ОСНОВА: бонобо

МОДЕЛЬ: шахид (версия 5.2)

ПОЛ: мужчина

ОСОБЫЕ СПОСОБНОСТИ: эмо-транслятор вне категорий; телепат

2-й категории; Дар предвидения (нестабильно)

НЕДОСТАТКИ: поэт

ПРАВОВОЙ СТАТУС: верноподданный Его Величества

ЛИЧНОЕ ИМЯ: Пиэрий Эагрид

ПОЗЫВНОЙ: Пьеро

Мальвина. Свет очей моих, боль моих чресел. Легче камень поднять, чем имя твоё повторить.

Плоть твоя — гиацинт, в персть цветка твоего погружаю свои восковые уста. Наше молчанье зияет пещерою чёрной.

Часовой механизм несчастной любви начинает заводиться во сне. Поутру мне грезится, что я проснулся и она рядом: теплый запах от шеи, острые позвонки, завиток голубых волос на подушке, никогда не вижу лица. Потом какая-то шестерёнка цепляется за нужный рычажок, тот лупит меня в сердце, и я просыпаюсь на самом деле. Постепенно понимаю, кто я и что со мной. После — переворачиваю твёрдую, слежавшуюся подушку и вытираю о неё заплаканное лицо.

Зажигаю лампу, и вслед за этим приходят тяжесть и нежность: тупая боль в затылке и ей симметричная резь в мочевом пузыре. Щурясь, вдеваю ноги в сандалии. Раньше они налезали плотно, сейчас болтаются. Я не знал, могут ли худеть ступни. Получается, могут. Ещё один важняцкий научный факт из моей жизни.

Было легче в движенье, когда над головой покачивается дырявый тент повозки, и копыта цомк-цомк, и отовсюду дует свет. Не тот огромный колючий свет вечности, как там, в Нангархаре, а мягкий, млеком сочащийся сквозь щелястое дерево. Млечный Путь — этот сверкающий ужас могли назвать таким домашним вкусным именем только здесь, в колыбели рода людского.

Я вставал и с телеги отливал на дорогу. О да, временами накатывало — как хотел бы я броситься вниз, навстречу земле, туда, под копыта коней, блядь вразрядку по клавишам мёрзлым! Быть раздавленным, смятым, убитым тобой, за тебя. Чтобы хоть так, хоть так, хоть так.

Жить надо меньше, вот чего. Жить надо меньше.

Но сейчас я просыпаюсь в холодной, как сердце возлюбленной, будке. За деревянной стенкой какие-то стуки и птичьи голоса. Мне нужно встать и дойти до сортира. Я мог бы поссать на берегу, но у меня не настолько романтическое настроение, чтобы ссать на берегу. К тому же Карабас предупреждал — они могут оскорбиться и оторвать мне пипу. Хотя зачем мне пипа? Для порядка, больше низачем, это-то я знаю точно. А зачем мне порядок? Хороший вопрос.

Но всё равно: прикинь, Мальвина, эти самые всё-таки существуют. И это многое объясняет — хотя на кой хуй мне оно сдалось, et si tu n'existais pas?

Ссать иду. Каждый шаг отдаётся где-то в локтях. В тесной вонючей кабинке мне становится даже хуже, чем только что. У меня сводит мышцы пузыря, и я не могу выжать из себя ни капли ссак. О, почему я, такой нежный, должен справлять грязную физиологическую надобность?! Стиснув зубы ждать, молчать, караулить отлив. Наконец пошла тёпленькая, и тут же резь пронзает канал, особенно там, унутре. Упс, я сделал это ещё раз. Дай мне орден, Мальвина, и с полки мне дай пирожок. И тебя не любить мне позволь. Но я знаю — ведь ты не позволишь.

Потом становится немного легче. Я уже способен вернуться к себе, раскочегарить примус и заварить чай. У меня ещё остался зелёный чай, запасённый в Тора-Боре. Чай полезен для обмена веществ в организме. А табак, позаимствованный у покойного Джо-Джима, вреден для лёгких. Кстати, надо бы вычистить, наконец, пепельницу. Блядь, я не живу, я умираю каждый миг, но я всё ещё способен вычистить пепельницу.

В полутьме добредаю до скамейки, беру с неё стеклянную посудинку, украденную в местной харчевне. Кажется, это чашка Петри. Она — моя пепельница. В ней лежит окровавленный сахарный петушок на палочке со следом зуба. Ну здравствуй, милый сахарный петя. Ты — мой несостоявшийся вчерашний обед. Нет, пиздю — позавчерашний. Или позапозавчерашний, блядь, я забыл, когда я ходил к бегемоту. Нет, не так: когда меня ходили к бегемоту. Где-то там мы и встретились, петюня, там-то у нас и завязались отношения. Потом я сунул тебя в карман и забыл. Это было грубо с моей стороны, ужасно грубо. Ну, давай всё это поправим, патошна головка, шёлкова бородка. Позволь представиться: я Пьеро, тораборский резидент, по совместительству артист-эмпат, поэт, влюблённый, а также — sad but true — несчастный мудила. Тебе интересно? Хочешь об этом поговорить? Расскажи-ка лучше о себе. Ну хотя бы: кто тебя, уродца, сделал? Любил ли ты кого-нибудь? Хотел бы ты стать чем-то большим чем угощеньицем на дорожку? Ты будешь со мной говорить, подслащённый кусочек дерьма, о который я сломал любимый зубик — кариесный, да свой? Молчишь? Ну тогда, шладкий мой глупындра, ты отправляешься нах и более того — в песду.

Пытаюсь отодрать петушка от стекла, но он присох намертво. Кладу стекляшку в горячую воду, чтобы карамелька отмокла. Хорошо, что у нас есть горячая вода. Это цивилизация, когда есть горячая вода. Не Тора-Бора, конечно, но жить здесь можно. К тому же климат, ласкающий, нежный — ах, эта старая Европа! Впрочем, к чему она? Не к хуям ли, Мальвина, не к хуям ли?

Ах да, я сегодня ещё не говорил тебе? — я люблю тебя, Мальвина. Некоторые неизвестно зачем прибегают с этим к латыни. Amo te. Odi sui. Vae soli. Надо ж бля, я ещё что-то помню. Двуглавая фраза: горе одному или горе солнцу? Горе одному. Горе солнцу. Можно прочесть и так и так. Горе солнцу, побеждённому вчерашнему солнцу, что на чёрных носилках несут. Это, кстати, откель? Осип Эмильевич, что ли? Не уверен. Может, и Пауль Целан. Но и с ними, с обеими — хуй. Хватит ли его на двоих? А, пусть разбираются сами. О горе мне, горе!

Мальвина. Ты приходила ко мне, Мальвина, ты мучила меня, Мальвина. О, как мерзко это было, о, как сладко.

Помнишь, когда ты уже была чиста, я мечтал о доме? О нашем доме? Жить в буковых рощах, до самых вершин налитых ароматом цикламенов. Мирной была бы наша лужайка перед домом, и лани паслись бы под прозрачными до призрачности деревьями парка. Красуясь в спокойной прелести, стояла бы ты посреди лужайки, и олени льнули бы к поясу твоего платья. Руки наши покоились рядом, пятилистник — твоя рука, пятилистник — моя. Умиротворённо бредём на закате мимо красных стен и взором открытым глядим вослед улетающим птицам, навстречу целебному ветру, что с розовых дует холмов. О, с какою тоскою я жаждал любить без желания! Почти так же, как невинную лань взять за нежные ушки да войти в её писечку! Не забыть и очочко, тугое и сладкое, как не знаю что! Ах, не мне это счастье! А вот Арлекину, не будь он пидрилка — ему подошло бы, этому гаду. Он гад, он истязатель моей жопы, он недобрая тварь, о Мальвина, Мальвина, Мальвина! И я — с ним — тоже становлюсь недоброй тварью, ебучей, или хуже — ебомой тварью. Дрожащей и право имеющей на любое бесчестие, бля бла бла бла! Бляблаблабля! Вот ключ, вот пароль, вот только не знаю к чему. И знать не хочу, раз ты, Мальва, всех кинула, предала как говно, как ещё раз говно, как собака свою единственную пятую ногу!

Знаешь, а мы же всё-таки добрались до моря. Море, помнишь? Айс уносил меня — я грезил о море. Сунуть в него свою зарёванную морду — в воду, в эту вечную воду, она без крови горяча и трали-вали семь пружин. И, конечно, тили-тили. Ах ты мука моя скука, что за полечка у нас с тобой была, что за полечка, полечка, о йе-йе, Мальвина, сука ты холодная!

Полечка, моречко, кралечка, чаечка. Русалка, цыганка, цикада. Как мечтал я танцевать и целоваться с тобою — вечером, у полосы прибоя, на каменном берегу. Камень пусть будет белым, море пусть будет чёрным. Танцевать и целоваться, танцевать и целоваться, едино, слитно, без разрыва — танцеловаться. Мы танцеловались вечером у прибоя. После 'мы' не хватает каких-то слогов. Каких-нибудь трёх слогов. Ну пусть пока будет — гламурно танцеловались. Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя. Есть ли на 'мы' внеметрическое ударение? Допустим. А потом что? Что потом-то? А потом утонули. Я хочу утонуть в тебе, сука. Запишем всё это в тетрадочку — кажется, что-то и вправду вытанцовывается. Коли вырастет стишок хотя бы с вершок — пусть он будет твоим, как и всё остальное. Ненужное тебе — но всё же твоё, твоё.

Ищу тетрадку. Я никогда никуда её не кладу, не прячу, не хороню — я её забываю. Я всё время её где-то забываю, но никогда не забываю о ней. И поэтому всегда нахожу, обычно ближе, чем думается. Вот и сейчас. Она лежит на стуле, и на ней стояла та самая чашка Петри. Тетрадка со стихами, что может быть банальнее? Только любовь.

Да, кстати, хорошо, что вспомнил. У меня большая новость для тебя, ты будешь поражена, ты охуеешь, где бы ты ни была, ты просто с глузду спрыгнешь: я люблю тебя, Мальвина! Не, ну ты зацени, ну ты прикинь сама: после всего — я люблю тебя, Мальвина. Ты можешь в это поверить? Я вот — нет.

Я не могу жить без тебя, Мальвина. Я живу, но не могу.

Самое страшное в любви — всеохватное чувство небытия. Amo ergo non sum. Я люблю — следовательно, не существую. Я есмь только с тобой. Если в мире нет тебя, это даже не больно — это мёртво. Ты, Мальвина — Жизнь жизни моей, как сказал блаженный Августин о своём смешном бородатом Боге.

Кстати: когда ты дала от нас дёру, Жизнь жизни моей, ты забыла у меня крем для ног и полотенце.

Ах да, как же я забыл-то. Мне же не надо жить. Как тем самым, которым надо было плыть, а не жить. А мне необходимо выполнять задания. Мне надо выступать. Выступать! — вот чего я хотел бы не мочь. Я боюсь, что мне когда-нибудь это понравится по-настоящему — то, что мы делаем на сцене. Артистический темперамент, чувство зала, всё такое. Мечта актёра: самоубийство перед публикой. Кровь-кишки-распидорасило: это всё моё, родное. Выступление — всегда имитация самоубийства, симулякр суицида. Кстати, какой поц это спизднул? Станиславский какой-нибудь, хрен ему в стык? Немирович-Данченко, хрен ему в стык? Антонен блядь Арто, хрен ему в стык, и более того — в уста, из уст в уста, из уст в уста?

О, крик растлеваемой плоти! Бычья морда Минотавра в ночной пасти лабиринта. То смеётся и блещет потным крупом, то — о ужас! — нежно мычит и лижет мне руки кровавым языком, уговаривая бросить всё, даться, бросить меч и поселиться навек в лабиринте. 'Так говорил Заратустра', часть четвёртая, перевод Солдатенкова. Не, пизжу: это Белый Андрей, откуда-то из переписки; забыл откуда.

Сегодня у нас выступление. Первый раз в Директории. Жду с нетерпением — блядь, ну какой же позор. Чтобы снова даться, даться Минотавру. Ебать мои хуюшки! — даться, принять, насадиться, а потом выплеснуться сладкими помоями. Публика это любит; публика это жрёт; публика этого хочет. Но хочу и я — вот что страшно, Мальвина, вот что страшно.

Кстати об этом: пора принимать айс. Дозу надо наращивать: крыша едет не спеша, тихо шифером шурша — но без срывов, без надрывов.

Сую в рот первый шарик. Заталкиваю под язык и сильно нажимаю, продавливая в фистулу. Дёргает нерв в челюсти: дозатор опознал вещество и сейчас начнёт его сброс в кровоток. В щадящем режиме, бля, в щадящем режиме, ёпа. О, до чего же полезная вещь, этот айс. Он помогает мне любить тебя с пользой для общества. Любить эту чёрную лазурь в переборах коленчатой тьмы, этот нищенски синий и заплаканный лёд, чёрный и синий, black and blue, я весь black and blue, и с тех самых пор я не пришёл в сознание и никогда не приду.