Мир вокруг меня теперь сделался черно-белым, лишенным декораций, похожим на фильму в кинематографе. Промелькнули Елизавета Карповна и какая-то молодая женщина. Наверное, Ольга. Они что-то говорили, спрашивали, протягивали мне чашку с водой. Дальнейшие события дня я практически не помнил. Вслед за сильным жаром скоро навалилась обещанная дантистом боль.

Утром следующего дня я проснулся от громких категоричных голосов. Заметив мое пробуждение, подошел Журавин и занялся прослушиванием моей груди.

— К нам комиссары с обыском нагрянули, — прошептал он. — У Вас ничего 'лишнего' не хранится? Я сейчас на службу пойду, могу вынести.

Отвечать было больно.

— Вроде, ничего нет, — едва выдавил я, мысленно ревизируя свое скромное имущество.

— Так, больной, откройте рот! — Нарочито громко сказал Алексей Дмитриевич, повернул мою голову к свету и нахмурился. Закончив осмотр, спросил о самочувствии и оставил у изголовья кровати насколько пакетиков с порошком.

— Марафетом балуемся?! — Вдруг оглушил чей-то звонкий радостный голос. Над нами нависла огромная девица в галифе и гимнастерке.

Выдержав паузу, Журавин начал терпеливо и доходчиво объяснять:

— Это лекарство. У больного жар и лихорадка. Возможно, даже 'испанка', — попробовал он напугать комиссаршу. — Я не советую Вам долго задерживаться в его обществе. Процент летального исхода у этого вида гриппа трагически высок.

Не думаю, чтобы дама многое поняла из краткой речи доктора. Недоверчиво хохотнув, она сгребла с моей подушки бумажные пакетики с порошком, небрежно вскрыла один и профессионально принюхалась. На ее пористой физиономии промелькнуло разочарование. Громоподобно чихнув, комиссарша с отвращением бросила пакетики на пол.

— Какая гадость!

Настроение у нее в миг испортилось. Злобно посмотрев на нас, она прошипела:

— А ну пшел с койки!

Пытаясь свести инцидент к шутке, мы подчинились. Однако уже через мгновение нам стало не до смеха. Словно одержимая, девица вскрыла ножом подушку, выпотрошила до основания и с той же яростью принялась разрезать матрац. Вскоре подошел ее напарник — смурной мужичок с руками рабочего — и с обстоятельным видом начал развинчивать кровать. Третий персонаж, совсем еще безусый парень, тем временем методично выбрасывал из стеллажа на пол все книги. Происходящая вакханалия казалась еще более безумной, чем мои горячечные галлюцинации.

От сквозняков и движения людей по комнате перемещались сероватые кучки перьев. Рьяную комиссаршу густо облепил пух — и волосы, и брови, и одежду. Наверное, она сама уже была не рада своему тщанию.

К нам заглянул еще один тип в кожанке — видимо, главный среди прочих. Посмотрев на сотрудницу, он досадливо сморщился и, кашлянув, сказал тоном, не терпящим возражения:

— Товарищ Сапожникова! Займитесь досмотром личных вещей жильцов.

Воспользовавшись моментом, мы с Журавиным подошли к комиссарскому начальству. Высокий брюнет с усами, перепоясанный желтой портупеей с двумя кобурами выглядел весьма представительно.

— А не подскажете ли, какова причина столь суровых репрессий относительно домашней утвари? Столь пристальное внимание — мы просто теряемся в догадках, — с обычной для него многословностью и иронией спросил наш доктор.

Тип смерил Журавина взглядом, двинул усами и, заложив руки за спину, молча отошел вглубь комнаты. Поднял с пола несколько книг, перелистал, небрежно бросил в сторону. Он демонстративно игнорировал нас и что-либо объяснять не собирался. И тут я решил проявить настойчивость, которая, надо признать, ранее никогда к добру не приводила.

— Извольте отвечать! На каком основании вы проводите обыск у командиров Красной Армии? — С легким металлом в голосе потребовал я.

Комиссар, помедлив, повернулся ко мне, криво ухмыльнулся и повторил с издевкой:

— Командиры... Красной Армии... Буду я еще перед контрой отчитываться! — В заключение процедил он и смачно сплюнул на пол. Затем выпрямился, развернул плечи и одернул кожанку под ремнями. В этот момент он более всего походил на гордого собой петуха, да еще затянутого в кожу.

Госпожа Сапожникова с готовностью захохотала, ее напарники тихо заулыбались. И светилось в их лицах торжествующее чувство — раболепская гордость за своего начальника. Нет, не начальника — хозяина.

Я смотрел на них, с трудом скрывая презрение и брезгливость, подмечая, с каким удовлетворением они копошатся в чужом добре, каким величием преисполняются от ощущения нашей покорности.

А вот что произошло дальше — я понял не сразу. Только успел заметить боковым зрением, как Журавин бросается на усатого и уверенным боксерским ударом в челюсть сбивает с ног. Комиссарша заверещала, наваливаясь на доктора сзади. Мужичок и юноша, хлопая глазами, застыли на месте с моими вещами в руках.

— Товарищ Бочкин, товарищ Бочкин, я держу его! — истерично прокричала Сапожникова. Тут же очнулись ее соратники. Парень, распахнув окно, ломающимся голосом звал подкрепление. Мужичок пытался встать у меня на дороге, и я даже не помню, как отбросил его в сторону. И теперь, чтобы освободить Журавина из медвежьего захвата девицы, надо было мгновенно ее обездвижить.

И вот тут я спасовал. Не смог ударить. Пусть в этом чудовище не многое осталось от женщины, и все одно — рука не поднялась. Ну а пока пару секунд в растерянности соображал, как быть, в комнату ввалились странные люди с винтовками наперевес. На ломанном русском, перебивая друг друга, они орали:

— Фсьем стойяттть! Руки вьерх! — кажется, других слов они не знали.

Очнувшийся комиссар, схватился за челюсть и попытался встать. Видимо, рука у доктора была тяжелая — поскольку с первого раза чекисту это не удалось. Наконец, поднявшись, он пнул Журавина коленом в пах, и намеренно тщательно вытер сапоги о разбросанные на полу семейные фотографии доктора. И я понял, что стало причиной стычки — некоторые снимки почему-то оказались разорваны. Учитывая, с какой с болезненной трепетностью хранил их Алексей Дмитрич, причина его взрыва вполне прояснилась .

Оглянувшись на подкрепление и оценив общую обстановку, Бочкин приказал, показывая на доктора:

— Этого — увести! А этого... — Он мрачно посмотрел на меня. Скривился, но махнул рукой. — А этого оставить, но держать под прицелом, пока товарищи не закончат обыск.

Заметив небольшое настенное зеркало, комиссар покрутил перед ним свою физиономию и, не обращая ни на кого внимания, вышел в коридор. Уже вскоре его голос доносился из комнаты ротных.

Конвоиры слегка замешкались, извлекая Журавина из мертвой хватки девицы Сапожниковой и связывая ему руки за спиной. Сам Алексей уже не сопротивлялся, стоял поникший и растерянный, то и дело бросая мутные взгляды на валяющиеся фотокарточки.

— Матвеев вытащит тебя, — тихо сказал ему я.

Две винтовки, нацеленные на меня, угрожающе качнулись.

— Молчаттт! Говарит ньельзья! — выкрикнул один из бойцов, поставленных на мое охранение. Кто он — латыш или немец? И шинель на нем незнакомая, справная... Николай Николаевич, помнится, в первую нашу встречу рассказывал, что накануне в город прибыл особый отряд ЧК из Москвы, состоящий в основном из инородцев. И даже китайцы в нем оказались. Ну, эти, понятно, не китайцы, но явно из того самого отряда.

Жестко толкнув в спину, Журавина повели на выход. Чуть обернувшись ко мне, он попросил:

— Напиши моим в любом случае... — И получил еще один удар между лопаток.

Оставшееся время обыска я провел повернутым лицом к стене со связанными за спиной руками. Меня мало интересовало, что они ищут и что находят. Мысленно я вновь и вновь бежал к штабу полка, нёсся на извозчике, искал Матвеева и даже нашу известную сволочь бригадного комиссара Ильинского, чтобы сообщить о задержании Журавина. Адреналин и волнение заставили напрочь забыть о своем недомогании.

Тем временем, в коридоре послышался шум и возмущенные женские голоса. Что там происходило? Грохот подкованных сапог и ботинок, случайный стук прикладов об углы стен — звуки приблизились, миновали мою комнату и отдалялись в направлении прихожей. Чьи-то шаги, наперекор общему движению, шли к нашей двери. Скрип, незнакомый голос произнес на немецком 'пошли'. Все-таки, немцы, — подумал я.

Комиссарша Сапожникова что-то пробормотала в ответ и спешно начала диктовать длинный список:

— Часы настенные — одни. Пепельница хрустальная — одна. Белье постельное — три. Бумага писчая — половина пачки. Ручка перьевая — две. Чернильница хрустальная — одна...

Судя по перечню, в большей степени реквизировалось имущество Колесникова. У доктора изъяли вязанный шарф и свитер. Военное обмундирование трогать поостереглись. И потому мои скромные пожитки, в которых не было ничего гражданского, остались в целости.

Закончив составлять список и паковать вещи, подручные Сапожниковой потопали к выходу. Скосив глаза, я успел заметить объемный узел из простыни с большим и свежим чернильным пятном на боку. И тут же получил крепкий удар по печени в качестве прощального привета от своего конвоира. Немец (или все же латыш?) довольно оскалился и, хлопнув товарища по плечу, тоже пошел к двери. Развязывать меня они не собирались.

Согнувшись пополам, я приходил в себя от боли. Кое-как сел на пол. Отдышался. Теперь надо было избавиться от веревки на руках.

— Боже мой, Владимир Васильевич! — послышался голос Елизаветы Карповны. — С Вами все в порядке? Давайте я Вам помогу!

Побледневшая и крайне расстроенная, она огляделась было в поисках ножниц или чего-нибудь острого, но увидела при этом царящий в комнате разгром. Наверное, это стало для нее последней каплей. Пошатнувшись и уцепившись рукой за дверь, женщина от полученного потрясения почти перестала дышала. Силы оставляли ее.

— Да что же они себе позволяют, изверги! — наконец, прошептала она.

С трудом сделав пару шагов, Елизавета Карповна буквально стекла на стул и повернула ко мне перекошенное отчаяньем лицо:

— Николая Николаевича забрали... — срывающимся голосом сказала она, опустила голову и, не сдерживаясь более, зарыдала.

Я оторопел. Однако времени на раздумья и разговоры не было. Поднявшись с пола и не надеясь на помощь расстроенной хозяйки, поспешил к комнате ротных. Толкнул плечом дверь — никого. Здесь тоже царил бардак, но все же не такой страшный, как у нас. Почти бегом прошел на кухню, подмечая на ходу, что обыск затронул весь дом.

На кухне оказалось, что столовые приборы 'изъяты', впрочем, как и обычные ножи. Навскидку нашелся только один — с зубьями на лезвии. И тупой, точно скалка. Однако это было больше, чем ничего.

Растирая затекшие запястья, я вновь вернулся в комнату — за френчем. К слову сказать, он валялся среди перьев и прочего барахла на полу. А Елизавета Карповна все еще сидела на стуле, закрыв лицо руками и всхлипывая. Оделся, кое-как отряхнулся. И, не надеясь быть услышанным, сообщил:

— Я — в полк. Журавина тоже взяли. Нужно сообщить. Заодно и про Николая Николаевича постараюсь расспросить.

Взгляд упал на истоптанные фотографии семьи доктора. Я быстро собрал их, сложил на стол и хотел было идти, как Елизавета Карповна окликнула меня:

— Владимир Васильевич! Вы уж простите меня... Страшное нынче время. Не знаешь, чем обернется... Оленька вместе с вашим офицером, Георгием Николаевичем, пошла выяснять о Николае Николаевиче. В ЧК его забрали... — И она вновь заплакала.

— В ЧК, — машинально повторил я, на бегу застегивая шинель. Кое-как замотал башлык и едва не рухнул на льду под копыта лошади, останавливая извозчика.

Матвеева в штабе не оказалось. Да и вообще — будто все вымерли — пустой коридор, кабинеты закрыты. Охрана у входа и дежурный за столом, вопросительно поглядывающий на меня, — больше, похоже, никого. Успокаивая сбившееся дыхание — из-за лихорадки сердце колотилось о ребра как сумасшедшее — я остановился, обдумывая дальнейшие действия.

— Михаил Семенович когда обещался быть? — поздоровавшись, спросил у дежурного.

Тот отложил газету, вскочил и довольно бодро отрапортовал:

— Не могу знать, товарищ военспец! Командир полка по уходу ничего не сообщал!

— Он один был или вместе с кем-нибудь?

— С комиссаром бригады Ильинским и представителем городского комитета партии! — Приятно удивил меня знанием обстановки молодой дежурный.

Я успел уже привыкнуть к подчеркнуто непочтительному отношению красноармейцев к военспецам. Бывшие крестьяне и 'полуинтеллигентный элемент', как называл данную категорию Ильинский, не знавшие ранее армейской службы, демонстративно игнорировали нас, считая 'классовым врагом'. У себя в хозчасти с помощью взводного Никитенко и бывшего унтера Пушкарева я навел относительную дисциплину. Но, опять же, — относительную. Разбой и разгильдяйство пресек, да заставил к слову своему прислушиваться. По нынешним временам — предостаточно. Этот же рядовой красноармеец по возрасту своему относился к 'революционному поколению' и, в то же время, производил адекватное впечатление.

— Кубика ищите? — окликнул меня со спины поручик Маркелов. Конечно, бывший поручик. Мы продолжали называть друг друга старыми званиями и здесь, в Сожеле, эта рискованная привычка еще усугубилась. До меня уже долетали слухи о попытках возродить в полку некий аналог офицерского собрания. Однако запах от этой идеи исходил откровенно кладбищенский — будто из потревоженной могилы.

Хмурый, с однодневной щетиной Маркелов казался сегодня значительно старше своих лет. Сколько ему — двадцать два? Двадцать три? Помню, при знакомстве с полком я подумал, что Косте едва минуло восемнадцать.

— Да, его самого. И Матвеев куда-то пропал.

Кубиком бригадного комиссара прозвали неспроста. Плотного телосложения и низкого роста, да еще с квадратной головой — ну как есть, настоящий кубик — он будто специально подчеркивал свое геометрическое подобие нелепым угловатым френчем из толстого драпа с огромными карманами и пуговицами. Довершали образ широченные галифе. Карикатура, а не человек. Его излюбленная угроза 'расстреляю каждого пятого' успела стать притчей во языцех. Говорили, что он мой ровесник, но этого как-то совсем не чувствовалось. Кубик был 'взрослым', солидным и властным.

Впрочем, таким, наверное, и надо быть к тридцати годам — усмехнулся я про себя. Человек состоялся, удовлетворен своим положением и наверняка уверенно идет к какой-то цели — в этом ему можно позавидовать. А вот что представляю собой я? Двадцать восемь лет, а жизнь развалена, нормального образования так и не получил, семьи не завел, дела своего не нашел. И что может быть дальше — перспектива туманна и сомнительна.

Пока я предавался приступу рефлексии на свой счет, Маркелов успел о чем-то поговорить с дежурным и снова подошел ко мне.

— Владимир Васильевич, из моей роты двух офицеров в ЧК загребли! — Тихо и взволнованно сообщил он. — Что делать?

Новость поразила.

— Так... Когда это случилось? Сегодня Журавина взяли и нашего квартирохозяина.

Мое сообщение тоже произвело впечатление.

— Надо же... Моих вроде вчера вечером взяли. А Ольга? С Ольгой все в порядке?