Мир на продажу

— Моя обитель, — пафосно произнёс длинноволосый, обводя вокруг себя, не давая нам прийти в себя после перепухания. — Пристанище томящейся души.

Без всякой связи Ант принял поэтическую позу и с надрывом прочёл:

— Рыдал я грустью,

Пел печалью.

И в мира устье

Глядел я далью.

Мне пришлось закатить глаза от восторга и перевести дух грустно и печально. На поэта это подействовало.

— Ант, — сказал он и приложил руку к сердцу.

Мы с Виталиком ответно представились.

— Игнат? — вскинул брови поэт. — Виталик? Интересные имена, поэтические... Из каких далей прибыли к нам, забредыши?

"Из туманных", — подумал я, а вслух ответил:

— С Земли.

Недогадливый поэт удивлённо поморгал:

— А мы, по-твоему, где?

— С другой Земли, со смежной, — пояснил я недалёкому гуманитарию. — Смежные миры бывают, знаешь ли. Вещевод и всё такое прочее.

— Ну да, ну да, — равнодушно отреагировал Ант.

Он сделал лёгкое движение, и из пола выросли три кресла. Графоман с размаху ухнул в одно из них. Я осторожно опустился в другое, ощупывая подлокотники. Виталик благоразумно остался стоять. Вот, значит, почему комната пустовата: аборигены помимо изготовления онтроники и перепухания умеют ещё и мебель творить на пустом месте. На кой чёрт при таких умениях нужны унылые стихи, никак не могу понять!

— Ты говоришь, у вас там умеют ценить настоящих поэтов? — напомнил мне поэт, возжелав продолжить разговор, начатый в кафе.

— О, да! Поэтов у нас ценят, — с чувством превосходства сообщил я. — У нас никто не заставляет творческих людей описывать романтику покорения звёзд. Наши поэты — свободные люди и пишут, о чём хотят.

Межмирторговские дилаперы побывали в сотнях миров, самых различных: высокоразвитых и умирающих, рабовладельческих и социалистических, диктаторских и демократических. И в любом из миров обязательно находились такие диссиденты-интеллектуалы, мечущиеся и страждущие, с затравленным взглядом и бегающими глазками. Самое интересное, все они считали, что общество, хоть социалистическое, хоть феодальное, на них давит и сковывает их творческий потенциал. Поэтому слово "свобода" для них звучало как синоним слова "рай". Хотя многие из не понимали, что за свобода им нужна.

— Совсем свободные? — спросил Ант недоверчиво.

— Полностью, — кивнул я важно. — Они отвечают только перед собственной совестью.

Взгляд поэта превратился в горящий.

Земель много. В каждом смежном мире обязательно есть Земля. Некоторые отличаются от нашей сильно, некоторые почти неотличимы. Одни напоминают Землю начала нашей эры, другие — далёкое будущее, до которого нам ещё расти и расти.

Я побывал в огромном количестве миров. Моя родная Земля — один из лучших. У нас всё просто и понятно: смысл жизни — заработать как можно больше денег и с умом их потратить. Земляне — практики до мозга костей, не любят мечтателей, романтиков и альтруистов. Мне лично кажется, что энтузиасты и фантазёры — просто мусор цивилизации. Не будь наше общество слишком гуманным, их бы давно извели на удобрения. У нас всё устроено по справедливости: чем нужнее ты обществу, чем выше твоя выживаемость в обществе, умение приспособиться, тем у тебя больше денег. А общество само определяет, кто ему нужен в текущий момент, и награждает нужного человека материальными ценностями, развлечениями и прочими приятными вещами.

Мне, например, платят в "Межмирторге" весьма неплохо, потому что моя деятельность нужна обществу. Земля жаждет новых товаров, новых услуг и развлечений, новых мест паломничества туристов, словом, эксклюзы. А без дилаперов ничего этого бы не было.

— Наши поэты отвечают только перед собственной совестью, — повторил я разомлевшему Анту. — И мои сограждане умеют ценить таланты.

Поэт прикрыл глаза. Наверное, ему мерещился удивительный мир, в котором толпы ценителей жаждут услышать его бредовые вирши. Увы, я соврал. На практичной Земле шансов быть услышанным и понятым у него ещё меньше, чем в Миогене.

— А у нас не ценят гениев, — горестно вздохнул Ант. — Ко мне никто не размазывается.

— Грамотная раскрутка нужна, — доверительно сообщил я. — Тысячами будут размазываться.

— Что нужно для этого? — подскочил на кресле поэт.

— Да есть пара секретов, — подмигнул я дружески, видя оживление жертвы зацепа. — Расскажешь про свой мир, и я что-нибудь придумаю. Мне надо знать некоторые особенности твоего мира, чтобы грамотно раскрутить тебя.

— А что про мой мир рассказывать, — скривился поэт. — Ты ведь сам всё видел. Серо, блёкло, скучно...

Он вскочил с кресла и продекламировал, подвывая:

— Нет солнца, только злая тьма,

Нет жизни, только воет смерть.

И мир — сплошная кутерьма,

Разбитых судеб круговерть.

Могучая всё таки штука — понимальник, даже стихи в рифму переводит!

Я уже устал заказывать глаза и многозначительно вздыхать. Не скажешь же этому чудику, что я терпеть не могу поэзию ни в каком виде. И поэтов не люблю, особенно непризнанных.

Я подморгнул Виталику, чтобы он тоже запоминал сведения, которые нам собрался сообщить Ант. Задремавший от скуки стажёр проморгался и приготовился внимательно слушать. Но узнавать о новом мире из уст изгоя-диссидента — последнее дело. Мы пытали Анта часа два, старательно вздыхая и закатывая глаза каждый раз после чтения очередного опуса, которыми он щедро разбавлял свой рассказ. Кроме того, что Миоген — обитель тоски, зла и серости, я узнал и некоторые полезные вещи. Например, что тут умеют, помимо всяких онтронных вещей, заглядывать в прошлое и будущее и превращать материю в пространство или время и наоборот ("грубую ткань в светлую даль", по словам поэта). Меня даже пот прошиб, когда я представил себе размер премии за этот проект. Сумма премии всё раздувалась и раздувалась. У моря я приобрету не домик, а целую виллу, пятиэтажную, с пятидесятиметровым бассейном и вертолётной площадкой.

— В нашем мире ты бы мог стать миллиардером при своём таланте, — неосторожно брякнул Виталик. Ему не терпелось узнать, есть ли в мире деньги или тут всё бесплатно, как еда.

Я незаметно погрозил ему кулаком, но он не заметил.

— Кем стать? — задрал брови кверху поэт.

— Миллиардером. Ну, состоятельным человеком, богатым... У кого денег много.

Между собеседниками состоялся замечательный диалог:

— Денег?

— Ну да. Таких штук, на которые можно много разных вещей купить.

— А зачем вещи покупать?

— Чтобы их было много.

— А разве задублить нельзя?

— Задублить?

— Ну да. Разве у вас в мире нет дублятора? Это такая онтроника, которая любой предмет может размножить. Ну, сделать категорию "количество" неважной...

Этим он добил Виталика. Мир, в котором можно любую вещь размножить в неограниченном количестве, мир, в котором количество не играет роли, произвёл на стажёра огромное впечатление. Он подавленно замолчал. Пришлось вмешаться в разговор мне.

— Представь, — обратился я к поэту, — что у тебя есть какая-то уникальная вещь. Эксклюзив. Которой нет ни у кого. И все тебе завидуют. Зачем ты будешь кому-то её давать задублить, если можешь пользоваться ею единолично? Только ты, один-единственный.

По лицу Анта можно было прочесть, что в поэтической голове шла титаническая мыслительная работа. Чтобы не быть голословным, я открыл первичный дилаперский набор, вынул первую вещь для зацепа — джинсы — и торжественно встряхнул ими перед носом ошалевшего поэта. Аляпистые тёмно-синие штаны пестрели лейблами и ярлыками. Лёгкие высветленные пошорканности придавали джинсам фирменный вид.

— Вот это вещь! — восторженно произнёс поэт, сглотнув от напряжения, и даже привстал с кресла.

— Фирма! — гордо ответил я, позволяя Анту потрогать лейблы.

— Откуда?

— Оттуда. На, подержи!

Поэт бережно, как святыню, принял штаны из моих рук.

— У нас таких не выдумывают, — завистливо произнёс он, рассматривая джинсы на вытянутых руках. — У нас в выдумницах — только эту дрянь.

Он с отвращением кивнул на свою одежду.

— А незачем такие выдумывать! — заметил я. — Если джинсов будет много, тогда все будут их носить, и никто удивляться не будет. А так они будут у тебя одного. Дарю!

От привалившего счастья поэт совсем обезумел. Он счастливыми глазами смотрел на меня и прижимал джинсы к груди.

— Если ты хочешь добиться славы, добивайся её любыми способами, — менторским тоном поучал я. — А слава — это публичность, внимание людей. Как говорят в нашем мире: без пиара нет навара. Наденешь джинсы — автоматически становишься центром внимания, и можешь спокойно читать свои стихи. Тебя выслушают из уважения к твоим фирменным штанам.

— Что я могу для тебя сделать? — засуетился поэт, с собачей преданностью глядя на меня.

О, это уже другой разговор! Приятно слышать и понимать, что зацеп состоялся. В любом мире, хоть рабовладельческом, хоть в коммунистическом, есть люди, способные за джинсы сделать всё, что угодно. Они — потенциальные жертвы зацепа.

— У меня есть много интересных вещих, — опутывал сетями поэта я всё сильнее и сильнее. — Получше этих джинсов. И они все будут твоими. К тому же я помогу тебе стать знаменитым, чтобы тебя слушали и обсуждали. Помоги мне немного тоже.

— Чем помочь? — прошептал поэт.

— Не спеши. Я скажу, когда мне будет нужна твоя помощь.

5

Ант выпухнул нас из своего дома уже в сумерках. Спокойной ночи он пожелал своеобразно:

— Уснуть, и чтоб весь мир пропал,

Уснуть, проспав судьбы запал.

Проснуться бы в тиши ночной

И вечный ощутить покой.

Своим стихотворным бредом поэт изрядно надоел за этот вечер. Я привычно вздохнул, закатив глаза, на этот раз просто от облегчения.

В гостиницу мы не пошли. По сумеречным опустевшим улицам я и стажёр добрались до окраины города и нашли укромное место на берегу небольшой речушки. Мне необходимо посоветоваться с суфлёром, подвести итоги дня. В гостинице вряд ли могла быть прослушка, но перестраховаться никогда не вредно. Стажёра я поставил караулить.

Я отключил понимальник и постучал по переговорнику.

— А? — встрепенулся на том конце "провода" Павлик.

— Спишь, что ли? — сердито спросил я. — Запамятовал, что должен двое суток проекта дежурить непрерывно?

— Глаз не сомкнул! — вяло заверил меня суфлёр, смачно зевнув.

— Что скажешь? В общем и целом?

Аналитик хмыкнул:

— Лучше бы девку зацепили, чем патластого графомана. Хотя бы эту, Элину. Или рыженькую в кафе.

— Кто бы рассуждал о девках! — рассердился я. — Донжуан-теоретик! Учил мерин жеребца кобыл клеить! По существу что скажешь?

— И так всё понятно. Коммунизм с пережитками социализма. Или социализм с зачатками коммунизма. От каждого по способности, каждому по морде.

Виталик, обладающий умением искренне смеяться над самой тупой шуткой, хохотнул и тут же смолк под моим сердитым взглядом.

— Павлик, — сказал я проникновенно, — я знаю, что ты главный остряк аналитического отдела. Но мне сейчас не до шуток. Я и так весь вечер идиотские стихи слушаю. Давай просыпайся до конца и выдавай своё мнение. Думаю, ты не всё на свете проспал.

— Мирок интересный. Эксклюза тоже неплоха, — выдал скромное мнение суфлёр, посерьёзнев.

— "Неплоха"! — Я даже подскочил от возмущения. — Шикарная эксклюза, роскошная! Хрен кто такую добывал из дилаперов!

— Эксклюза — это так, мелочёвка, — не разделил моего восторга Павлик. — Тут другое интересно: перепухание, картофелекапуста... Вывод не напрашивается?

Я задумался с точки зрения суфлёра бессовестно долго, и он через три секунды сам ответил:

— Вывод сам собой напрашивается — в Миогене нет чётких границ. Это нечёткий мир. Мир, в котором противоположности сглажены, между ними нет выраженной разницы. У нас каждая вещь — это отдельная сущность, а у них — полудрова-полудым и морквосвёкла.

— А перепухание тут причём?

— Я думаю, что тут тоже своего рода нечёткость. У нас каждое твёрдое тело занимает определённое место в пространстве. А у них, видать, оно размазано по всему пространству. То есть ваш поэт не целиком в соседней комнате дрыхнет, а в основном, на девяносто девять и девять десятых процента. А одна тысячная его часть размазана по всей тамошней Вселенной.

— Ты точно проснулся? — поддел я Пашу, слегка обалдев от его гипотезы. В принципе у него все гипотезы сумасбродные.

— Идиот! — прокричал суфлёр так, что я прикрыл рукой переговорник. Верный признак, что ему мысль кажется логичной и правильной; он всегда злится, когда его не понимают. — Включи мозг, недоучка! Поэтому и называется перепухание, что человек плавно перетекает из одной точки пространства в другую! В одном месте он сдувается, а в другом вспухает! Просто меняет концентрацию себя в данной точке. Что не ясно?!

Мы с Виталиком промолчали, переваривая Пашины умозаключения.

— И между самими вещами, кстати, нет чёткой разницы, — слегка успокоился Павлик. — У нас есть морковь, и есть свёкла, и между ними нет ничего общего.

— Корнеплоды, — брякнул я.

— Что?! — опешил суфлёр.

— Я говорю, у них есть общее: морковь и свёкла — корнеплоды.

— Вот идиот!— задохнулся от возмущения суфлёр-философ. — Что с тобой сегодня? Ты что-то соображать плохо стал. Я же тебе о другом толкую, а не о классификации! Я говорю, что у нас между любыми вещами есть чёткая разница, граница. А в Миогене можно из любых двух вещей получить нечто среднее. На четверть свёклу, на три четверти морковку.

"Что среднить будем?", — всплыли в мозгу странные слова поварихи.

— И фазовые переходы тут, скорее всего, плавные. Водалёд. Значит, вода в лёд переходит не скачком, как у нас, а плавно густеет. Заметил, кстати, что город здешний похож на село? И это тоже гладкость, сглаженность — в Миогене нет разницы между городом и деревней.

— А конфигурация? — неожиданно возник из темноты уставший караулить Виталик.

Я удивлённо вылупился на него, и он, смутившись, пробормотал:

— Ну... Конфигурится тут всё... Само...

— А смысловик? — добавил я, обращаясь к Павлику. — Бабочник, обратник? Какая тут нечёткость?

Но суфлёра не так просто завести в тупик:

— Я думаю, Миоген не только нечёткий, но и саморегулирующийся. Вся рояльность, которая тут зашкаливает — это результат саморегуляции. Следствие само настраивает причины, целое — части... У нас следствие зависит от причины, а тут ещё и причина от следствия. Обратная связь.

И тут меня осенило:

— Нечёткий, саморегулирующийся мир с обратной связью, говоришь? — усмехнулся я. — А ты, Паша, не перепил пива случайно? Где ты видишь нечёткость?

Я повертелся вокруг себя, водя камерой.

— Где расплывающиеся перетекающие друг в друга предметы? Вот река. Она что, наполовину река, а наполовину каша манная? Почему мы со стажёром не перетекли никуда? Саморегуляция... У меня что, внутренние органы отсаморегулировались?

Даже здесь, в другом мире я почувствовал, что Павлик озадачен. Несомненно, мозги у него закипели, потому что я попал в десятку.

— Я понял! — вдруг выкрикнул суфлёр из переговорника. — Всё так просто, что даже неинтересно. Онтологический мир!