Отыгрыш. Общий файл

Пока священник говорил, Годунов силился понять, чего больше в этих словах — безнадежности или надежды.

— Кто находится между живыми, тому есть ещё надежда, — Земский как будто бы подслушал его мысли. — Екклесиаст. В отроческие-то годы читали, небось? Вы можете мне не поверить, но время есть всегда. На этом свете человек вне времени не живет. Только разное оно, время-то. И тот, кто не убоится сегодняшней беды, завтра познает радость. А тот, кто сегодня убоится, тому и завтра в страхе пребывать. Ну да не буду испытывать ваше терпение. Скажите, куда и к какому часу я прибыть должен.

Степанида потрясенно охнула.

— Не надо, Стеша, ничего сейчас не говори, — попросил отец Иоанн. — Помнишь ведь: 'что обещал, исполни...лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить'.

— Тебя ж сана лишат, батюшка, — в голосе старой псаломщицы прорвались причитания. — И грех, грех великий...

— А не случится ли, что ещё больший грех свершу, отказав ближнему своему в защите? — ровным голосом спросил священник. — Будет на то воля Его, переможем. А что в наших силах, то сделаем, ибо сказано: все, что может рука твоя делать, по силам делай...

— Они на пряжках своих пишут 'Gott mit uns', — глухо сказал Годунов, сам не понимая, зачем.

— Имя Божие на устах, страсти мирские в сердце... недобрые страсти, — тихо проговорил отец Иоанн. — Издревле так было.

Помолчал, будто бы на что-то решаясь.

— Пойдемте.

Пока Годунов вслед за священником пробирался меж ящиков и стеллажей вглубь храма, его не покидало ощущение... почему-то не хотелось даже мысленно говорить 'дежавю'. Ощущение ранее виденного.

Побелка на стенах впотьмах казалась блекло-серой. В сколах штукатурки, как в оконцах, темнели лики. Святые с кроткой печалью глядели в мир. Они ведь тоже наделены послезнанием, — эта странная мысль почему-то успокаивала.

Несколько коробок с бумагами. Мелькнула шальная мысль: а вдруг и это не случайно? Вдруг его попаданчество — всего лишь краткий вояж, который начался в одном архиве и должен завершиться в другом? Что если порыться в бумагах — ан как пропуск назад отыщется?.. Себе-то не ври, Александр Васильевич, себе врать — последнее дело. Даже если бы ты точно знал, что он лежит-полеживает, тебя дожидается, ты вряд ли взялся бы его искать. И не потому что ты какой-то там герой, и даже не потому, что у тебя возникли мессианские амбиции. Просто когда-то давным-давно, 'во дни сомнений и тягостных раздумий', как сказал бы классик, ты раз и навсегда определил для себя: если и есть в мире крепкий якорь и надежный спасательный круг, так это данное тобою обещание. Как там батюшка сказал?

Вспомнилось слово в слово: 'Что обещал, исполни. Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить'. Ответ пусть не на все вопросы, но на многие.

На веревках, протянутых от стеллажа к стеллажу, белели занавески, сделанные, должно быть, из простыней. Погорельцы уже обжились, отделили себе комнатки, из-за занавесок слышалось сонное посапывание. Годунов едва не споткнулся о трехколесный велосипед. И в этот момент вдруг понял, откуда оно, ощущение это. Такое же возникало у него при чтении хороших — правдивых, то есть, — исторических романов.

Которые остаются жизнеутверждающими, какие бы трагедии в них ни разворачивались.

У восточной стены — надо понимать, там, где раньше возвышался алтарь, — на конторском столе, покрытом кружевной скатертью, расставлены были иконы, одни — в тяжелых металлических окладах, другие — в простеньких деревянных рамах, а то и вовсе не обрамленные. Степанида молча зажгла лампаду и отошла в сторонку. Годунов не смотрел на нее, но чувствовал на себе ее пристальный строгий взгляд.

— Я понимаю, что вы отвергаете мысль о Боге сущем, — все тем же ровным голосом заговорил отец Иоанн. — Однако же вера живет в каждом из нас, в одних горит, в других тлеет, и никому не ведомо, откуда прилетит ветер, который раздует пламя. У вас есть своя вера, которая понуждает вас действовать так, а не иначе. И сейчас — ко благу. Вам ведь тоже это нужно — укрепиться духом. Помолитесь со мной. Как чувствуете, как умеете.

Годунов проследил за его взглядом: на маленькой, чуть побольше ладони, дощечке, на осенне-желтом фоне изображен был русоволосый воин в доспехе византийского образца. На голове — венец, похожий на церковный купол, на плечах — царская алая мантия, подбитая горностаем, в правой руке — воздетый крест, в левой — меч, упирающийся острием в каменистую тропу, а за спиной — церковь с куполами-шлемами. Не просто церковь — твердыня. Но он, воин, эту твердыню защищает. Еще на подступах к ней. На ближних подступах.

— Скорый помощниче всех, усердно к тебе прибегающих и теплый наш пред Господем предстателю, святый благоверный великий княже Александре! Призри милостивно на ныне достойныя, многими беззаконии непотребны себе сотворшия, к иконе твоей ныне притекающия и из глубины сердца к тебе взывающия: ты в житии своем ревнитель и защитник Православныя веры был еси, и нас в ней теплыми твоими к Богу молитвами непоколебимы утверди...

Отец Иоанн ненадолго умолк, коротко взглянул на беззвучно повторяющую слова молитвы Степаниду, перевел взгляд на Годунова. Не вопрошая — ободряя. И снова заговорил:

-...Ты великое, возложенное на тя, служение тщательно проходил еси, и нас твоею помощию пребывати коего ждо, в неже призван есть, настави. Ты, победив полки супостатов, от пределов Российских отгнал еси, и на нас ополчающихся всех видимых и невидимых врагов низложи...

Счастливый ты все-таки человек, Годунов. Потому что знаешь: Победа все равно будет. Не веришь — знаешь. Сколько бы ни продержался Орёл — сутки, трое, неделю — она придет. Не позднее, чем девятого мая сорок пятого. Тебе легче, потому что ты знаешь...

-...Ты, оставив тленный венец царства земнаго, избрал еси безмолвное житие, и ныне праведно венцем нетленным увенчанный, на небесех царствуеши, исходатайствуй и нам, смиренно молим тя, житие тихое и безмятежное и к вечному Царствию шествие неуклонное твоим предстательством устрой нам...

Годунов обернулся на шорох. Поодаль стояла девушка в светлом платье, темные косы уложены венцом, у ног — узел. Молчала. Ждала.

— ...Предстоя же со всеми святыми престолу Божию, молися о всех православных христианах, да сохранит их Господь Бог Своею благодатию в мире, здравии, долгоденствии и всяком благополучии в должайшая лета, да присно славим и благословим Бога, в Троице Святей славимаго Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Священник медленно осенил себя крестным знамением. Посмотрел на девушку.

— Что ты, Машенька?

— Я вещи принесла. Не очень много, все, что собрать успела. Макаровы помогли, дед Петро, даже переселенцы наши. Главное — пеленки для Семушки. Валюша поделилась, — девушка улыбнулась, но заметно было — напряженно, тревожно.

— Что ж ты пешком да по темноте? — обеспокоенно проворчала Степанида.

— Да чего тут идти-то, теть Стеш? И когда б я потом пришла? Оглянуться не успеешь — на работу пора, а до вечера наше дело не ждет.

— Племянница моя Мария, — пояснил священник Годунову. — Одежу для погорельцев принесла. Подожди меня тут, Машенька, я гостя провожу, а там и поговорим. — Тороплюсь я, дядь Вань, мне ещё для Валюшки сготовить...

Она и вправду торопилась, частила, едва переводя дух. 'Как будто бы боль заговаривает', — подумалось Годунову. Вот и Степанида, и отец Иоанн глядят на нее, почти не тая тревоги.

Вышли вчетвером, последней, чуть приотстав, Степанида. Мария, поспешно простившись, ушла.

— Вы на нее не серчайте, — почему-то шепотом проговорила Степанида. — Муж у нее без вести пропал, на той ещё неделе...

— Тут вот ещё какой вопрос, — как будто бы продолжая разговор, прервал псаломщицу отец Иоанн. — Я ж при архиве числюсь. Иные документы вывезли, а осталось-то куда больше.

— Не беспокойтесь, с этого дня вы по другому ведомству. Кому бумаги ваши передоверить, найдем, — он отвечал священнику, а думал о его племяннице. Об очередной случайной-неслучайной встрече.

Нет, не легче тебе от того, что ты знаешь, ничуть не легче!

В дороге он опять не смог ни подремать, ни подумать о предстоящем. В мыслях было другое. Личное, иначе и не скажешь.

Вспоминался отец. В одну из последних встреч зашел у них разговор, почему Годунов-старший так и не вступил в партию. Отец ответил сразу, видать, сам себе на этот вопрос давненько ответил:

— На фронте-то я ещё комсомольцем был. Потом как-то замешкался, пока к гражданской жизни привыкал да по городам и весям мыкался. А как дозрел, понял, что делать мне в партии уже нечего. Настоящие коммунисты, то есть большевики,— они либо на полях сражений полегли, либо вернулись и честно, никого не подсиживая, трудились... под руководством прохиндеев с партбилетами, из которых потом нынешние жирные коты повырастали. С кошачьей психологией, угу. Послаще пожрать, покрепче поспать и нагадить так, чтобы за это ничего не было. Да и маленькие люди, вроде меня, зачем в партию шли? Должность получить и почувствовать себя большим человеком, в очереди на квартиру беспартийных соседей обогнать? А какое, простите, отношение это имеет к заветам марксизма-ленинизма? Обратно пропорциональное?

Отец и на старости лет оставался мужиком въедливым, да и попросту едким.

А вот мама, коммунист с тридцатилетним стажем, вдруг начала ходить в церковь. С того дня осенью девяносто первого, когда заводское начальство, тоже сплошь партийное, поставило на проходной урну и повелело бросать в нее партбилеты. Что-то надломилось в маме. И она, всегда и всем служившая опорой, стала искать опору для себя.

Неужели надо было попасть на семьдесят лет назад, чтобы встретиться и с настоящим коммунистом, и с настоящим православным? С людьми, которые готовы были платить за свои убеждения любую цену?

А ещё подумалось: как бы ни трансформировалось сейчас будущее, как бы ни менялись судьбы, они должны выжить — беспокойная молодая женщина Мария, ее дочка Валюшка и те двое пацанов, которых он ни разу не видел, даже имён не знал. Ему хочется, чтобы они выжили.

Город по-прежнему казался безлюдным и сонным. Но — только казался. Годунов был твердо уверен: то, о чем говорилось на ночном совещании, уже начало воплощаться в жизнь. Создавая новую действительность.

Глава 11

30 сентября 1941 года, Орёл

В три часа ночи по центральной улице Сталина проехала окрашенная в защитный цвет 'эмка', свернула на Пеньёвскую и остановилась у калитки ничем не примечательного дома. Хлопнула дверца, и почти сразу раздался требовательный стук. Всполошено плесканул разноголосый собачий лай.

Спустя минуту в доме открылась дверь, выпуская на крыльцо хозяина в пальто, накинутом поверх белеющей исподней рубахи. Как-никак, ночью на дворе свежо. Осень!

— Кто там?

— Товарищ Абрамов?

— Да, я... А что, собственно...

— Откройте. Я к вам по распоряжению штаба обороны города.

...Стук отпираемого засова калитки. Окрик на пса... Во двор входит человек в плащ-палатке.

— Товарищ Абрамов, получите и ознакомьтесь!

Из рук в руки переходит запечатанный пакет.

— Пройдёмте в дом, прошу вас, пройдёмте...

Вновь, ненадолго высветив силуэты, светлеет проём двери.

Спустя десять минут хозяин дома, уже одетый, как полагается, с портфелем в руке, выходит следом за военным со двора и садится в машину, которая тут же срывается с места, вновь пробудив всю местную собачью братию.

Спустя полчаса директор областной радиоретрансляционной станции Виталий Исаакович Абрамов уже поднимается по ступеням орловского Радиодома, предъявив пропуск удивлённому ночным визитом милиционеру.

Ещё через сорок с небольшим минут в сопровождении паренька-ополченца в необмятом красноармейском обмундировании туда же торопливо проходят две запыхавшиеся сотрудницы.

В половине пятого утра тридцатого сентября во всех уличных и домашних репродукторах города что-то защёлкало, прошуршало, и в неурочное время зазвенели такты 'Интернационала'. Когда мощная мелодия гимна страны отзвучала, проснувшиеся орловцы услышали привычный хорошо поставленный голос дикторши:

— К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!

Товарищи!

Обстановка на советско-германском фронте на некоторых участках за последние сутки осложнилась, имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами вплоть до применения высшей меры социальной защиты.

Второе. Всё трудоспособное население в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением беременных женщин, инвалидов с поражениями опорно-двигательного аппарата, зрения, слуха и нарушениями умственной деятельности, а также женщин, имеющих на иждивении детей в возрасте до двенадцати лет, объявляется мобилизованным на оборонительные работы. Лица же, поименованные выше, подлежат немедленной обязательной эвакуации из города и окрестностей в срок до двадцати одного часа первого октября сего года. Всем мобилизованным предписывается немедленно явиться к помещениям районных комитетов партии. Лица, работающие на оборонном производстве, переводятся на казарменное положение по месту работы. Граждане, сдавшие нормы ОСоАвиаХима на право ношения знаков 'Ворошиловский стрелок' обеих ступеней, 'Готов к санитарной обороне', 'Готов к противохимической обороне', а также лица, служившие в старой армии в сапёрах, артиллерии и пулемётных командах, поступают в распоряжение непосредственно штаба обороны города. Им надлежит явиться к зданию областного военного комиссариата не позднее одиннадцати часов утра тридцатого сентября.

Третье. Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности, поступают в распоряжение штаба обороны города.

Четвёртое. Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны.

Пятое...

Шестое...

Седьмое...

Подпись: командующий Орловским оборонительным районом

Старший майор государственной безопасности Годунов'.

Голос диктора замолк. В динамиках раздалось шуршание и шелест, потом, видимо, игла патефона 'поймала дорожку' — и тут же на улицах и в домах орловцев загремел трубами, зазвенел тарельчатой медью 'Марш-парад' Чернецкого...

Полночи гремел станок в типографии 'Орловской правды', оттиск за оттиском печатая жёсткие строки приказа. Полсуток раз за разом повторяла диктор в микрофон: 'Возникла непосредственная угроза...'. Трансляция обращения сменялась записанной на чёрных патефонных пластинках музыкой, и вновь звучало: 'К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!'

Уже ранним утром почтальонши на велосипедах, привычно перекинувшие через плечо коленкоровые сумки, останавливались на перекрёстках и у магазинов, расклеивая по городу текст воззвания.