Женская верность

Несколько раз Устинье думалось, что более не услышит она материнского голоса, но Прасковья, переведя дыхание, еле уловимо шептала скрытую от всех историю их рода, будто неведомая сила отмеряла ей время для этой цели. Устинья слушала и молчала, ловя каждое дыхание, каждое слово умирающей матери. Сил разуметь услышанное не было. Сердце замерло в ожидании неизбежной потери.

Но вот лицо Прасковьи разгладилось. Сделалось белым, чуть тронутым румянцем. Устинья смотрела на мать и не узнавала. Та будто помолодела. Только странная неподвижность сковала родные черты.

— Морозовы мы, слышь, Устишка, Морозовы...

Дыханье Прасковьи прервалось, и чуть погодя легкий хрип вырвался из побелевших губ.

Ни двинуться с места, ни заплакать Устинья не могла. Сидела, как окаменевшая, сжав обе руки в один кулак. И не вдохнуть, не выдохнуть. Ком встрял в горле. Дотянулась до материнской кружки. Сделала глоток, а он сквозь горло не проходит. Так и сидела, то ли воздух, то ли воду глотая.

В последний путь Прасковью проводили по всем правилам. Иван с Ильёй расстарались, оркестр добыли. Блестели медные трубы. Пятеро музыкантов вынимали душу не только у Устиньи, а у всего барака. Похоронили её в одной могилке с внучкой, которую при жизни ей увидеть не удалось. Рассудив, что вместе им лучше будет.

Колган трава

Жила семья дружно. Деньги держали вместе. Вместе и решали, кому что купить. А поскольку излишков не было, то и покупали тому, у кого что поизносилось вовсе.

Но как-то вечером, после ужина Акулина заговорила о том, что дом у неё в Покровском не продан и придётся туда ехать. Не бросать же. Да и неизвестно, как дело обстоит с Тимофеем. Вдруг откуда из госпиталя везти, а денег за душой ни копья.

-Об чём речь? Нас вон какая сила! А ты одна, а все заработанные деньги в семью отдаёшь. Вы уж с матерью определитесь сами, сколь тебе в общий пай ложить. А остальное — сама хозяйка. Как, мамань, считаешь? — Иван обвёл всех взглядом.

-Я — "за", — и Илья допил сладкий чай из кружки.

Елена с Надеждой слушали вполуха, явно желая выскочить из-за стола по каким-то своим делам.

-Тоже думала. Кулинка всю свою жизнь на нас тянется. А копейку, какую-никакую скопить надо. Да с вами скопишь! То на Илюшке обутки сгорели, то Надька слезами исходит — пальтушка мала, не застёгивается. Права она, — Устинья встала из-за стола и принялась мыть посуду.

Со следующей получки Акулина стала отдавать часть денег в семью, а остаток складывала в тот самый сундук, который был её приданым, заворачивая в холстяное самотканое полотенце, вышитое по краям красным и чёрным крестом. Когда скопилась небольшая сумма, а ехать ещё никакой возможности не было, Акулина, посоветовавшись с Устиньей, которая ничего отложить не могла, купила швейную машинку. К оставшейся части денег добавили немного от получки Ивана и Ильи и купили два отреза на платья Елене и Надежде. Елене — белое с голубыми колокольчиками, Надежде голубое с белыми ромашками. Шила Акулина сама. Когда платья были готовы, то решили пойти в выходной все вместе в кино. Однако Илья с Иваном идти наотрез отказались. Пообещали, что встретят мать, сестёр и тётю Лину у выхода, после окончания сеанса.

Устинья, как и Акулина, в кино была впервые. Изволновались и изнервничались так, что, выходя, с удивлением смотрели на солнечный день. От клуба к бараку шли всей семьёй. Выходной выдался тёплым и солнечным. И, наверное, впервые за последние годы семья была счастлива. Но и этот счастливый день подошёл к концу. Наконец все улеглись спать. Однако от множества новых ярких впечатлений сон не шёл. И Акулина сама не заметила, как стала представлять: вот они с Тимофеем вместе идут в кино. Высокий, статный Тимофей, в новенькой военной форме, при наградах, ну чуть прихрамывая (с войны же!), поддерживает её под руку, а она в нарядном платье, какого у неё пока не было, идут по Бумстрою, и все с ними здороваются.

-Акулина Фёдоровна, уж не супруг ли ваш вернулся?

-Дал Бог — вернулся.

-И куда же вы направляетесь? Разрешите узнать?

-В кино идём.

Тут мечтанья Акулины прервались. Послышалось, что ли? Она прислушалась. Нет, так и есть. Уткнувшись носом в подушку, плакала Устинья.

-Устишка, ты що? — и не дождалась ответа.

-Чего молчишь-то? Аль что стряслось?

-Никогда мне в энто кино с Тихоном не пойти! И не свидимся мы более.

-Мне не легшее твово. Только сопли размазывать не след. Тебе Тихон четверых оставил за себя. А им из утра на работу. Да не пряники собирать. Так что ты прекрати энто дело. Перебудишь всех.

-Душа болить.

-У тебя душа, а у меня барабан натянутый.

-Мамань, тёть Лина, давайте уж спать.

Устинья вздохнула, протянула руку за кружкой воды, приготовленной с вечера и поставленной рядом с кроватью, отпила немного и притихла.

Ничего больше не сказала и Акулина, но ещё долго обе ворочались, всё никак не могли устроиться спать.

Второй год Акулина работала поваром в столовой. Вставала в четыре утра, чтобы к половине пятого быть на работе. Срубленная из толстых брёвен, столовая походила на большой деревенский дом. Готовили на печи, которая топилась дровами и углём. Воду на видавшей виды коричневой кляче возил ещё не старый возница. Иван Фёдорович — мужик аккуратный, непьющий, тоже из деревенских, потерявший за войну всю семью. На работу приходил затемно, рубил дрова, подтапливал печь, чистил конюшню, поил и кормил лошадь, потом ехал по воду. А наполнив столовские котлы, мог бы и идти на отдых. Да только никто нигде его не ждал. И не считал Иван Фёдорович за труд помочь женщинам перетащить котлы с горячим борщом с печи на раздачу.

— Акулина Фёдоровна, если ты не заметила, то мы с тобой почти родственники, — Иван Фёдорович, крякнув, поставил на плиту кастрюлю, наполненную водой для будущего борща.

— С чего бы? Ты откуль сам-то будешь? — Акулина аккуратно и быстро управлялась с луком, слегка отворачивая голову в сторону, чтоб слезу не вышибало. В белой куртке, в белом фартуке, в белой косынке, из-под которой упрямо выбивалась чёрная кудрявая прядь, невысокая тонкая женщина, работала споро, ни на что никогда не жалуясь.

— Да, ить я к тому, что ты Фёдоровна и я — Фёдорович. А там, где я жил, — одни печные трубы стоят, да и те не все уцелели. Прямой наводкой по нашей избе. Моя с мальцами в подполе хоронилась, да завалило их. А сверху заполыхало. Выбраться не смогли...

Иван Фёдорович вытер ладонью лицо, не то непрошеную слезу пряча, не то страшное видение отгоняя.

— Ну, що ж теперь? Судьба нам, Фёдорович, такая выпала. Терпи, пока мочь есть. А невмочь, так всё одно, куды деться-то? Терпи. Мало кого жисть помиловала. А то всё больше горе да боль людская.

— Я, Акулина Фёдоровна, давно к вам присматриваюсь. Ежели можно мне вас спросить, какое ваше семейное положение?

— Оно вам к чему?

— Да как ваша смена, мне на душе вроде как облегченье наступает. Вот и решил узнать: может, возможно какое общение с вашей стороны? Вы не подумайте ни об чем плохом. Замаялся в одиночестве. А боль моя, она кому нужна? У людей теперь своей хоть отбавляй.

— Не буду тебе, Фёдорович, душу травить. Мужик мой на войне пропал без вести. И хучь отписали мне, что видали его возможную гибель, только есть у меня надёжа, что хоть перед смертью свижусь я с ним. Так что общаться, ну що ж? Выговоришься, може, и полегчает. А уж более не рассчитывай.

Отработав смену, Акулина не спеша переодевалась в раздевалке, когда за приоткрытой дверкой соседней кабинки услышала шмыганье носом и вроде кто плачет.

-Аннушка, ты що?

-Уйди отсюда, — ревела, уткнувшись носом в полотенце повариха, готовившая вторые блюда.

-Ну, будет, будет. Весь день как человек работала, а тут на тебе, — Акулина присела рядом.

-Уйди, Кулинка! На тебе ж ни кожи, ни рожи, ни украсть, ни покараулить! А глянь, Иван Фёдоровича присушила! Уйди, видеть тебя не хочу!

-Дура ты, дура. Никаких особых дел меж нами нет. Беда у человека. Тут с пониманием надо подойтить, а не хвостом крутить. Да и мне, хучь золотой будь, чужой мужик не нужен. Я свово дождусь, — и направилась менять грязную спецовку.

-Погодь. Ты, похоже, правду говоришь. Неужто с Фёдоровичем ни-ни?

-Тьфу на тебя! Дура ты и есть дурра! Слухать тебя не хочу. И более ко мне с такой дурью не приставай!

Она уже оделась и собралась уходить, когда к ней снова подошла Анна.

-Акулина Фёдоровна, ты уж зла не держи. Лет мне скоро тридцать. Ни дитя, ни семьи. Что такое бабье счастье, только понаслышке знаю. А тут одинокий, непьющий. Ещё не старый. Кто хошь на моём месте волком взвоет.

-Ты тоже языку лишку не давай. И напраслину на меня не возводи. Пойдём, що ли?

А жизнь между тем текла своим чередом. Наступила осень. Короткие дни в золоте осенних листьев пролетали быстро, долгие тёмные ночи — у каждого по-своему. Счастливым — всё одно коротки, для больной души — длинные и муторные. Вот и пойми тут, что такое "время"? Вроде для всех в бараке солнце одновременно ушло за горизонт и одновременно вышло. Ан, нет!

-Мамань, никак уже утро? — Илья, пришедший за полночь, пятернёй расчесав вновь отросшие волосы, схватив с вешалки у порога рабочую тужурку, только и успел сказать: "Я на работу. Буду поздно. Если что — не теряйте. Я у друга переночую". — И, не дождавшись ответа, выскочил в коридор.

-Совсем от рук отбился. Ты бы, Иван, посмотрел. Кабы сдуру куда не встрял.

-Ну, мамань, дело-то молодое. Да знаю я его "друга". К девкам в общагу повадился.

-Да вы оба глаза-то разуйте! Аккордеон-то где? Уж какой день "у друга на сеновале"? — Акулина заступала в ночную смену, поэтому утром была дома.

Устинья так и присела от удивления, только сейчас заметив, что дорогого Иванова подарка на месте нет.

-Ах, вихром его скати, куды он его подевал?

-Мамань, тётка Лина, вы уж не очень-то убивайтесь. Как есть, всё узнаю, — как мог, успокоил Иван и ушёл на работу.

Вечерние сумерки накрыли Бумстрой. В длинном коридоре барака то и дело хлопали двери. Жильцы возвращались с работы. Устинья глянула на ходики:

-Що ж ни Ванюшки, ни Ильюшки?

В этот же момент дверь распахнулась, и на пороге показался Иван с аккордеоном, а следом за ним Илья:

-Будет уже мной командовать! Чай я не мальчонка! Перед людьми стыдно.

-Ладно, "перед людьми", — передразнил Иван брата, — никуда твои девки не денутся! — и Иван водрузил аккордеон на его обычное место — самый верх гардероба. — Хучь бы о матери подумал. Ему "гуленьки", а мать не спи, болей душой.

-Что ж мне до сорока годов от материного подола не отходить?

-Да кто ж тебя неволит? Но упреждать же надо!

-Ну, дома бы и сказал! А то пол общаги собралось посмотреть, как Иван брата домой сопровождает!

-Возле тебя как мёдом помазано. Завтра пуще прежнего набегут. Там ить на десять девок — один ты, — как-то грустно пошутил Иван.

С этого вечера воспитанный Иваном Илья всё чаще "упреждал", что ночевать домой не придёт. А через некоторое время и Иван предупредил, что, однако, после первой смены придётся остаться во вторую.

Дети выросли, и большие перемены ожидали семью.

Как-то днём, когда до конца рабочего дня ещё оставалось время, Акулина вдруг вернулась домой. Боли в желудке скрутили её неожиданно, резко, да так, что она места не могла найти. Пришедшая Татьяна сказала только одно: "С утра в больницу. И не тяни". С вечера отправили Надьку к Кулинкиной сменщице, чтоб та подменила её утром. А не спавшая всю ночь Акулина чуть свет пошла на приём. Чтоб очередь занять и быть первой.

Терапевт выслушала её, осмотрела и... дала направление к гинекологу.

-Да що ж мне там делать, когда муж мой с войны не вернулся? — от обиды и удивления Акулина встала и уставилась на врача.

-Женщина, по-вашему, что, беременность только от мужей бывает?

-По мне так без мужа — ежели только от святого духа! Мужика-то возле меня сколь годов нет!

-Не морочьте голову! Какая беременность, вам специалист объяснит. А я вам скажу, что много женщин погибает от криминальных абортов. Так что не рискуйте. Идите к гинекологу. Становитесь на учёт, рожайте и не задерживайте очередь!

С тем и вернулась Акулина домой. К этому времени боль немного отпустила. Вечером, когда вся семья собралась после работы, рассказала о своём походе к врачу. В разговоре выяснилось, что по Бумстрою ходят слухи, будто в технической больнице работает хирург золотые руки, но больно пьющий. Говорят, многие жизни спас, а вот собственную жену не смог. Померла у него на операционном столе. С тех пор и запил. А пока суд да дело, Татьяна предложила настоять на водке траву — колган и пить маленькой рюмкой натощак, да ничего не есть потом часа два — три. Но боль приходила вновь и вновь; резко, мучительно. А работа не могла ждать.

Однажды рассчитав, что с раннего утра этот хирург может ещё тверёзый будет, Акулина направилась в больницу. Чётырёхэтажный кирпичный корпус стационара располагался напротив строящегося целлюлозно-бумажного комбината, почти в технической зоне. Поэтому так и назывался — техническая больница. Нашла хирурга. Но в стационаре приёма нет. И выслушав её, он велел прийти к нему на приём в поликлинику, прямо сегодня.

В два часа дня исхудавшая и измученная Акулина сидела у дверей хирургического кабинета. Осмотр закончился одной бумажкой:

— Вот вам направление, идите прямо сейчас в стационар. Я позвоню. Сегодня же начнём обследование. А с утра завтра я сам буду.

Результат обследования был страшным — рак желудка.

— Если оперировать не откладывая, может, ещё и можно на что-то надеяться. Но случай запущенный. Говорю вам сразу.

— Доктор, а если без операции? Сколь ещё протяну?

— Только богу ведомо.

— Говорят, вы врач хороший, значит, тоже не без божьей помощи?

— Дети есть?

— Нет.

— Муж?

— С войны не вернулся.

— Одинокая?

— Нет. Семейная.

— Это как?

-Сестра вдовая, да четверо при ней. И я с ними.

— Может, год, может, три. Не знаю. Думай. Решать тебе.

Холодный сырой ветер бил в лицо. Люди, отворачиваясь от резких порывов, шли по своим делам. Каждый сам по себе. Вот так же будут идти через год, а может... три. Какой-то человек в длинном чёрном пальто, подняв воротник и повернувшись спиной к ветру, стоял посреди тротуара. Порыв ударил с новой силой, Акулина повернулась в пол-оборота, уткнулась в воротник, а когда вновь подняла голову — человека в пальто нигде не было. Она огляделась по сторонам. Как сквозь землю провалился. На мгновенье ей показалось, что промозглый холод залез в самую душу. Помирать страшно? Дак ить все помрут. Всем страшно. А ежели на операцию решиться? Сделают, а потом уход... Комната одна. Устишка, конечно, всё сдюжит, даже виду не покажет. А ребята, девчонки? Намучаются все. А жить всё одно не более трёх лет. Только жисть тогда — одни муки. А ежели не делать? Тогда на одну муку меньше получается. С такими мыслями Акулина возвращалась домой.

Перешагнула порог. Обвела комнату взглядом:

-Никак што стряслось?