Звереныш

— Ты Адруса не трогай! — ощерился Саргус, и двое парней рядом кивнули, подтверждая — мы за него тебе глотку перегрызем! Вас тут мало, нас много! Так что заткни свою пасть и сиди!

Занусец молча проглотил обиду — соотношение сил было явно не в его пользу.

Впрочем, возможно, ему просто было не до того. Щенок сам уже почувствовал, как жар ударил в голову, как кровь толчками бьется по жилам и сердце стучит, как сумасшедшее. Похоже, что это и было оно, то самое Изменение.

Время тянулось медленно-медленно. Вначале Адрус впал в полусон-полузабытье, горячечное, странное состояние, когда все видится то ли сном, то ли былью. Перед глазами мелькали картинки прошлого, настоящего, слышались голоса, стоны, выкрики — может реальные, может, привиделось.

Потом пришла боль. Боль была невероятной — Щенок скулил, выл, его трясло, подбрасывало, сворачивало винтом. Трещали мышцы, болели кости, голову распирало так, будто кто-то огромный дул в нос, заткнув все отверстия. Все мысли, все желания — все ушло, кроме одного — желания прекратить, желания остановить эту боль, которой не было конца!

Что там Ритуал — чепуха, в сравнении с этой пыткой! Ну, пронзил себе грудь кинжалом — да ерунда, рана, которую тут же залечили, а здесь — невероятная боль, тело — все сплошная рана, мука, конца которой нет — до самой смерти, до безумия!

Он не хотел смерти.

Звереныш рычал, вопил, выл, но сопротивлялся. Он не позволял себе умереть.

Звереныш затолкал Адруса в глубину сознания, отключил его от боли и остался один, драться с ней, с болью, как вожак дерется со стаей за главенство, за старшинство, за право вести за собой всех, кто подчинится!

Сколько это продолжалось — неизвестно. Времени не было. Не было ничего вокруг — не было камеры, не было мира — только он, Звереныш, изнемогающий в страшной борьбе.

Но все когда-то кончается, так, или иначе...

Очнувшись, Адрус открыл глаза, потрогал лоб, будто удостоверяясь, что тот на месте, ощупал руки, ноги — все есть, все цело, и на ощупь, на вид, все как прежде, все такое же, как всегда. Прямые руки и ноги, не вывернутые наизнанку, как следовало бы ожидать.

Плечо во что-то упиралось, повернул голову — Саргус. Лицо парня было как раз напротив плеча Адруса — вонючее, испачканное рвотой, засохшими слюнями и соплями.

Щенок с отвращением отодвинулся — насколько мог — потом приподнялся и сел, оглядывая камеру. Зрелище было таким, будто здесь случилась гигантская попойка, и все парни, что теперь валялись на полу в вонючих лужах, выпили немеряное количество медовухи.

Пахло мочой, дерьмом, пОтом — запах просто-таки душил, потому Щенок поспешил слезть с топчана и встать там, где под потолком светилось зарешеченное окошко. Оттуда поступал чистый воздух и можно было хоть немного подышать.

Качало, наплывала слабость. Руки и ноги зудели, будто после длительной и тяжелой работы. Побаливали мышцы, ныли кости.

Адрус знал это ощущение — он помогал отцу рыбачить, помогал охотиться, рубить лес. Намашешься топором — не так заболит. Отец объяснял, что это болят мускулы, значит, они растут..

Щенок согнул руку в локте, пощупал — нет, вроде бы все так же, как и было. Усмехнулся — и зачем щупал? Поглупел, что ли?

Снова осмотрел камеру, заметил — некоторые из соратников начали шевелиться, задвигали руками, ногами. Еще через несколько минут, и очнулись все. В камере снова стало шумно — подростки отплевывались, кашляли, разговаривали, обсуждая происшедшее. Только двое остались сидеть на полу — бессмысленный взгляд, слюни изо рта, штаны мокрые — пятно вокруг паха. Парни старались не обращать внимания на этих двух, как бы не замечали, пока тот занусец, что говорил о горячке, не спросил, указывая пальцем:

— А эти чего? С ума сошли, или как?

— Чего — не видишь, что ли? — мрачно ответил первый, тот, что угрожал Адрусу — Интересно, что с ними будет? Горячка, понимаешь ты...кстати, парни, что-нибудь изменилось? Никто ничего не чует?

— Чую! Дерьмом от тебя несет! — ворчливо бросил Саргус, зажав руками голову.

— Дурак! Я спрашиваю — может какие-нибудь способности появились? Ну там...особая сила? Или еще чего? Не чувствуете?

— Отвяжись ты, а? Голова болит, и ты еще достаешь! — вмешался парень из ростов, до этого поддержавший Саргуса и Щенка — Меня больше волнует, когда нас уведут отсюда, дадут помыться и пожрать! А ты все сказками голову забиваешь!

— Тихо! Идут! — парнишка у двери, приложивший голову к окованному железом темному дереву оглянулся, и возбужденно добавил — Идут! Сюда идут!

Все (кроме двух на полу) встали лицом к выходу и стали ждать. Загромыхал замок, дверь раскрылась, показался Звеньевой и двое полупсов с тяжелыми, окованными металлом дубинками в руках. Они быстро осмотрели камеру, и Звеньевой довольно кивнул:

— Двое. И не буйные. Повезло. У ваших соседей трое, и двое из них буйные. Порвали нескольких, едва не до смерти. Лечат. У вас только два "овоща". На выход пошли! Ну, пошевеливайтесь! Еще не все закончено.

— Еще не все? — взвыл высокий занусец — Чего еще-то?! Вы не охренели...ай!

Звеньевой молча с размаху врезал по лицу плеткой так, что рассек щеку. Парень зажался, потом выпрямился и с ненавистью посмотрел в лицо обидчика:

— Когда-нибудь ты пожалеешь об этом!

— Многие так говорили — усмехнулся командир, и внезапно нанес еще два удара — по плечам строптивца. Рубаха лопнула от ударов, и выступила кровь.

— Вот так мы воспитываем непослушных! — удовлетворенно кивнул Звеньевой — Вас не спрашивали — вы не должны говорить! Обнаглели, щенки! Еще не знаете, что вас ждет, мелкие скоты...увидите. Пошли, пошли вперед, животные!

Коридор темницы наполнился людьми. Ошеломленные, грязные, парни выходили из камер, приветствовали друг друга, тихо шептались и шли по коридору наверх, к свету, раздумывая о том, что предстоит делать дальше.

Когда добрались до казармы — все мысли ушли прочь. Вода, мыло — это ли не счастье?! И пусть она холодная, как лед, пусть руки стынут от ледяных струй, зато по жилам пробежала кровь, зато все тело поет, воспрянув к жизни — и она, эта жизнь, кажется не такой уж и плохой!

Грязное сложили в моечной — стирать будут после. Командиры торопили — всех на кормежку, потом еще какое-то испытание, последнее, как сказал Звеньевой.

Сытный обед совсем исправил настроение — густая похлебка с кусочками мяса, горячие лепешки, овощи, нарезанные дольками, фрукты, горячий травяной отвар с кусками сахара — бери сколько хочешь, ешь, и никто не отнимет твой кусочек, никто не набросится и не вырвет из рук — это ли не счастье?

Многие из парней, в основном зануссцы, в своей свободной жизни никогда так сытно не ели — это было ясно из разговоров.

Росты были спокойнее — среди них не было голодавших. Парни из хороших семей, от работящих родителей. Как помнил Адрус, в их в доме всегда водилось мясо — пусть даже если это была солонина. Отец добывал и кабанов, и оленей, и лосей — красное мясо было всегда, как и белое — утки, гуси — и во дворах, и в лесу, дикие. Рыба? Ей кормили собак!

Щенку вдруг стало горько — он вспомнил, как их охотничья собака Берда бросилась на врага и укусила его за ногу. Увы, нога была в металлическом наголеннике, и грабитель зарубил собаку, не получив при этом никаких повреждений. Собака, который Адрус знал еще щенком, взвизгнула, оскалилась окровавленными зубами, да так и осталась лежать рядом со своим хозяином, перерубленная пополам...

Поев, Адрус отставил недоеденное (кусок в горло не лез после воспоминаний о доме), осмотрелся — в столовой, рассчитанной на сотни обедающих, явно стало свободней. По прикидкам, осталось не более ста пятидесяти новичков, а может и того меньше. Все ели — взахлеб, вылизывая чашки кусочком лепешки, а некоторые шли за добавкой к поварам. Им не отказывали — охотно наливали, накладывали, и парни снова утыкались в миски, сосредоточившись на еде, как голодные зверята.

Им позволили есть дольше, чем обычно — Адрус это заметил, чувство времени у него всегда было на высоте. Потом всех вывели наружу и погнали на плац, на котором занимались недопески и полупсы. Те и другие были почти полностью обнажены — в одних набедренных повязках, и в сандалиях на веревочных завязках. Такие же выдали всем Щенкам, и Адрус пока что не понял, что с ними делать, куда их надевать и зачем. Теперь увидел — куда и зачем.

Парни на площадке бегали, боролись, дрались палками, шестами, голыми руками — зрелище было завораживающим, интересным — мальчишкам всегда интересны единоборства, а если знаешь, что все то, что видишь, когда-нибудь предстоит делать и тебе, тогда зрелище становится во сто крат интересней!

Полюбоваться особо не дали, быстро прогнали мимо площадок, как стадо овец подгоняя плетками, вывели за лекарскую, туда, где был выстроен отдельный "загон", похожий на те, в которых обычно содержали скот — баранов, или коров. Только здесь вместо баранов были люди. И не просто люди, а те, кто некогда прибыл с Адрусом в трюме корабля, те, кто входил с ним в комнату мага, те, кто не смог убить себя, или проснулся бессловесным овощем в вонючей камере тюрьмы.

Здесь были собраны все, кто сошел с ума после магических процедур. Несколько десятков парней.

— Слушайте меня внимательно, Щенки! — голос Вожака был четким, ясным, даже добродушным, и от того казалось страшнее все то, что он говорил — Перед вами люди. Бывшие ваши товарищи. Сейчас вам отдадут приказ, и вы будете выполнять все, что от вас требуют. Тот, кто не выполнит приказа, понесет наказание. Жестокое наказание. Вы должны привыкнуть, что приказ командира — это все, что вам нужно знать. И вы должны выполнять этот приказ беспрекословно, сразу же, как его получили. Ты! Да — ты! — Вожак показал на веснушчатого парня на краю строя — подойди ко мне. Быстро, я сказал!

Парень вприпрыжку подбежал к Вожаку и замер, похожий на собачку, которую позвал строгий хозяин. Сходство усугублялось тем, что парнишка сгорбился, сделался как-то ниже ростом, будто собирался тут же встать на четвереньки и залаять.

— Доложи по форме!

— Щенок Нибус, Вожак! Прибыл по твоему приказу!

— Щенок Нибус, возьми нож — Вожак кивнул Звеньевому и тот подал широкий, слегка изогнутый боевой нож длиной около двух пядей — теперь ты должен пойти в загон и принести мне ухо.

— Какое ухо, Вожак?! — оторопело переспросил парень, сразу вспотев — на лбу его выступили блестящие бисеринки пота, в которых отразилось вышедшее из-за облачка солнце.

— Любое. Левое, правое — ухо! Ты знаешь, что такое ухо?

— Знаю, Вожак! — сиплым голосом ответил парень, глотая воздух широко открытым ртом.

— Так вот, входишь, отрезаешь у одного из них ухо, приносишь мне. И на сегодня свободен.

— Как же...Вожак? Ухо...как я?! Вожак?! — залепетал парень, неловко держа в руке нож. Он явно никогда раньше не только ни держал такого ножа, но скорее и всего и не видел его близко — определил Щенок.

Адрус не только видел такой нож, но когда отца и матери не было дома, доставал его из сундука и вертел в руках, размахивая боевым ножом, будто мечом. Впрочем — меч у отца имелся, но Адрус не решался его взять — тот лежал на самом дне сундука, и если начать рыться, отец точно заметит, и тогда мальчишке влетит.

Этот нож был похож на отцовский как две капли воды, глядя на него можно легко поверить, что два материка некогда были единым целым. Впрочем, возможно, что отцовский нож скопирован с зануссианского — не все набеги заканчивались победно для грабителей, и часть оружия оседала у ростов.

Щенку не приходило в голову, что все могло быть как раз наоборот — зануссианский нож копия тех, что тысячи лет делались на Северном материке...и что Зануссианская империя лишь отколовшаяся часть некогда огромной мировой империи, пришедшей в упадок.

Существовала такая теория, впрочем, совершенно не одобряемая имперскими властями. Если ее признать, окажется, что Великая Империя Занусс совсем не великая, а суть жалкий осколок чего-то большего, и что росты на самом деле родоначальники зануссианцев, а значит, что-то вроде их старших братьев. А может — хозяев?

Задумавшись, Щенок пропустил момент, когда один из Звеньевых сильно ударил парня плетью — раз, другой, третий — по согбенной спине, по лицу, по отляченному заду — с оттяжкой, с веселой ухмылкой, будто это все не жестокие удары, а легкие шлепки шаловливому ребенку.

Парень вздрагивал от ударов, лицо его кривилось, из глаз текли слезы и после пятого удара, не выдержав, он пошел в загон.

Мальчишки в загоне бродили, стояли, бессмысленно разглядывали собравшихся возле забора Щенков. Один из спятивших похоже узнал вошедшего в загон паренька, жалко улыбнулся, попытался что-то сказать, но не смог, издав что-то вроде клекота, хриплого мычания, отозвавшего в толпе наблюдателей громким вздохом — сумасшедший был жалок, и каждый представил, что мог бы оказаться на его месте. Если бы не случай, если бы его тело не сработало так, как надо...

— Даю тебе сто ударов сердца! — крикнул Вожак, наблюдая за тем, как вошедший с загон стоит, не решаясь подойти ни к кому из парней и трясется, отчего нож в его руке ходит ходуном, как ветка под ударами порывов ветра — Если ты сейчас не выполнишь приказ — я сам отрежу тебе ухо. Но ты все равно сделаешь то, что я сказал. Время пошло!

Парнишка вздрогнул, пошел по загону к кучке сидящих на земле мальчишек, выбрал одного, бессмысленно глядящего в небо и пускающего слюни, стекающие по подбородку. Подошел к нему, нагнулся, примеряясь приставил в уху лезвие ножа. Еще секунда, и...вдруг сумасшедший повернул голову, посмотрел в глаза парню с ножом и почти внятно выговаривая слова сказал:

— Не надо...пожалуйста...не надо...не делай мне больно...я к маме хочу...отпусти меня! Пожалуйста! Мне тут так плохо!

По щекам сумасшедшего потекли слезы, и парень с ножом вздрогнул, бросил нож на землю, закрыл глаза и побежал к воротам загона, уткнувшись лицом в ладони. Он бежал спотыкаясь, едва не упал, потом с разгону врезался в перекладину ворот, согнулся, выпрямился и выскочив наружу встал перед Вожаком, опустив руки по швам:

— Я не могу! Не могу! Это нельзя! Так нельзя! Нельзя! Нельзя!

Вожак шагнул вперед, одним быстрым движением выметнул из ножен короткий широкий меч и скользящим ударом наотмашь отсек половинку уха парнишки. Тот громко завопил, зажал обрубок, пытаясь остановить кровь, брызнувшую во все стороны. Крик парня еще не затих, когда по сигналу Вожака с парня сорвали одежду, оставив его совсем нагим, и стали хлестать плетьми, оставляя кровавые полосы на худом мальчишеском теле.

Несчастный кричал, умолял остановиться, но командиры были неумолимы и били до тех пор, пока Вожак снова не подал сигнал.

— Стой! Хватит. Теперь ты снова идешь. Поднимаешь нож и приносишь мне ухо. Нет — теперь принесешь два уха! Вперед!

Шатаясь, парень пошел в загородку, подвывая, постанывая от боли, залитый кровью так, что казалось, будто его раскрасил какой-то безумный художник. Нож так и торчал в земле, уйдя в нее до половины — парень вынул его, как оживший покойник подошел к первому попавшемуся мальчишке и одним ударом срубил парню ухо, ударив так, что вместе с ухом отрезал лоскут щеки. Раненый глухо застонал, отшатнулся, отбежал в сторону, и тогда под удар попал другой, тот, что плакал и просил не трогать. Избитый до полусмерти парнишка отрезал ему ухо, не обращая внимания на плач, взял кровавые кусочки в руку и пошел назад, шатаясь так, что казалось — сейчас он грохнется, как подрубленное дерево.