Поначалу Марка смущало то, что показания туземного мальчишки трибунал мог и не принять. Слово одного чужака против слова другого, получалось слабовато. Явно не достаточно, чтобы раскрутить громкий процесс. И лишь после полуночи лихорадочных раздумий викторианец сообразил, где зарыта удача. Потерпевшие крушение три века назад эмигранты не успели получить иного гражданства, значит, с юридической точки зрения они до сих пор считались подданными Земли. А слово земного гражданина против слова геодца... Это уже что-то. С этим можно работать.

Остальное не имело значения. Если удастся уговорить мальчишку дать ложное свидетельство — хорошо. Если нет, придется использовать "узы". Файлы отца Франческо он сотрет, и никто никогда не узнает, каким способом Марк добился сотрудничества. А потом... конечно, маленького дикаря не потащат в суд. Хрупкая психика ребенка, никогда не видевшего не то что космического корабля — обычной телеги. Вполне хватит и записи. А даже если и потащат, Нарайя будет помнить лишь то, что захочет Марк.

Пока Салливан обдумывал свой план, все было просто замечательно. В теории. На практике эта затея ему абсолютно не нравилась.

"Грязь, — говаривал светлой памяти дедуня, — бывает разная. Одна неплохо смывается обычным мылом, другую и керосином не ототрешь. Третью приходится смывать кровью, но бывает и такая грязь, какую не смоешь ничем. И вот в эту-то грязь лучше не вляпываться". Не вляпываться, конечно — оно завсегда лучше. За деда вляпывались другие. Дядя Шеймас, например, до сих пор прячется от властей неведомо где, отбывает срок их семейного изгнанничества. Отец и Миррен навеки вросли в эту грязь, в черное липкое месиво расплавившегося супермаркета. Застыли в ней, как комарики в янтаре. И сам он, Марк... Почему фамильная гордость в их роду всегда оборачивалась каталажкой, смертью, изгнанием? Или, вот как сейчас, обыкновенной подлостью? Неужели всему виной проклятый Донал О'Салливан, который в своем двенадцатом веке пошел служить не тому королю?

Единственное, что слегка утешало Марка: если все случится так, как он задумал, утан признают гражданами Земной Конфедерации. Должны признать для успешного хода процесса. А это означает, что им окажут гуманитарную помощь. Спасение двух сотен человек чего-нибудь да стоит, даже если купить его придется ценой небольшого предательства.

Хмурый и дерганый после бессонной ночи, Марк завернул в лист одуванчика очередную порцию лекарства (грязь, Салливан, опять грязь) и, запечатав за собой клапан палатки, направился к Красному Лбу. И Красный Лоб тоже, как нарочно, оказался грязным.

Будущий генеральный свидетель по делу Ван Драавена болтал обожженными ногами. С веток сыпалась серая хмарь, мелкие занудные капли. Река внизу налилась свинцом. Кроме основного вопроса, предстояло еще кое-что выяснить.

— Секен, значит, говорит в сердце. А Сеску как говорил, тоже у тебя в сердце?

Кивок. Опаленные волосы мальчишки взметнулись и упали на тощие плечи.

— Нет. Сеску говорил, как говорят утан. В голове.

Для пущей наглядности Нарайя приложил ко лбу чумазую пятерню.

— А утаме?

Мальчишка вздохнул, поражаясь чужой тупости.

— Утаме говорит в голове. Утан говорят в голове. Секен говорит в сердце голосом утабе.

Рука ко лбу. Рука к груди. Сердце у него, как и у Салливана, было слева. А чего еще ожидать? За триста лет люди прыгнули от паровых котлов к звездам, но остались людьми. Здесь история покатилась вспять, но биология по-прежнему отставала. За одним исключением. Марк догадывался уже давно, но лишь сейчас получил окончательное подтверждение. Перед ним, босоногая и лохматая, сидела золотая жила, его собственный Эльдорадо. Кажется, все утан были телепатами. Странными, необычными телепатами, непохожими на земных собратьев.

На Земле лишь один из ста тысяч демонстрировал хотя бы подпороговую эмпатию. Орден насчитывал около тридцати тысяч братьев, из них больше половины — эмпаты самого низкого уровня. Притом, среди викторианцев не было женщин. Единственная мутация, стабильно обнаруживаемая у психиков, находилась в Х-хромосоме и наследовалась сцепленно с полом. Шеф Марка не без ехидства сравнивал телепатию с гемофилией. Сравнение пользовалось бы успехом, если бы найденный профессором ген и вправду отвечал за передачу способностей психиков. Вместо этого находка лишь дразнила. Мутация была маркером, да и то не самым верным. Она неизменно метила психиков, но встречалась и у обычных людей, а при подсадке мутантного гена телепатами подопытные не становились. И все же...

— Кроме утаме, остальные женщины утан... они тоже говорят? Не квакают?

Нарайя мотнул головой. Да.

Целый рассадник ридеров, половина из которых женщины! Абсолютно новый, альтернативный механизм наследования телепатии. Замечательная тема для докторской. Просто сенсационная, готовьте моргановскую медаль. А если приплести еще исследования отца Франческо, магнитосферу, Приграничье — то и вообще на Нобелевку потянет. Это ведь не просто еще один новый ген, это возможность превратить всех земных телепатов в мощнейших операторов и ридеров...

Марк даже хмыкнул, настолько мысль о Нобелевке показалась дикой здесь и сейчас. Вот грязь, пепел, ползущая из лесу хмарь — это да, это реально. Першащее от вчерашнего дыма горло, дергающая боль в виске... избавиться. Как можно скорее убраться отсюда, скинуть с плеч ненавистное задание и забыть о чертовой Вайолет. И, может быть, через год или два воспоминания станут достаточно призрачными, чтобы вернуться сюда и завершить начатое отцом Франческо.

— Нарайя. Скажи что-нибудь. Не квакай. Скажи.

Парнишка оттопырил нижнюю губу. Обезьянья вышла гримаска.

— Пожалуйста, Нарайя.

"Кодду грязный вонючка".

Салливан едва не съехал с камня от неожиданности, а затем расхохотался.

— Кодду и впрямь на сахар, — пробормотал он по-английски, отсмеявшись.

— Что?

— Полностью с тобой согласен.

Парнишка заморгал, как совенок на свету.

— Те, кто меня послал, думают, что Кодду убил Сеску, — добавил Салливан.

Снова кивок.

— Кодду не убивал. Сеску пришел на утес. Он говорил с утабе. Утабе не хотел, чтобы Сеску прыгнул, но Сеску все равно убил себя.

— Почему утабе его не удержал?

— Сеску хотел смерти. Его разум был помрачен. Он говорил, что в нем поселилось злое. Как акана...

Ящер-людоед? Неслабо же скрутило спятившего викторианца.

— В Сеску жил ящер?

Мальчик снова оттопырил губу.

— Не ящер. Он говорил, это как вторая жизнь бабочки.

— В смысле?

Нарайя вздохнул.

— Мне тяжело квакать. Давай я скажу.

Салливан кивнул, потом, вспомнив о местном языке жестов, мотнул головой из стороны в сторону.

Мальчик закрыл глаза. На лице его появилось сосредоточенное выражение. Готовит мыслеобраз, понял Салливан, и тоже для верности зажмурился.

Тьма под веками. В темноте белое, продолговатое, округлое... яйцо. Яйцо трескается, из него выползает гусеница. Гусеница ползет по сочному листу, проедая дорожку... образ мигнул и погас.

— Нет, — квакнул Нарайя. — Неправильно. Слушай так.

Он, Марк, лежит в траве. Трава высокая-высокая. Перед ним, под самым носом, жирная белая личинка жука. Низкое гудение. С неба опускается черная оса. Оса обнимает личинку задними лапками. Яйцеклад осы задирается, удар... личинка дергается, а потом замирает. Оса откладывает в нее яйца.

Затем, как в убыстренном кино, из несчастной личинки начинают лезть полупрозрачные, муравьеподобные твари с огромными жвалами. Брр. Все же земной наездник выглядит не столь отвратительно.

Марк стер картинку под веками, но ее тут же сменило другая. Пиктограмма. Яйцо, личинка, знак вопроса... цветок. Личинка с пиктограммы Франческо, личинка из собственных кошмаров Марка... Что же все это значит? Ладно, обдумаем после, пока надо решать вопросы более насущные.

— Значит, Сеску сошел с ума, так?

Паренек ковырнул ногтем мох, покрывающий камень.

— Утабе и утаме спорили. Утаме говорила, что виноват Кодду. Он юма, он съел ум Сеску, как съел ум наиру. Утабе говорил, что Сеску не потерял ума. Они спорили и спорили, сначала в голове, так что у меня даже в макушке затрещало...

Да уж, если они тут постоянно настроены на волну друг друга, сладко им живется. Семейные склоки, которыми наслаждается все племя. Двадцатичетырехчасовое реалити-шоу.

— Потом даже квакали, потому что утаме не хотела, чтобы другие слышали. Она сказала, что утабе трус, и ему давно следует прогнать Кодду. Утабе послушался и пошел...

Губы мальчишки скривились. Только плача еще не хватало. Однако пацан, шмыгнув носом, пересилил себя и продолжал.

— Утабе пошел в поселок, и его убил Злой Огонь Риберата.

Мальчишка сжал кулаки.

— А я убью Риберата.

Так, это мы уже слышали. Злой Огонь, значит?

— Была гроза? С неба лилось много воды?

Нарайя мотнул головой, снова разметав по плечам вороные патлы.

— В тот день и после и после и после. Утаме говорила, что это плачет секен.

Кто же постарался убрать непокорного утабе — природа или все же человеческий умысел? Если геодец предполагал, что нагрянет следователь — а он достаточно не дурак, чтобы это сообразить — лучшей маскировки и не придумаешь. Не для того ли он и врыл в могилу железный крест? Бушует гроза, посередь чиста поля торчит металлическая болванка — натуральный громоотвод. Наверное, что-то он сказал утабе про крест, недаром тот бросился его выворачивать. Нажать на кнопочку — и пожалуйста, не подкопаешься. Молния ударила. Аккуратно так, в нужную минуту взяла и ударила. Только зачем убивать злосчастного утабе? Чем он геодцу мешал? Пытался вернуть заблудших овец в материнское лоно секена? Грозился открутить миссионеру голову или еще кое-чего? Салливан подозревал, что ответа на последний вопрос никогда не узнает.

Рядом раздался прерывистый вздох. Нет, мальчишка не плакал. Он зло кусал и без того искусанные губы. И не открываясь, Марк чувствовал тяжелую, взрослую ненависть, исходившую от пацана. Что ж, апокалиптик. Если ты этого добивался, то преуспел. Возрадуйся. Тебя ненавидит очень сильный психик, а добром это обычно не кончается. Кого бы мальчишка на бой ни вызывал, а Ван Драавена вполне мог пришибить один из наиру, случайно попавший под "узы". Или так, или камера Лиалеса и электрический стул, но геодец наверняка доиграется.

— Нарайя. Я хочу тебя кое о чем попросить, — сказал Марк.

— Я знаю, — тихо проговорил мальчик.

— Знаешь?

— Ты уже сказал это в моем сердце, и я услышал. Ты хочешь, чтобы я произнес кривду. Чтобы я сказал перед твоей черной штучкой, которая показывает образы, что Кодду убил Сеску. И тогда придут похожие на тебя и заберут Кодду.

Салливан нахмурился. Викторианцу совсем не понравилось, что мальчишка его читает. Или нет? Или он и вправду успел это сказать... в сердце? Хорошенькое же у него сердце.

— И что ты об этом думаешь?

Мальчик прямо встретил взгляд Салливана и ответил без минуты колебания:

— Я думал много. Кодду плохой человек. Но, если утабе-секен говорит кривду, искривляется мир. Стоит ли искривлять целый мир ради одного плохого человека?

Хороший вопрос, внутренне признал Марк, но вслух произнес лишь:

— Мне очень жаль.

Нарайя недоуменно моргнул — и замер.

Салливан ожидал, что "узы" на мальчика будет набросить сложно. Все же сильный ридер, не меньше сотки. Оказалось — легко. То ли и вправду магнитосфера Вайолет творила чудеса, то ли Нарайя слишком ему доверял. И зря. Когда Салливан опутывал мальчика, землянину показалось, что он замечает разницу. Телепатия викторианцев напоминала летящее в цель копье, а здешняя казалась молодым гибким деревцем: в чем-то более слабая, в чем-то — неизмеримо более сильная.

Марк включил комм, поставил на запись и внятно проговорил:

— Нарайя, расскажи мне, как Клод Ван Драавен убил брата Франческо Паолини и твоего отца.

По крайней мере, хоть дурацкими кличками теперь можно было не пользоваться.

Мальчик заговорил.

Когда Салливан завершил запись, он положил руку на растрепанную шевелюру мальчишки и приказал:

— Спи.

Паренек послушно улегся щекой на камень. Продрыхнет пару часов и побежит домой, к утаме, поить ее чудодейственным лекарством. Уверенный, что просто задремал в лесу. Уверенный, что Кодду убил Сеску. Нет, точно, искривится секен. Покажет геодцу козью морду.

Козью морду, однако, секен показал Салливану.

Входной клапан, который Марк, уходя, запечатал, был распахнут настежь — так что Салливан не особо удивился, когда, заглянув в палатку, обнаружил рассевшегося на спальнике геодца. Не удивился, но и не обрадовался. Уставив на Марка светлые глаза, геодец осклабился и издевательски спародировал ломающийся голос Нарайи: "Кодду плохой человек. Но, если утабе-секен говорит кривду, искривляется мир. Стоит ли искривлять целый мир ради одного плохого человека?". Ухмылка исчезла, хрустальные зенки сверкнули ярче, и миссионер продолжил уже собственным голосом:

— Как вы думаете, Салливан — стоит? Или все же не стоит?

Салливан думал отнюдь не об этом. Он внимательно разглядывал тускло блестящую полоску на пальцах правой руки Ван Драавена. Кастет. Такой был у Шеймаса, и таким однажды Шеймасу чуть не проломили череп... Марк попятился, но Ван Драавен одним неуловимым кошачьим движением оказался рядом и заехал землянину кастетом в висок.

Очухался Салливан в хижине. Голова раскалывалась, руки ломило в плечах. Вывернув шею, Марк обнаружил, что геодец привязал его к одному из столбов. Запястья уже успели онеметь. Еще викторианец наконец-то рассмотрел резьбу. Цепочки крылатых коней, по спирали взмывающие к темному потолку. Неужели тех самых, геодских?

— С добрым утречком.

Салливан вздрогнул и обернулся.

Ван Драавен восседал на лежанке и крутил в пальцах черный браслет. Не что иное, как комм Марка. Кастет куда-то подевался. Хижину освещала лампа, как землянин понял минуту спустя, позаимствованная из палатки. Черная сутана священника казалась тенью от мягкого крыла ночной птицы. В опровержение слов Ван Драавена, утро еще не наступило. В отверстие дымохода пялилась рыжая луна. Чуть слышно потрескивали крылья слетевшихся на свет мотыльков.

— А я думал, что вы уломаете мальчишку.

Голос чужака был суше мотылькового треска.

— Особенно мне полюбился заключительный штрих. "Ты говорил в моем сердце голосом утабе". У вас, Салливан, абсолютно нет совести.

— Кто бы говорил, — огрызнулся Марк.

Почему-то хотелось оправдаться. Хотелось сказать "я не специально". Нет уж, обойдемся без оправданий. Все ведь, в сущности, просто. Все как с дядюшкой Шеймасом. Не попадайся. А попался — не плачь.

— Как вы узнали? — вместо этого спросил Марк. — На мой комм прослушку поставили?

Геодец хмыкнул.

— Я там на ветке сидел и подслушивал. Включите голову, Салливан. Я зашил микрофон в воротник рубашки еще тогда, когда вы валялись тут у меня без сознания. Что касается комма, можете с ним попрощаться.

То-то он так озаботился, когда Марк, переплывая реку, решил скинуть рубашку.