Я попал в обычный, армейский госпиталь, потому что с точки, куда подвезли нас от блокпоста пехотинцы на гусеничной "черепахе", транспорта на центральную базу, конечно же, не было; а вот к госпиталю — ходил достаточно регулярно. Дорогу от блокпоста я помню уже плохо: мне наконец укололи что-то, сразу из нескольких пластиковых ампулок, и окружающее отодвинулось куда-то на грань восприятия, отделившись будто стеклянной стеной. В какой-то момент наши пути — мой и Змея с группой — разошлись; кажется, капитан спецназовцев пожал мне на прощание руку. А может, это мне приснилось — не уверен.

По прибытии я сходу угодил на операционный стол, потом — в реабилитационную капсулу сразу на пять суток. Позже стал проводить в капсуле по несколько часов в день. Мне сказали, что суставы восстановятся; правда, это займёт довольно много времени, но зато я даже не буду потом хромать. Поставить искусственные было бы, конечно, быстрей, но свои суставы — это свои суставы; тут мне здорово подфартило — в "лечучреждении специального профиля", без сомнения, влепили бы, недолго думая, протезы.

А пока я ковылял на костыле, обе ноги (вторая была перебита в районе лодыжки) и рука закованы в сооружения, более всего напоминающие рыцарские латы, громоздкие и тяжёлые, и наслаждался жизнью.

Итак, среди персонала этого госпиталя были женщины.

Последний раз женщину вживую я видел в учебке, да и то это было мельком, мимолётно, сопровождалось неприятными эмоциями и вообще можно не считать; а всерьёз — пожалуй, ещё в Норе. То есть без малого полтора года назад.

Так что голова сладко кружилась, и перехватывало дух при виде медсестричек, щеголявших в белых халатиках выше колена, туго-туго перетянутых в талии; строгих врачих, облачённых более консервативно, что не слишком, впрочем, мешало. И даже завхозихи, на необъятной груди которой трещал внатяжку любой халат, и всё время казалось, что вот-вот, сейчас, стоит ей чуть глубже вздохнуть — и пуговица наконец отлетит. Голова кружилась, и ранение здесь было абсолютно не причём.

От соседа по палате, пехотинца Бори, мои терзания, конечно, не укрылись, и Боря предложил простой и эффективный способ разрешения ситуации — подсказал, кто из здешних сестричек не прочь срубить "слева" немного деньжат. И всё было бы замечательно, если бы не одно "но": полное отсутствие у меня наличия. То есть денег.

Так что положение, поначалу показавшееся мне приятным и даже восхитительным, очень быстро приобрело мучительную окраску.

Проблема стояла остро. Её удавалось немного маскировать при помощи бесформенной больничной хламиды, но на процедуры, где хламиду приходилось снимать, я шёл с заранее горящими от стыда ушами. Торопливо падал на койку лицом вниз, когда приходила сестричка делать уколы. Методы самоуспокоения не помогали. Жизнь постепенно превращалась в кошмар.

Теперь я уже жалел, что Боря рассказал мне о сговорчивых медсестричках. Если бы не это, я бы, наверное, попробовал к какой-нибудь из них подкатиться. Но после слов соседа мне всё время отчётливо представлялась сцена: как я подхожу и она соглашается, а потом уверенно и спокойно требует свои деньги, и как презрительно-уничтожающе ползут вверх её брови, когда я жалко лепечу, что денег-то и нет...

И конечно, вовсе не добавляли уверенности в себе несуразные "латы" на конечностях и манера передвижения — в час по чайной ложке, растопырив ноги и наваливаясь всем телом на костыль...

Кульминацией моего стыда за весь период пребывания в госпитале стал момент, когда я попытался "подъехать" к завхозихе. Не знаю, почему я вдруг решил, что она поддастся легче, чем кто-нибудь из сестричек; наверное, просто мозги к тому времени переклинило уже окончательно. Ох, какие слова я от неё услышал, какие слова... Даже в Норе, в банде, в среде потомственных уголовников не слыхал я столь витиевато и причудливо сплетённых слов... А поскольку сообщалось все это на громкости децибелл так в сто двадцать, с резонансом на весь больничный коридор, а может, и подалее... В общем, я был близок к тому, чтобы угнать какой-нибудь транспорт и постараться вернуться на родную базу, и чёрт с ними, с суставами и со всем остальным; лучше я буду отстреливать ирзаев и подставлять бока под ирзайские ракеты, чем терпеть такое...

К счастью, я ничего не утворил сгоряча. А потом...

* * *

Дня через три после происшествия с завхозихой я пришёл, как обычно, в своё время на реабилитационный уровень — отлежать положенные часы в капсуле, "аквариуме", как её здесь называли — и с ужасом обнаружил, что врач-реабилитолог сегодня женщина, причём незнакомая и очень привлекательная.

Пожалуй, следует сказать пару слов о том, что из себя представляет реабилитационная капсула. Она действительно похожа на аквариум — в значительной части прозрачная и наполнена густым, бесцветным и тоже прозрачным гелем. Прежде, чем человека погружают в этот гель, в тело вводят специальные трубки — и дыхательные, и для отвода физиологических отправлений. Подключают всяческие датчики, а потом запускается восстановительная программа. Если лежать предстоит несколько суток, пациенту дают глубокий сон, похожий на наркоз; если несколько часов — сон лёгкий, поверхностный, в котором можно видеть сны и даже частично осознавать происходящее снаружи.

И нужно ли объяснять, что в камеру ложишься полностью обнажённым.

Я поначалу попытался даже поскандалить, заявив, что привык к прежнему реабилитологу и хотел бы приходить в его смену. Разумеется, попытка успеха не принесла.

Ну, в камеру я кое-как улёгся... Самым трудным было не осрамиться в момент, когда тебе готовятся ввести катетер... Я справился — помогли воспоминания о завхозихе...

Вряд ли стоит описывать, какие сны мне снились.

В общем, когда крышка "аквариума" откинулась, я предстал глазам докторессы в полной боевой готовности. Она подарила мне внимательный профессиональный взгляд, брошенный на то, что ниже пояса; кажется, я даже застонал от стыда.

Врач, между тем, не стала торопливо отводить глаза или отворачиваться, как поступали в подобных случаях иные. Спокойно выполнила необходимые действия по извлечению меня из камеры, установила на место временно снятые "латы". Я уже пытался дёргаными движениями напялить на себя отчего-то оказавшуюся непостижимым образом перекрученной хламиду, когда снова перехватил её взгляд, направленный на указанную область.

— М-да... — вдруг сказала она нейтральным тоном. — Спермотоксикоз имеет место.

— М-да, — грубо передразнил я её. — Имеет.

Ну не было уже сил изображать вежливость.

Врач едва заметно улыбнулась.

— Иди за мной.

В маленьком кабинетике-закутке, вероятно, личной комнатке отдыха, она кивнула на узкий кожаный топчан, застеленный на две трети половинкой больничной простыни.

— Присядь пока. Мне нужно несколько минут — положить в капсулу пациента. Дождёшься?

Я не понимал, что происходит.

Когда она наконец вошла, свежая, прекрасная, даже, кажется, пахнущая какими-то духами, и принялась расстёгивать на себе халат — я ещё пытался бормотать, что у меня нет денег...

Какой дурак.

Её звали Роми, ей было тридцать пять, и она никогда в жизни не занималась этим ради денег. В госпитале она слыла недотрогой, способной так отбрить за вполне невинную шуточку, что даже самые опытные ловеласы давали отступного, стараясь поскорей забыть, какого пола доктор-реабилитолог с прекрасными темными волосами и карими глазами, тонущими в тени пушистых ресниц... Она была великолепным профессионалом — её реабилитационные программы не знали себе равных. Она имела высокооплачиваемую, перспективную в плане карьеры работу на своей родной планете — и вдруг уволилась, завербовалась на Варвур по причинам, никому толком не понятным. Её считали странной. Она просила называть себя просто "Ро" и подписывалась соответствующей буквой.

Вот такая она была, моя Роми.

* * *

Госпиталь располагался в "нашей" зоне.

Вообще, для меня было настоящим откровением обнаружить, что на Варвуре есть ещё, оказывается, относительно спокойные местечки. Я не видел и совершенно не представлял планету с этой стороны. Такие зоны располагались в основном вдоль побережья, в местности, где материковый горный массив сменялся прибрежным шельфом; горы здесь были другие — пониже, как бы сглаженные, и главное — не пронизанные насквозь разветвлённой системой пещер со множеством выходов. Здесь климат был мягче, здесь даже рос виноград. И — жизнь текла почти (ну, пусть с натяжкой) нормально.

Нет, конечно, и тут кругом было полно военных, и с десяток различных армейских баз, разбросанных по периферии, держали здесь тылы; без числа постов и застав, и противоракетные системы на ближних и дальних вершинах; комендантский час и бесконечные проверки документов, и пехотные "черепахи" на каждом углу; и большинство гражданских поспешило вовремя убраться отсюда... И всё же...

Здесь даже ещё жили люди. Просто жили.

"В город" меня вывела Ро — как только тяжёлые, напичканные хитрой механикой "латы" заменили облегчённым вариантом, и я смог более уверенно передвигаться. Без Роми меня, конечно, не выпустили бы дальше ворот; это она умудрилась спроворить какую-то бумаженцию за подписью главврача, вполне убедительную и для поста на выходе, и для встречных патрулей. Я испытывал поначалу неприятный, подленький такой холодок при мысли о "поводке", но решил все же, что вряд ли меня отслеживают столь плотно, чтобы засечь перемещения в пределах населённого пункта; Роми о "поводке" ничего не знала. А не пойти с ней я просто не мог.

Я вообще ни в чем не мог ей отказать. Я и думал-то только о ней: чем бы порадовать Роми и что ей может понравиться; как бы мне увидеть Роми до завтрака и как встретить после; я по тысяче раз прокручивал в голове каждую её улыбку, слово, жест... Вокруг кабинета реабилитации я вертелся теперь, как бабочка вокруг фонаря; страшно, до дрожи, боялся ей надоесть — и ничего не мог с собой поделать. На общипанной, скудной клумбочке перед госпиталем, густо утыканной табличками, грозящими ужасными карами за потраву, я выискивал самые красивые цветы. Надо было видеть, как я их срывал — чудеса эквилибристики, куда там цирковым клоунам... Однажды я насмешил Ро до слез, украв для неё десерт из столовой...

Роми оставалась для меня загадкой. Она не прилагала ни малейших усилий, чтобы скрыть нашу связь. Могла, например, очень даже спокойно зайти ко мне в палату и присесть на краешек койки, сказав: "Я на пару минут... Просто захотелось тебя увидеть..." Соседу Боре мне пришлось после таких явлений пригрозить, что заколочу обратно в глотку его смехотунчики. И попытался бы, если что. Ну да обошлось.

Она, безусловно, знала, что я штрафник, зек — и ни разу не спросила, как я дошёл до жизни такой. Это казалось неестественным. Это могло быть проявлением внутреннего, глубинного такта, или даже, может быть, залогом доверия; я думал так — и внутри всё трепетало от благодарности и сжималось от щемящей, почти болезненной нежности. Но иногда я пугался, что ей попросту безразлично, и тогда начинались терзания — а зачем я вообще ей нужен? Почему я? И сколько это ещё может продолжаться?

Нет, я не совсем сошёл с ума. Я помнил — слишком даже хорошо помнил — о скором окончании лечения и о возвращении на базу. О своём положении заключённого, об оставшемся сроке и о том, каковы шансы его пережить. Трудно было забыть, что уже сейчас на базе я — один из самых старых по времени пребывания на Варвуре ветеранов... Я отдавал себе отчёт, что, улетев, скорей всего никогда больше не увижу Роми, и не питал иллюзий, что мне позволят её навещать.

И все же время ещё было. Был этот неожиданный, фантастический отпуск, по какой-то безумной прихоти судьбы свалившийся на мою очумевшую голову, и была бесконечно дорогая мне женщина, и если бы у меня спросили — согласен ли я по доброй воле снова пережить ужас падения и страх плена, и ранение, и всю эту боль ради недолгих недель тревожного, мучительного счастья — я бы согласился, не задумываясь.

И упрямо жила где-то в глубине души шальная, призрачная надежда...

Не знаю, на что.

Роми повела меня в местечко, которое тут называли "на косогоре". Так и говорили — сходить "на косогор", купить "на косогоре" — хотя мне это казалось странным: тут кругом были сплошь косогоры. Там оказался небольшой импровизированный рыночек: кривовато протянувшиеся поперёк склона ряды, составленные в основном из разнокалиберных ящиков; на ящиках разложена всяческая всячина — зелень и овощи-фрукты со своих огородиков, и какие-то вещи, ношеные и не очень; какие-то хозяйственные причиндалы, и даже домашней готовки снедь в кульках и домашнее же вино в пластиковых бутылях. А выше, на верхушке этого самого "косогора", сохранился — ещё, видать, с мирных времён — симпатичный скверик. С кустами азалии, когда-то посаженными с любовью, а ныне малость зачахшими; с клумбочками, цветы на которых засохли, но декоративные камни продолжали радовать глаз; с отполированными до блеска скамеечками и даже с неработающим фонтанчиком в центре.

— Единственное доступное ныне место культурного отдыха, — тоном экскурсовода поведала Ро, широко поводя рукой, и улыбнулась. — Устал на горку карабкаться? Присядь. И подожди, я сейчас вернусь.

Вернулась она минут через десять, с чем-то вкусно пахнущим в объёмистом кульке, с пакетом фруктов и бутылкой вина подмышкой.

Усмехнулась озорно:

— Между прочим, бесплатно добыла.

Я хмыкнул недоверчиво.

— Нет, серьёзно. Я тут иногда помогаю людям — советом медицинским, если спросят, или посмотреть там кого... В амбулатории у нас очереди, там ведь военные всегда на первом месте, а гражданские — они же тоже болеют. Так что вот... благодарят.

— Вкусно благодарят, — кивнул я, загружая в рот странное изделие: что-то среднее между пирожком и пельменем, зажаренным в масле, и прижмуриваясь от удовольствия.

— Знаешь, я забыла стаканы. Из горлышка будем?

— Готов рискнуть. А ты?

— А так даже интереснее.

— Тогда бери пельмень.

Ро фыркнула:

— Это называется фаси.

— Да хоть как. Главное — вкусно.

Мы выпили вина, и съели по фаси, и Ро закурила длинную, тонкую сигарету с золотым ободком вокруг мундштука.

— Расскажи о себе, — вдруг попросил я.

Роми изумилась совершенно искренне.

— Обо мне? Ты всё знаешь и так. Что я могу рассказать о себе интересного? Хочешь знать, какую оценку я получила на четвёртом курсе по профилирующему?

— Хочу.

— Девятку. Что бы ещё вспомнить?

— Так не бывает, Ро, — сказал я мягко.

Она отрубила резко:

— Бывает.

— Ро...

Роми затянулась немного нервно.

— Прости. Нет, Данил, я ничего от тебя не скрываю. Но пойми... Впрочем, тебе, наверное, это как раз понять трудно. Тебе твоя жизнь никогда не казалась ненастоящей?

— Множество раз.

— Нет! — решительно отвела рукой Ро. — Не так. Не может быть.

— Почему?

— Ты сам не такой. Ты... цельный.

Я заметил тихо: