Альманах "Признание-3" -2008 (проект)

Когда проходили мимо того ущелья, так похожего на ловушку, Серыч, шедший впереди, поднял руку. Чухрай хлопнул его по плечу и Кирилл все понял. Он лишь покрепче перехватил автомат. Понеслась...

... Как только рванули заряды — огненные сполохи вырвались прямо из-под ног, разбрызгивая стальные осколки — тихий горный вечер сразу откликнулся грохотом "калашей" в чужих руках. Укрывшись за каким-то валуном, Кирилл стрелял, стрелял, стрелял в кого-то, кто показывался из-за изломанной линии камней, огрызаясь короткими очередями. Началась...

Чухрай, перехватив пулемет за сошку, почти не скрываясь, поливал раскаленным свинцом едва различимые в сумерках фигуры. Пули щелкали по камням, визжали от рикошета, мерзко насвистывая свой тошнотворный мотив... Совсем рядом... Над самым ухом...

Скрючившись за обломком скалы, Серыч торопливо шарил по разгрузке в поисках нового магазина. Откуда-то прошипела траектория гранатометного выстрела — и его укрытие раскололось надвое. Закипела...

— Твою мать!.. Отряд! — старлей передернул затвор, — Вперед!!

Они кричали, стреляли, выпрямившись из укрытия, заливая все вокруг огнем и свинцом, подходя, расстреливая противника почти в упор. Забыв о смерти. Наплевав на нее...

Кирилл не сразу понял, когда закончился бой. Его автомат тихо щелкнул — и замолкло оружие в руках остальных. Шестеро солдат остались одни в темнеющей тишине. Осторожно остывали стволы...

В сгущающемся мраке прозвучал чей-то нелепый вопрос: — А разве кто-то из нас пострадал?..

Нелепый вопрос возымел непонятное действие — никто из взвода, только что побывавшего в жестокой мясорубке, не получил даже царапины?

Просто кто-то "наверху" решил подстраховаться, чтобы не испачкать чистенький мундир. И подрубил концы. Так, что по выполнении боевой задачи, уже в точке сбора, диверсионная группа была уничтожена.

Судорожно вздохнул Кирилл. Только сейчас он понял — ЭТО НЕ БЫЛО СНОМ! Он сел на землю, обняв свой автомат, бессмысленно глядя в темноту. Он видел ее смеющееся лицо — и прощался с ней. Навсегда. Подошел Пурга, присел на корточки рядом: он поссорился со своей девчонкой накануне. Старлей сжимал кулаки, комкая карту. Опустив взгляд, Леха теребил защелку ремня своего "калаша" — он был детдомовцем, и ждать его дома было некому. Нервно курил Чухрай. Никто не сказал ни слова...

Утро выходило из-за далеких вершин, вскидывая алый флаг рассвета. Ночная тьма отступала на время, ощериваясь длинными клыками теней. Шестеро солдат-контрактников все так же шли куда-то, увлекаемые одним последним желанием. Дойти бы до конца.

Не чувствуя усталости, забыв об отдыхе, призраки тех, кого привезут домой в цинковых ящиках. Солдаты, которых предало собственное командование, наконец-то возвращались. Домой.

Не отвлекаться.

Вперед!

Случайный ангел

На перроне меня знобило. Поленившись загодя надеть свитер, я теперь, вовсю стуча зубами, сильно об этом жалел. Ветер дул холодный, пронизывающий, а летняя рубашка под тонкой ветровкой никак не уберегала от холодного дыхания декабря.

Несмотря на начало зимы, под ногами чавкала снежная грязь в лужах талой воды. И вся платформа — как старое зеркало — отражала хмурые тучи.

Возле зеленого края жестяной будки, якобы обязанной защищать пассажиров от ветра и дождей, замерла в пучине грустных мыслей одинокая девушка. Похожая на Грустного Ангела с одной из тех картин, которые я так и не написал, но обязательно напишу. Когда-нибудь. Потом.

Электрички иногда все-таки подчиняются бюрократическим строчкам расписаний. Вот и на сей раз — прибыла почти вовремя.

Среди малого вихря людского потока, втискивавшего меня в ощерившийся зев, я постоянно оглядывался, сам не знаю, зачем. Хотя нет, знаю. Очень хотелось увидеть, как мой "грустный ангел" пройдет по неудобной траектории, вклиниваясь в беспорядочное направление народа.

Вагон, пока еще не прогретый, но относительно удобный, услужливо принял своих пассажиров на жесткие сиденья из оранжевого пластика. Девушка, которую я приметил на перроне, вошла следом за мной, и мне очень хотелось, чтобы она села напротив, к моему окну.

Девушка задержалась в секундном раздумье но, даже несмотря на мое молчаливое приглашение, села на другую скамью. Наискосок — напротив.

Еле слышное бормотание машиниста вкупе со столь же неразборчивым объявлением следующей остановки означало, что двери закрываются и электропоезд отправляется в путь.

Не хочется что-то воспевать романтику двухчасовой поездки на электричке в непротапливающемся вагоне, когда вечный перестук колес под ногами не позволяет заснуть. А я нет-нет да и оторвусь от проплывающих за окном пейзажей лесо-сельско-огородного быта. Чтобы, повернув голову, снова подсмотреть, как пассажирка напротив-наискосок читает мелкий бисер строк в своей тетради, улыбается, разговаривая по телефону, или снова предается грусти, устремив на меня носки коричневых сапожек.

Конечно же, я знал... Ну, не то чтобы точно знал, но чувствовал. Что никакой она, на самом деле, не Ангел и что где-то у нее, конечно же, кто-то есть. Потому остается сидеть себе, забившись к окну, прижимать ноги к едва теплящейся печке и проклинать свою нерешительность и нежелание оказаться "прилипалой".

Но можно немного ослабить кажущиеся тугими узлы и посмотреть на мир проще, соприкасаясь случайными взглядами, и улыбаться при этом одними краешками губ...

Дорога, хоть и долгая, все равно куда-нибудь да приводит. И казенно-вежливый женский голос, старательно коверкающий слова, провозгласил о прибытии на Ладожский вокзал.

Поднимаясь с неудобной скамейки, я старался не думать о "грустном ангеле" с моей грядущей картины, удивляясь хмурому осадку в душе. Вот и пассажирка, за которую так часто цеплялся мой неуверенный взгляд, погрустнела как-то разом и вдруг, сосредоточенно собираясь на выход.

Стальные створки дверей раскрылись резким стуком, выпуская в атмосферу петербургского вокзала готовую народную рать. Девушка сделала шаг наружу — и растворилась в блеклых красках толпы.

Выскочив вслед за ней, я затравленно обшаривал глазами лица людей, спешащих мимо, по своим делам. А потом и сам отправился по делам, унося легкую досаду под сердцем. Больше я эту девушку не встречал.

Но до сих пор я вспоминаю задумчивое лицо Грустного Ангела с той картины, которую я когда-нибудь обязательно нарисую. Когда научусь рисовать.

Вера Соцкова

Осенняя сказка

Мелкий и нудный серый дождь накрыл маленький город серой тучей и расчертил все кругом косой линейкой. Он шел и шел, и не думал останавливаться, хотя кругом все уже намокло и стало таким же серым и безрадостным, как сам дождь. Да и чему радоваться, если все кругом — серое? Ведь если дождь идет целую неделю, то кажется, что он идет на всей земле.

В этом маленьком городе, на краю маленькой улочки, посреди осенней хмури стоял дом. На одном из балконов пятого этажа серьезный, сосредоточенный человек пяти лет от роду размышлял о том, что случилось с осенью. Почему вокруг все такое серое, хмурое, заплаканное? Может, осень заболела, простудилась? Тогда как ее вылечить? Ведь если осень заболеет навсегда, то больше не будет листопада на солнце, ярких листьев, серебристых паутинок на траве...

Вдруг кто-то забросил на балкон горсть мелких листьев. Следом за листьями к нему подлетел ветерок, опустился на перила балкона и тихонько вздохнул. Серьезный человек серьезно спросил: — Ты кто? Почему ты летаешь? Зачем прилетел ко мне? Я могу тебе помочь?

— Как много вопросов! — улыбнулся гость, — Я осенний ветерок. Я должен был раскрасить осень, но серый дождик смыл все краски с моей палитры. Мне пришлось лететь туда, где всегда лето, за новыми красками! А пока я летал, здесь серый дождик все заляпал серым цветом. Помоги мне — давай раскрасим осень!

— Но я не умею, — прошептал серьезный человек, — А как это?

— Все очень просто, смотри!

В руках у ветерка появились палитра с яркими красками и кисти. Одну кисть он протянул серьезному человеку, а другую обмакнул в желтую краску и поставил жирную точку на серой туче. От желтой точки к самой земле протянулся солнечный лучик, и вдруг над городом засверкала радуга, прогоняя прочь серую тучу. Серый дождик очень рассердился, увидев в руках ветерка новые краски, но ничего не мог сделать — его власть закончилась. Он заплакал, роняя крупные слезы-дождинки и ... прошел.

— Теперь ты! — ветерок показал серьезному человеку на дерево у дома, — Попробуй!

Серьезный человек коснулся кистью оранжевой краски, взмахнул ею в сторону дерева и тихонько ойкнул — в рыжий цвет окрасились два дерева, несколько кустов и листья, лежащие на земле. Рыжий кот, вышедший во двор, удивленно посмотрел на рыжие листья, пошевелил их лапой и, улыбнувшись в усы, улегся сверху.

— Теперь другой краской, но поосторожнее, — подсказал ветерок, — не можем же мы всю осень выкрасить в рыжий цвет!

И они покрасили: траву — разными оттенками зеленого и желтого, деревья — всеми тонами желтого и красного, небо — от голубого до глубоко синего с пятнышками белых облачков. И стало так радостно и весело, что серьезный человек рассмеялся.

— Ну, мне пора лететь дальше, я же ветер, я должен побывать всюду! Спасибо тебе! Мы еще увидимся! До свидания! — и ветерок, погладив мальчика по щеке, взлетел с перил балкона.

Веселый серьезный человек помахал рукой вслед ветерку и побежал в комнату.

— Мама! Мама! Мы с ветерком раскрасили осень! Это было здорово!

Мама нахмурилась и чуть не ляпнула: "Не выдумывай!", но вдруг вспомнила, как много лет назад серьезная пятилетняя дама вместе с ветерком раскрашивала в белый цвет грязно-серую зиму. Когда она рассказала об этом взрослым — ей не поверили. Она вспомнила свои горькие слезы, мамины обидные слова и, улыбнувшись сыну, сказала:

— Тогда одевайся, пойдем гулять, посмотрим на вашу работу!

Они вышли на улицу. Первое, что они увидели, был вальяжный рыжий кот на куче рыжих листьев. Серьезный человек и его мама шли рядом по аллее, а вслед им тихонько смеялись березы, улыбались клены и даже старый строгий дуб прятал в густой кроне добродушную усмешку.

11.2007

Вадим Филатьев

Сновидение

А потом я услышал это скерцо.

Увидел его во сне.

Он шел возле шпал, слева от иногда блестящих смертельным блеском рельс. Где-то в кармане были двести рублей отпускных. А главное полная /глотнул всего два раза/ бутылка красного вина. "Значит, уже не двести. Возле закусочной еще мужиков каких-то угостил. К матери еду. Лет... пять не был. Может, уже... Да нет, известили бы".

К матери он ездил каждый год.

Веселенький, не спотыкаясь, наоборот, чувствующий каждый радостно-легкий шаг... "А почему я здесь иду? Где-то вокзал... Мой поезд... в два семнадцать. Ладно, полечусь..." Вытащил газетную затычку, промокшую и пропитанную вином. Вставил в рот горлышко, теплое и сухое /бутылка хранилась за пазухой/. "Ну ни чо. Завтра мамуля моя порадуется. Где же вокзал? Позади наверно. Так. А жарко чо-то. А-а, еще час, успею. Да позади он где-то остался! А чего же я тогда сюда иду? Надо как-то возвращаться. Ну, братухе, главное, пиво везу, бутылочное, у них-то где там в деревне пиво". Сделал еще глоток— продолжительный — вино булькало.

Заткнул обратно затычкой, вставил в карман. "Да не пьяный еще! Все путем. Ребята в бригаде не в обиде. Отходную сделал путем. Маракулин скидываться не стал. Жмот. Пердун. Да!" — отрывисто и как бы отмахнувшись рукой в сторону.

Часто его посылали за вином. Саша бегал. Но его уважали. Работяга. Бригада землекопов из шести человек. Экскаватор на стройке не везде возьмет. Уже полКирова построил, а квартиру не дают. Пьяница. Только залетит /вытрезвитель или на работе/, — с первого на очереди в конец ставят. И не первый раз уже. Не пить бы в это время. "Да х... его знает! Жизь какая-то... Работа... Вовик с Сергуней, Муза. Она у меня хорошая".

Она привезла его из деревни "Красава," "Шабалинского" района, куда Саша и направлялся, не быв на родине около... /пяти, кажется, лет/. За Музой ухаживали многие, красивые и интересные парни.

"Чо я этого шибздика выбрала. Лаской брал. Подход имел."

Память цепляется за остатки, обрывки, кусочки, какие-то неведомые... смутные, красочные, серые и цветные воспоминания... Какими бы ни были — и хорошими, и теплыми, и неприятными, и... ностальгически-детскими-глупыми, — они мои, наши, мои.

Навсегда. Я помню все. И все это было со мной. Где-то там. Та-а-ам...

...что-то стучало в голове, или по голове. Это шел поезд. Поезд навстречу. Этот стремительно приближающийся, длинно-грохочущий, смертельно-жестоко-железннй...

Были какие-то люди. О чем-то с ними он говорил. Доставал бутылку, угостить хотел, но она упала на гальку. Вино вылилось — это он помнил, /успел уже вытащить затычку/. Вино исчезало между камушками. Исчезало навсегда. Как жизнь, уходящая незаметно, не на глазах, но навсегда. Исчезала и все.

В детстве Саша ходил на охоту, с братом. Жрать-то нечего было, послевоенные годы. Стреляли во всякую дичь. Дробью выстрелив, брат понял, что лишил брата зрения. Саша будет видеть, но плохо. Зачем-то он подлез под выстрел!?

А весной сорок пятого они отдыхали на зеленом свежем лугу, раскинув руки во всю землю. Трое солдат, и Григорий, отец Саши. Победители. Домой едут. Живы. Жена. Дети, Деревня. И дом, который он приподнимал, напившись и не зная куда деть бешеную силу. Угол дома приподнимал.

Мина разорвалась сразу же, как рука упала на траву. Возле Берлина произошел, быть может, самый последний взрыв. Он улетучил двух русских солдат... в рай, наверное.

Что-то... откуда-то... летает... падает... Больно... Ой! Бешеная скорость всего. Видения. Секундные, мгновенные кадры.

Трое парней, выпившие, или в поисках подвига. Саша их называл: "стиляги. Кроме как тренькать по ночам на гитарах — ничего".

— Эй, мужик! дай закурить.

Саша полупьяным медленным движением достал жестяную баночку, в которой когда-то было монпансье, а теперь махорка /удобно, не раскрошится/. Саша курил самокрутки.

— Ты чо! сам-то сигареты куришь!

Монпасейная коробка летела с замедленным упорством.

Красные, зеленые, желтенькие конфеты, неправильные овалы и крошащиеся крошки карамелек.

Они были разноцветными капельками крови... и детскими картинками...

"...и мимолетными воспоминаниями моего детства. Я все это видел. Но ничего не помню. Только вижу. Сейчас.

Такая красивая пятерка. Цифра. Мама писала ренессансно, с завитушками и канделяброчками, как говорила бабушка. Так было модно писать в сороковые годы, когда она училась". Сергуня сидит на коленях.

"Я пьян".

"Я не помню его трезвым. Сижу в новом костюме, "с начесом", такие продавались в семидесятых. Сначала купили Вовке, а когда я заревел /обидно/, — сходили еще раз за другим, таким же. А вообще-то я всегда все донашивал за братом. Володя, ты помнишь?"

...Всех ухажеров у неё отбил. Саша умел как-то. "Писал, Ёж, убежал, в лес". Это последняя фраза на любовной открытке. Через каждое слово ставил запятую, чтоб не ошибиться. На открытке были изображены томные влюбленные, как в кино 40-х годов, с красным крашеным сердцем между ними и внизу надпись: "Люби меня как я тебя".