Орден для Поводыря

В дверях мелькнул успевший все приготовить Артемка, однако городничего пришлось тащить буквально силой.

— Там и Дионисий Михайлович дожидаются, — упирался настырный чиновник.

— А гм... Дионисий свет Михайлович у нас кто? — придерживая незваного гостя, чтоб не сбежал, поинтересовался я. Очень уж имечко у незнакомца было... неожиданное.

— Это друган мой... эм... окружной врач, господин Михайловский. Ну, он... э-э... чина не имеющий, Ваше превосходительство.

— Что же это вы так? — мягко пожурил я Ивана Федоровича. — Докторов и так мало, а вы приятелю вашему чин испросить постеснялись?

— А вот и нет, Ваше превосходительство.

— Так ведь, похоже — таки да.

— Да нет же, Ваше превосходительство. Я прошлым годе Александру Ермолаевичу прошение отсылал в Барнаул. Так он резолюцию наложил, дескать, господина Михайловского, будучи на то его желание, назначить на Зыряновский рудник доктором. Даже майора сулил, или коллежского асессора...

Обычный принесенный из какой-то горницы стол поставили прямо под ветви, устало пригнувшиеся от тяжести поспевающих маленьких яблочек. Два плетеных кресла в тени. Запотевшая бутыль с парой рюмок на салфетке, плошка с горстью соленых огурцов, тарелка розового, с прожилками сала. Не хватало лишь художника, способного запечатлеть в веках этот милый любому мужскому сердцу натюрморт. Осталось только шепнуть денщику, чтоб послал кого-нибудь в дом городничего, пригласить этого доктора.

— ...Вот и остался Дионисий Михайлович без чина, Ваше превосходительство, — не решаясь сесть вперед меня, стоя у кресла, закончил рассказ гость.

— Я так понимаю, вы с господином Фрезе общий язык найти не сумели, — подытожил я. Еще одна приятная новость за сегодня. Мой план как раз в том и состоял, чтоб под горилку, когда Бийский начальник разговорится, выяснить его отношение к хозяину Алтайских Гор.

— Так яж и говорю, Ваше превосходительство...

— Да что же вы все меня этими превосходительствами-то тычите, дорогой мой Иван Федорович? Давайте уже по простому, по имени с отчеством, коли за одним столом сидим.

— Почту за честь, Ваше... Герман Густавович.

— Так что там с нашим общим знакомцем? Я имею в виду Барнаульского начальника.

Откуда-то из-за плеча материализовался Артемка. Коварно мне кивнул, и умело разлил почти прозрачную жидкость по рюмкам.

— Будьте здоровы, Иван Федорович, — едва-едва прикоснулись тоненькими стеклянными стеночками, обозначили требующееся по древнему ритуалу, выпили.

— Вот я и говорю, господин губернатор, что не захотел Дионисий на старости-то лет в дыру подземную лезть. Ему ведь этой Пасхой шестьдесят четыре случилось. Уже внуков боле двух дюжин...

— И чего? Всю жизнь так нигде и не служил? В Бобруйской крепости, что в Минской губернии гарнизонным лекарем служил. А в адна тысяча осьмсот шисят третим годе, вывели его в войска Польшу усмирять. А там он пленного бунтовщика пользовать кинулся. Так нашелся скотина, донос жандармам составил. Дескать, сочувствует лекарь Михайловский...

— И вот он здесь, — кивнул я.

— Точно так-с, Герман Густавович. Точно так-с. Он мне еще из Казани послание выслал. Так я друга своего старого с пересыльной в Убинке и подобрал. Да надоть былоб ране. Не подумавши это я. Дионисий всегда к наукам стремился. И в Сибирь вот одни книги привез. Чуть голодом не пропал. Благодарение Господне, есть еще добрые люди, не дали пропасть христианской душе.

— Книги?

— Вашство, — отвлек меня Артемка, взглядом указывая на появившегося в раскрытой калитке низенького, удивительно похожего на скромного хоббита в очках, человечка. Сто против одного, он бы так и не решился переступить воображаемую границу, если бы кто-нибудь его не пригласил.

— Входите! Входите же скорее, Дионисий Михайлович, — от всей души забавляясь, крикнул я. И добавил про себя: "В сад! Все в сад!"

Жулебин вскочил, чуть ли не бегом, кинулся к врачу. Пока они... блин, слово-то подходящее трудно подобрать... Дрейфовали! Во! Пока они дрейфовали к нашей яблоньке, приказчики успели притащить еще одно кресло, рюмку и добавить соленостей на стол. И были Гилевские мОлодцы конечно расторопны, ну уж ни как не метеоры.

Потом нас представляли. Причем, чувство у меня такое появилось в процессе, будто какому-то герцогу или принцу крови рекомендуют заштатного губернатора. В роли заштатного конечно я. И, как ни странно бы это звучало, был я этим весьма озадачен и...

Да какого хрена! Я в ярости был просто. Сам понимал, что грешно ревновать к убогому, что наверняка что-то очень старое и значительное связывает двоих этих людей, что этот старый лекарь был местному городничему в миллион раз ближе и дороже, чем молодой да нахальный, заезжий начальник. Понимал. И боролся с собой. Но в глазах было темно от гнева.

Я, клянусь бессмертной душей Германа, стал уже и к горлышку бутыли присматриваться, что на столе между нами стояла. Очень мне захотелось покровительственно похлопать ей по розовой, как попка младенца, лысине этого принца-герцога. Да замер на месте пораженный размахом Божьего промысла. Потому что этот... гарнизонный лекарь вдруг выдал, ничуть не смущаясь моими чинами:

А вы, хи-хи, подишкось, тот самый коновал, что извозного мужичка на тракте суровой ниткой шил? Ладно хоть, спиритусом хватило соображения изъян обработать.

— Водкой, — поправил я веселящегося "хоббита", продолжая размышлять о том, как же чуден Свет, и как Велик Господь, сподобившийся каким-то образом свести мне не знакомого Каинского врача, этого ссыльного лекаря и меня.

— Что, простите?

— Это водка была, не спирт!

— Да? Григорий Федорович доносил весть о спиритусе... Но тем более, тем более... Хи-хи. Чудесно, что извозчику тому до округа живым добраться случилось. Сколь верст-то раненого к врачу везли?

— Двести с чем-то, — пожал плечами я. — Да и не нашлось в Усть-Тарской почте шелковых нитей. И из всего антисептика только хлебное вино.

— Так вы что же, сударь мой, — взглянул на меня поверх очков врач. — Специально изъян гм... водкой? И зачем же, позвольте на милость?

— А вот это вы мне сами скажите, лекарь, — хмыкнул я, переходя в наступление. — Уж вам-то это должно быть известно. Зачем следует раны мыть и спиртом обрабатывать? Я еще и тряпицу с иглой да нитью в водке вымочил. И руки протер.

— Да-а-а? — растерялся Михайловский. — Экий вы оказывается... Быть может, вы и труды профессора Земмельвайса изучали?

— И Пастера, — кивнул я, судорожно пытаясь припомнить — кто таков этот, блин, профессор с именем, больше подходящим кондитеру. Semmelweis — в переводе означает — витрина кондитера. За Пастера я не переживал. Что такое пастеризация, и кто это открыл, в советских школах в шестом классе изучали.

— Вы имеете в виду его сообщение о мельчайших грибковых организмах, вызывающих эффект брожения в виноградном соке?

— Я имею в виду его работы о микробиологическом начале некоторых болезней.

Мамочка! Какому святому помолиться, чтоб француз что-нибудь подобное уже выдал?! Иначе этот хоббит меня разделает под... Сарумана... Или Саурона?

— Очень, решительно интересно! — обрадовался Дионисий Михайлович. — А я, грешным делом, опасался, что нам решительно не о чем будет говорить. Чтож ты, милый друг Иван Федорович, не сказал мне, что молодой человек столь замечательно образован? Вы, юноша, простите, запамятовал, где имеете честь служить?

— При губернском правлении ошиваюсь, — улыбнулся я. — А вот откуда вы, гарнизонный врач, узнали о необходимости профилактического обеззараживания? Этот, как вы сказали? Григорий Федорович Седякин? Пусть будет Седякин. Он, подозреваю, у вас учился. А вот вы?

— Это Герман Густавович Лерхе, новый Томский губернатор, — громко прошептал Жулебин на ухо Михайловскому.

— Ой, Ваня, перестань! Какая разница, новый наш молодой друг или старый! Разве же не чудно, не замечательно наблюдать, какие замечательные потомки следуют за нами! Какие образованные и интересующиеся люди! Это же превосходно, мой старый друг!

Одними бровями я велел Артемке наливать. Искренне вдруг захотелось выпить с этим удивительным старичком.

— Лет этак пятнадцать назад... Да, Иван Федорович? Сколько твоей младшенькой? Ну вот, значит — шестнадцать, — маленькими глоточками, совершенно не поморщившись, старый доктор выпил рюмку водки, и, даже не подумав закусывать, как ни в чем не бывало, продолжил рассказ. — У жены нашего гарнизонного офицера, штабс-капитана Жулебина, подходило время родить дитя. А, нужно сказать, мадам Жулебина — дама привязчивая. При прежних родах то горячка к ней привяжется, то еще какая напасть. Насилу отходили. Вот и стал я, значит, искать, как другие доктора с родильными горячками битву ведут. Тут и попало мне в руки известие молодого Венского врача, Игнаца Земмельвайса, о том, что, дескать, следует руки и стол для родов раствором хлорной извести обрабатывать. Дабы инфекции не могли проникнуть в ослабленные организмы. Время у госпожи Жулебиной подходило, так что я и решился испытать...

В общем, успешный исход испытаний австрийской методы, доктор перенес на всю остальную лечебницу крепости. И сразу заметил, что осложнений после операций стало значительно меньше.

Ощутив реальную пользу от нововведений, Дионисий Михайлович принялся с энтузиазмом внедрять и другие научные открытия. Сначала — эфир для наркоза во время операций и кипячение инструментов и бинтовального материала. Потом, с помощью финансовой помощи от офицеров гарнизона, завел аптеку, где изготавливал небольшие партии описанных в медицинских журналах снадобий. В которую, нужно сказать, очень скоро стали обращаться и статские врачи округа и города.

За пятнадцать лет, престарелый врач много чего успел. Выучил десяток молодых докторов. Седякин — лишь один из них. Опубликовал несколько статей в специализированных изданиях. Вел обширную переписку. В том числе, кстати, с Пироговым, который даже пробовал зазвать гарнизонного лекаря в Санкт-Петербург. Безуспешно. Михайловский оказался жутким домоседом и совершенно не честолюбивым человеком. Пользовать больных и добиваться в этом успеха — вот и все, чего он хотел. И сама мысль о суете переезда его донельзя пугала.

Вот и мне отказал, когда я его в Томск стал приглашать. Обещал целый медицинский центр ему выстроить, с больницей и лабораториями. Он только руками на меня махал. "Куда же я от дружочка своего?" — приговаривал. Я предложил и Бийскому городничему пост в губернской столице найти, но тут уже и Жулебин в отказ пошел. Оброс, говорит, здесь родней да друзьями-приятелями. Был бы, говорит, помоложе...

А вот от заведования окружной больницей старый врач отказаться не смог. Плевать, что ее и нет еще вовсе. Построим. И учеников экспериментатору подберем. Жаль, конечно, что не в Томске, но медицинский НИИ у меня в губернии будет.

Пообещал описать все новое, что я будто бы вычитал. И честно писал два дня. Даже письма оставил не вскрытыми, не читанными. Народ праздновал Успение Пресвятой Богородицы. Колокола на каменной Успенской церкви, или как ее называли старожилы — на Казачьем соборе, выли что-то заунывное. Меня, как лютеранина, православные обряды не касались, так что я занял время праздников работой.

#5

Дороги и новости

Семнадцатого августа, в понедельник, мы покинули гостеприимный Бийск. Один из моих конвойных казачков оказался родом из этих мест, и обещал торными, малоезжими дорожками, вывести нас на Кузнецкий тракт. Пусть по узким тропкам особенно не разгонишься, и почтовые станции остались сильно западнее, зато таким макаром экономилось не меньше пяти дней пути. Разглядывать особенно оказалось нечего, горы остались на юге, так что я приспособился прямо на ходу, в седле изучать свою корреспонденцию.

Каинский окружной судья, как я и предполагал, писал по поводу угольных копей. Дескать, связался с уважаемыми людьми, которые и просветили, что печи топить углем не очень хорошо, ибо прогорают быстро. А вот для пароходов и кузнецов топливо весьма нужное и полезное. И даже будто бы, если уголь будет хорош, то и уральским металлистам его можно отправлять. Правда, как это сделать без железной дороги Нестеровский не уточнял.

Зато хвастался, что нашел знающего человека на Урале, который согласился поехать в глухую Сибирь организовывать добычу минерала. Зимой этот маркшейдер должен прибыть в Томск, где к тому времени мы "ежели, Ваше превосходительство, уговор наш помнит" уже должны оформить регистрацию в Минфине нового товарищества. К весне же, до вскрытия рек, в Колывань должен придти обоз с переселяющимися для работ на руднике крестьянами, которых ушлый чиновник попросту выкупил у российских помещиков.

Мы с Герой были в шоке! Крепостная повинность была уже четыре года как отменена, а людьми продолжали торговать?! Следовало срочно, немедленно прояснить этот скользкий вопрос. Только сделать это из деревни Марушки, что верстах в тридцати на северо-восток от Бийска, было никак не возможно. Пришлось унять приступ любопытства, читая другие письма.

Проштампованные министерскими оттисками послания отложил подальше. Ни какого желания вникать в официальные бумаги не находилось. К ним же добавил конверты, подписанные Фризелем и Фрезе.

Размытая печать на письме от Пестянова утверждала, что принято оно к отправке из Колывани. Это и оказалось самым интересным в послании. Остальная, доводимая до моего сведения информация была вполне предсказуема.

Горное начальство воровало в совершенно беспредельных количествах, с совершенно фантастической изобретательностью. Урожайные годы, решением Горного Совета объявлялись неурожайными. Крестьянам будто бы выдавалось вспомошествие из казенных продовольственных магазинов. На самом деле государственное зерно продавалось купцам, и закупалось новое для пополнения запасов. Естественно, в связи с неурожаем — существенно дороже.

Выделенные на геологические изыскания средства делились прямо в Барнауле. Фрезе выписывал требование к старостам поселков и деревень оказывать всяческое содействие горным инженерам и те попросту грабили крестьян. Сообщалось о многочисленных фактах вымогательства мзды за "неподкоп". Это когда геологи с большой дороги утверждали, что требуется рыть шурфы прямо под домом какого-нибудь излишне дерзкого земледельца, и тому не оставалось ничего иного, как платить, чтоб избежать слома строений.

Приписывались объемы пустой породы в серебряных рудниках. Бралась дань за "перевес" сдаваемого старателями золотого песка. Приписывалась стоимость доставки на заводы древесного угля, как и сама цена на уголь. Егеря казенных лесных дач требовали плату с туземцев за сбор сухостоя в лесах, а сами егерские должности продавались горными начальниками.

Межевые начальники обманывали крестьян при землеотводах. А при любых проявлениях недовольства в дело вступал Барнаульский батальон и Горная Стража, набранная из кого попало — лишь бы кровь не боялся лить и приказы выполнял, не обсуждая.

Варежка приводил список свидетелей и перечень документов, которые ему удалось каким-то образом добыть. Этого было, даже, по мнению скептически настроенного Германа, достаточно, чтоб отправить большую часть Барнаульских лиходеев осваивать просторы целинного Сахалина.