— Так вот, на одном из них нам задали тему "бабочка", — продолжал мужчина, по-видимому, увлёкшись своими воспоминаниями. — И тут произошло интересное совпадение: эта самая бабочка, про которую следовало писать стихотворение, залетела в экзаменационный зал и села прямо на мою чернильницу. Здесь надо сделать небольшое отступление: представьте себя меня в то время — наивный восторженный сопляк, девятнадцать лет, сами понимаете... Я увидел в этом некий знак судьбы и до того увлёкся своей бабочкой, что в полном восторге начал описывать её на листе бумаги: превозносил рисунок на её крыльях, их цвет, ту лёгкость, с которой она перепорхнула с подоконника на мой стол... Вообразите себе лицо преподавательницы, когда она увидела среди пачек с коротенькими стихами мой пространный опус!
Мужчина рассмеялся, и Миреле тоже осторожно улыбнулся, хотя для него все эти слова — "поэтический конкурс", "Академия", "экзамены" — было чем-то из совершенно другого мира, о котором он прежде не имел ни малейшего понятия.
— Но наша преподавательница была женщиной с юмором и решила зачитать моё сочинение всем, озаглавив его "Философский трактат о бабочке, или вдохновение, рождающееся от нежелания выполнять экзаменационное задание". С тех пор меня называли исключительно Философ-Бабочковед, — закончил с улыбкой гость.
Его дружелюбные манеры и лёгкость, с которой он завёл беседу, позволили Миреле несколько расслабиться. Он сам не заметил, как переменил свою прежнюю скованную позу на более свободную и подвинулся на постели, освобождая для гостя место.
Тот понял правильно и, шагнув вперёд, сел рядом с ним.
— Философ-Бабочковед? — повторил Миреле, решив, что это подходящее время для того, чтобы вставить свою фразу. — Ммм... вы хотите, чтобы и я называл вас так же?
Мужчина рассмеялся.
— Нет, конечно, нет! Не то чтобы меня раздражало это прозвище, но я столько его наслушался за годы учёбы, что, пожалуй, предпочитаю собственное имя, хотя в юности оно мне совсем не нравилось. Так что зовите меня просто Кайто.
Миреле порадовался, что ему не пришлось спрашивать об имени специально и тем самым признаваться, что он не удосужился его узнать.
Кайто, тем временем, обвёл заинтересованным взглядом комнату.
— Как здесь красиво и необычно, — похвалил он, как показалось Миреле, с искренним восхищением. — Я имею в виду не только павильон, но и сам квартал. Теперь я рад, что пришёл сюда, хотя поначалу, признаться, меня несколько удивило то, что я не имею права пригласить вас в гости. Когда я сказал, что хотел бы познакомиться с кем-нибудь из актёров, то мне объявили, что для этого я сам должен прийти сюда, а не наоборот. Впрочем, не подумайте, что я жалуюсь — я понимаю, что у вас другой мир, свои обычаи, свои правила. Собственно, всё это и интересует меня до такой степени, что я готов приходить сюда хоть каждый день.
В голове у Миреле проскользнуло внезапное подозрение.
— Вы поставили своей целью написать трактат об актёрах? — спросил он с несколько напряжённой улыбкой.
— Ну, я не то чтобы задумывался именно о философском сочинении, но если меня посетят некоторые мысли на эту тему... — Кайто осёкся, видимо, что-то почувствовав. — Я сказал что-то не то? Простите, пожалуйста, я не хотел вас обидеть. Разумеется, я пришёл не только для того, чтобы найти идеи для будущего трактата. Я же сказал, что всегда относился к миру манрёсю как к чему-то волшебному, удивительному, вдохновляющему... Мне очень хотелось познакомиться с кем-то из актёров лично и узнать этот мир не только издалека, так сказать, подглядывая из-за ограды, но и прикоснуться к нему, войти в него. Я понимаю, что не смогу стать его частью, но, пожалуйста, не сомневайтесь в моих искренних симпатии и интересе. Я не из тех людей, которые появляются в квартале из праздного любопытства, а потом высказывают в обществе обидные для актёров суждения.
Миреле молча радовался, что ему уже однажды пришлось столкнуться с подобной ситуацией: он пришёл с уверенностью, что будет продавать своё тело, а его усадили на стул и стали рисовать его портрет.
Теперь он, по крайней мере, смог быстро сделать выводы и правильно оценить происходящее.
Раньше, чем начал, к примеру, раздеваться или говорить какие-то двусмысленные вещи.
— Вы верите мне? — спросил Кайто, и в голосе его послышалась тревога.
"Великая Богиня, да он ещё более наивен, чем я когда-то был, — поразился Миреле, глядя в его светло-карие глаза, позолочённые солнцем, которое всё-таки умудрилось прорваться за занавески. — Хотя и намного старше. Он вообще ничего не понимает!"
— Верю, — поспешил успокоить он. — Просто я был несколько... удивлён.
Кайто отвернулся и сцепил руки на коленях.
— Меня предупреждали, что актёры бывают обидчивы, — признался он. — Мне не нравится говорить людям что-то неприятное, но я опасаюсь, что могу сделать это по незнанию. Заранее простите.
— Не извиняйтесь всё время.
— Да, конечно. Извините. То есть... — Кайто улыбнулся, виновато разведя руками.
А потом поднялся на ноги и решительным движением раздёрнул занавески. Полуденный свет хлынул в зал золотыми потоками, преобразившими каждую вещь в комнате.
— Да, и ещё вот, — сказал Кайто, с некоторым усилием распахнув широкое окно. — Мне кажется, так намного лучше, — добавил он с удовлетворённым видом, оглядев комнату и остановившись взглядом на Миреле. — Вы так красивы в лучах солнечного света.
Миреле продолжал сидеть на постели, неосознанно повторяя ту позу, в которой только что сидел его гость — сцепив руки на коленях в замок и чуть сгорбившись.
— Не хотите написать мой портрет? — пробормотал он с усмешкой.
— Что-что?
— Не обращайте внимания, это я сам с собой.
Они немного помолчали.
Миреле прислушивался к звукам, доносившимся из сада — слух его после странного происшествия по-прежнему оставался обострённым, но не до такой степени, чтобы это причиняло муку. Просто он очень хорошо и отчётливо слышал шелест листвы, трели птиц, далёкий звон колокольчиков — очевидно, кто-то из танцовщиков не спал и репетировал своё выступление.
Лето принесло с собой душный аромат цветов, свежей травы, волнующегося моря листьев.
— Вы видели когда-нибудь океан? — спросил Миреле, повинуясь внезапному импульсу.
— О, чтобы увидеть океан, нужно ехать в провинцию Канси, — с готовностью откликнулся Кайто. — Это на самом западе, там по-настоящему красиво. В прежние времена туда отправляли в ссылку, но ссылаемые неизменно открывали в себе поэтический дар и возвращались со сборниками стихотворений, так что в конце концов Светлейшая Госпожа возмутилась и заявила, что накладывает опалу, а не посылает в путешествие за вдохновением. Да-да, представьте себе, именно так и сказала, и с тех пор Канси превратилась из унылой обители отстранённых от двора в, так сказать, модное пристанище поэтов и иных творческих личностей. Впрочем, это я увлёкся, люблю рассказывать занимательные истории... На самом деле я имел в виду, что как ни называй Канси, а она прекрасна. Я бы мог взять вас туда с собой, если захотите... Впрочем, что это я говорю, — Кайто хлопнул себя по лбу. — Если я даже не могу пригласить вас к себе в гости.
— Нет-нет, вы неправильно поняли, — возразил Миреле. — Я имею право покидать квартал и встречаться с... тем, кто пожелает со мной встретиться в любом другом месте. Просто не в первый раз.
— А, ну это прекрасно! Так вы поедете со мной в Канси?
Судя по тону, это предложение было произнесено вполне всерьёз.
Миреле опешил от неожиданности.
— Ну, я... — замялся он. — Может, когда-нибудь.
— Вы не подумайте, что я тут пытаюсь блеснуть своей щедростью и предложить вам чересчур роскошный подарок, — сказал Кайто быстро. — Просто для меня было бы настоящей радостью обрести попутчика, с которым можно побеседовать на интересную тему, и который принадлежит к тому миру, с которым я так страстно мечтаю познакомиться.
Миреле молчал, заслонив рукой лицо от ослепляющего солнца.
— Вы... очень добры, — наконец, сказал он, чтобы сказать хоть что-то.
Кайто принялся ходить по комнате.
— Вы знаете, я всегда гордился своим умением чрезвычайно легко сходиться с людьми, — неожиданно признался он. — То есть, наверное, гордиться тут нечего, потому что это особенность характера, а характер даётся с рождения, моей заслуги в этом нет, но всё-таки. Но с вами... у меня такое ощущение, что у меня ничего не получается. Я чувствую себя виноватым.
— Это не ваша вина, а, вероятно, моя.
— Да ну что вы, это же я захотел с вами встретиться. Само ваше согласие уже является для меня наградой, а что я могу предложить вам взамен?
Миреле на мгновение поколебался, прежде чем сказать:
— Вы заплатите мне за эту встречу деньги.
Но Кайто не принял это близко к сердцу.
— А, что значат деньги... — он махнул рукой. — Впрочем, вы, вероятно, сочтёте меня слишком беспечным.
Они поговорили ещё некоторое время, но разговор ощутимо не клеился; Миреле думал только о том, как бы изобрести подходящий предлог, чтобы поскорее покинуть павильон. Наконец, он воспользовался самой банальной отговоркой из всех возможных: солгал, что ему нужно торопиться на репетицию.
— Да, конечно, — согласился Кайто. И добавил с печальной ноткой в голосе: — Мы с вами, вероятно, больше не увидимся, так что, пожалуйста, примите мою искреннюю благодарность. Несмотря ни на что, мне было очень интересно с вами пообщаться.
Миреле, уже стоявший у порога, резко развернулся.
— Не увидимся? — повторил он.
— Ну, вы вряд ли этого захотите. Я чувствую, что вам со мной скучно, — ответил Кайто с уже знакомым беспомощно-виноватым жестом, разводя руками.
И тут Миреле с ужасом почувствовал приближение знакомого звона в ушах — и ещё что-то, от чего перестало хватать дыхания. Он прислонился к стене, чувствуя себя утопающим, который ищет соломинку, чтобы за неё схватиться.
— Вы можете приходить, когда хотите, — сказал он быстро. — И писать мне письма... да. Что вы желаете знать о наших обычаях? Я расскажу. Мне это тоже интересно.
Соломинка помогла — гул отступил.
Чуть позже, когда Миреле, наконец-то, отказался один и вне павильона, он впервые почувствовал, какая тяжесть упала с его души.
"Свободен", — почему-то вертелось у него в голове, и хотелось беспричинно броситься бегом, как в детстве, которого он не помнил.
Он торопливо отправился домой, испытывая сильнейшее желание как можно скорее увидеть Юке — и нет, не поделиться с ним произошедшим — но просто поговорить. О чём угодно.
Что было странно, учитывая, что совсем недавнее время назад он едва мог вытянуть из себя хоть слово.
— Великая Богиня, до чего же он меня умотал! — первым делом воскликнул Миреле, зайдя в свою комнату и бросившись на постель.
Не спавший Юке посмотрел на него ошарашенно.
— Однако ты выглядишь скорее довольным, чем нет, — заметил он с несколько нервической усмешкой.
— Да не тем умотал, о чём ты думаешь, — отмахнулся Миреле. — А своими разговорами о поэзии, экзаменах... о бабочках там каких-то. И вот ведь странное дело, я не то чтобы не начитанный человек, так что мог бы ввернуть в разговор пару умных замечаний, но тогда мне абсолютно ничего не шло в голову. Он собрался судить по мне обо всех актёрах, представляю себе, какие выводы он сделает. Нет, я одного не понимаю: почему именно я? И кто решил, что это буду я, Алайя? Манью ведь ясно сказал мне, что...
Последние слова он бормотал уже в полудрёме, на границе между сном и явью, слыша собственный голос как будто откуда-то издалека.
А потом он окончательно уснул, и ему приснились бабочки — много-много разноцветных бабочек, по всей видимости, оставшихся от исчезнувшего господина Маньюсарьи. Миреле лежал на спине, и эти бабочки сражались между собой за право сесть ему на нос. Они касались его своими лёгкими крылышками, перемазанными в пыльце, и ему было щекотно и смешно. Он отгонял их руками, но бабочки были упорны и набрасывались на него снова и снова.
А рядом сидел Кайто и, поглядывая на него, с улыбкой строчил свой философский трактат.
Наконец, одна из бабочек устроилась на запястье Миреле, и тот замер, не дыша.
— Посмотрите, — прошептал он, осторожно протягивая руку к своему собеседнику. — Какая красивая и хрупкая бабочка, и как доверчиво она ко мне относится, не думая о том, что я могу оторвать ей крылышки или растоптать. Может быть, это прекрасное крохотное существо снова принесёт вам вдохновение?
Кайто отложил кисть в сторону и тоже протянул руку, коснувшись пальцами его пальцев; движение было таким лёгким и неуловимым, что не спугнуло бабочку, и через какое-то время она перепорхнула на чужое запястье.
— А ты, Миреле, хотел бы быть бабочкой? — спросил Кайто, внимательно её разглядывая.
Во сне тот не слишком сомневался.
— Хотел бы, — горько ответил он. — И иногда мне кажется, что был когда-то, но теперь уже вряд ли смогу... Для того, чтобы взмахнуть крыльями, нужно сбросить с них всю лишнюю тяжесть. Разве может человек сделать это?
Кайто молчал и только улыбался, не отрывая взгляда от трепетавших в воздухе крылышек.
Лежавший в траве Миреле полной грудью вдыхал сладостный аромат цветов, и иногда ему казалось, что ещё немного, и он не выдержит — воздуха окажется слишком много для него, и он задохнётся, как если бы его не было вовсе. А лето всё продолжалось и продолжалось — цветы цвели, выпуская новые бутоны, лепестки раскрывались, птицы пели, сыпалась золотистая пыльца...
Бабочка улетела, Кайто вновь принялся за свой трактат, а Миреле очень осторожно подвинулся к нему и замер, коснувшись лицом подола светлой одежды, разостлавшегося по траве.
Глубоко вздохнул, чувствуя облегчение, и уснул — во сне.
* * *
А в квартале, тем временем, назревали перемены, но в открытые события они вылились лишь больше года спустя первой встречи Миреле с его благодетелем.
Закулисные интриги, разумеется, существовали всегда, и в сообществе манрёсю более чем где-либо, но на этот раз дело не ограничилось злыми сплетнями и лживыми слухами.
Миреле, поглощённый своими репетициями, к которым теперь ещё и прибавилась переписка с Кайто, тоже отнимавшая у него немалое количество времени, был не в курсе всего этого, но настал тот день, когда отголоски произошедшего скандала долетели и до него, как долетают слабые раскаты грома до человека, находящегося вдалеке от места, где разразилась гроза.
— Слушай, мы с тобой, остались, по-моему, последними в квартале, кто ещё не принял чью-либо сторону, — сказал ему однажды Юке. — Скоро Ленардо за тебя примется.
Миреле, строчивший очередное послание, пододвинул поближе к себе догоравшую свечу и только после этого вскинул голову.
— А? Что? Какой Ленардо?
Юке посмотрел на него с подозрением.
— Только не говори, что ты ничего не знаешь. Весь квартал говорит об этом уже полгода.
Слова эти напомнили Миреле те, которые он уже однажды услышал: "Ты что, совсем не замечаешь ничего вокруг себя?", но он не принял их близко к сердцу — в конце концов, теперь он держался подальше от актёрской жизни сознательно и намеренно.
