Кто поверит эху? - Часть 1

— Моим людям вновь жаловались на Макори, — обронил Кэраи. — В семейные дела мне лезть не след, но своей неразборчивостью в средствах он вскоре восстановит против себя добрую половину округа.

— Куда уж нам, так широко раскидывать крылья! — внешне смиренно ответил пожилой человек, но глаза его нехорошо заблестели. — Мой сын исполняет свои обязанности, и только. Он ведь не вышел за рамки закона? А всякий сброд пусть исходит ядом, ему же хуже...

— Я предупредил, — отозвался Кэраи, сверху, с лошадиного хребта глядя на человека в носилках.

— Эти слова я учту, разумеется. Говорят, скоро сменится ветер, — откликнулся тот, и добавил вроде себе под нос, но вполне различимо. — Кое-кто считает себя лучшими из-за удачливых предков, но вот на что годны они сами?

Кэраи пристальней посмотрел на него — тот отвернулся, подал знак носильщикам двигаться быстрей. Дом Нэйта, в давнем прошлом равный дому Таэна... самостоятельные до наглости, к тому же известные свои бессердечием. Да и сейчас у них не только главенство над земельной стражей, сам по себе пост не так много значит, но и много верных людей в этом ведомстве. Да и среди военных немало...

А вот, красуясь, проехал молодчик на вороном гиэли, хорош конь, надо сказать... Всадник, щеголь в бледно-голубых и бледно-желтых шелках, тоже хорош, если в глаза не заглядывать — пусто там. Кайто Аэмара растет единственным сыном в семье. Кроме него — три дочери. Глуповатый мальчик, избалованный. До сих пор никакой должности не занимает.

...А отец его — хранитель казны. Возможная щелка, или даже целая дверь.

Да... велико счастье подозревать всех и каждого...

Он бросил взгляд налево — Энори здесь, непривычно тихий, и вид у него такой, будто нездоровится. Вот уж через кого бы подступиться — милое дело. Тагари слушает его, как посланца самого Сущего... Как бы все же понять, сам-то он верит в свой волшебный дар, или втайне смеется над доверчивым дураком-генералом?

Взору открылся красивейший из храмов Лощины — из красного дерева, в два этажа, со стенами, покрытыми искусной резьбой, и лестницей высотой в два человеческих роста, по которой поднимались на храмовый холм. По бокам лестницы — столбики в виде полуоткрытых бутонов лотоса. К храму вела дорога, выложенная черными гипсовыми и розовыми кварцевыми плитами. Солнце играло на позолоченной резьбе, разбивалось о мозаику из кусочков металла и разноцветной керамики. Казалось, растительный орнамент дышит под теплыми лучами. Над всем этим плыли грудные звуки гонга, а дробь барабанчиков и звон яла — металлических пластин, по которым бьют молоточком — переливались так же, как солнечные блики.

Но и в храмовой Лощине, светлой, покрытой донником, клевером, пронизанной теплым ветром, не до праздника было Кэраи — он чувствовал себя скорее пастухом яркого человеческого стада, нежели простым смертным, пришедшим восславить Хранителей.

Лишь на миг сожаление кольнуло — когда-то, в детстве, все было иначе, и каждый поворот, каждая потемневшая от времени и непогоды резная статуя манили, утешали, сулили добро и удачу. Теперь изваяния смотрели на него не то снисходительно, не то грустно. И все-таки там, внутри, под крышей, был иной мир, пронизанный тягучим пением монахов и не менее тягучим запахом сладких смол; казалось, выбери нужную дверь, и шагнешь к небожителям. Вереница людей, обходящих зал, возлагавших дары к статуям, все тянулась, и, казалось, она бесконечна.

После Кэраи удивлялся собственной рассеянности — так и не мог вспомнить, был ли Энори в Храме. И, как понял, расспросив особо доверенных лиц, никто этого не заметил.

Сразу после Лощины направился не домой — в сопровождении верного Ариму заехал к одному из древних святилищ, которое когда-то столь любила мать. Полусгнившие деревянные столбики еле удерживали черепичную крышу, вьюнок оплел каменную резьбу алтаря. Когда-то здесь чтили одного из полузабытых ныне святых, который, по слухам, умел оборачиваться не то лисицей, не то барсуком, но совершал лишь добро.

Кэраи присел на один из камней, украшенных барельефом. Тут снисходило спокойствие, будто душа матери ненадолго оставила одно из Небес и пришла поддержать сына...

Обратно возвращались уже по густым сумеркам. После все-таки пролившегося дождя воздух потерял все сладкие цветочные запахи, и был просто свежим. Тихо-тихо было, очень звездное небо отражалось во множестве мелких лужиц на дороге.

Ночью улицы Осорэи пустовали, только в квартале развлечений оживление не стихало. Но квартал тот находился в другой сторонне, а тут все готовилось к отдыху — и даже оранжевые фонари над крышами и воротами почти не рассеивали подступающий мрак.

У поворота на ближайшую к дому улочку лошадь занервничала.

— Там кто-то есть? — неуверенно произнес Ариму.

— Посмотрим...

В этот миг черный силуэт мелькнул у самого бока лошади, та вскинулась на дыбы, всадник едва удержался. Ему почудилась рука, ухватившая поводья, и фигура исчезла, как будто растворилась в стене. Стало тихо, но лошадь все еще вздрагивала — Кэраи не понимал, что могло так напугать всегда спокойное животное. Всадники быстро покинули проулок, остановились только у палисадника, залитого мягким оранжевым светом. Тут было пусто, лишь в отдалении брели двое горожан, похоже, в подпитии.

— На нас хотели напасть? — слуга озирался по сторонам.

— Не уверен... Мы бы так легко не отделались. Может быть, с кем-то спутали.

"Или это было предупреждение", — подумалось. Но от кого? Он не успел еще всерьез помешать никому, и в то же время любой из игроков на местной доске наверняка понимал, что он собирается усилить собственный Дом.

Глава 8

Он знал, что с ним будет, и принял это в миг, когда всадники догнали его, окружили. Раньше, пока прятались, и возле оврага, некогда было отчаиваться или бояться, а потом уже поздно.

Постарался отвести преследователей подальше, сам не был уверен, что сумел бы потом отыскать место, где расстался с Нээле. Когда его окружили, не пытался сопротивляться; среди задержавших не было никого из его десятки. Обращались с ним грубо, как с преступником, но все же почти не били, сдерживались: верно, такой был приказ. На вопрос о девушке Лиани сказал, что она сбежала, и не было смысла ее искать, о себе бы позаботиться. Может и поверили.

Не ожидал, что его привезут в столицу Хинаи. Но уже из слов конвойных узнал — глава земельной стражи округа намерен допросить его лично. Выкрасть преступницу из-под замка и сбежать — такого не припоминали.

Все оказалось намного хуже.

Сразу от южных ворот — как раз подоспели к открытию — свернули вправо, в лабиринт узких улочек, по которым уже сновал простой народ, испуганно отступая и сжимаясь при виде конной стражи. Здесь не было богатых домов, а тот, куда его привезли, прятался за каменным забором, и, похоже, давно пустовал. Деревянные здания выглядели заброшенными, сквозь булыжники, которыми был вымощен двор, пробивалась трава. Но люди бывали здесь: засов на калитке блестел и отошел легко, и веревка на коновязи выглядела совсем новой.

Стражники провели его в другой двор, поменьше, где натянут был небольшой полотняный навес, рядом, подле столика, ждали два человека в одежде судейских чиновников, да еще стражники скучали по сторонам площадки, на которой высились два недалеко стоящих невысоких столба. В жаровне горел огонь, не нужный ни для тепла, ни для света, и ясно было, для чего его тут зажгли.

Повинуясь жесту старшего чиновника, опустился на колени. Формы на нем давно уже не было: выглядел, да и был сейчас обычным преступником. Руки связаны за спиной, волосы рассыпались, лицо и рубаха в пыли. Сам таких задерживал много раз.

Привезшие его стражники отошли, покинули двор.

Старший чиновник подошел к нему, всмотрелся пристально, нехорошо так глядел, будто ядовитая тварь примеривалась укусить.

Ранг этого человека не мог определить. Сам он был какой-то со всех сторон сглаженный, полноватое лицо, движения бескостные, как у угря. А за низким столиком секретарь — крохотный, утонул в темно-серых складках одежды.

Железо лязгнуло, оглянулся; стражники опустились на одно колено, чиновник и секретарь низко склонились. Еще один человек появился, прошел и сел под навес.

Господина Макори Нэйта он раньше видел. Тот был человеком непредсказуемым — порой сам не только наезжал с проверками, но и ненасытным волком участвовал в облавах, а порой словно забывал о том, что он глава земельной стражи главного округа. Говорили, в такие дни он пропадал где-то с выпивкой и девицами. Он-то может себе такое позволить, ворчали земельные.

Сейчас господин Нэйта-младший выглядел очень злым. И очень сдержанным, это казалось еще хуже. Лиани на миг показалось, что на нем черно-красная форма городских стражников; успел удивиться, прежде чем понял свою ошибку. Но цвета были черный и красный, и белый еще, и они оттеняли его молчаливую ярость. Еле заметно двинул рукой: юноша воспринимал сейчас все острее в несколько раз, он первым заметил жест, а вот чиновник замешкался. Лишь после повторного жеста приступил к допросу.

Первым делом предложил все рассказать самому, о разбойниках, разумеется, о том, как и почему с ними связался. А еще сын таких почтенных родителей.

Сердце колотилось, как бешеное, вот-вот и оборвется, а тело цепенело.

— Будь я связан с разбойниками, не нашли бы меня в лесу одного, — ответил тихо.

— Это ни о чем не говорит совершенно, — пояснил допросчик мягко и слегка снисходительно. — Мало ли — обещали ждать, а сами растаяли, следов не оставили. В таком случае тебя, конечно, по-своему жаль. И, если ты честно расскажешь...

— Я никогда не стал бы связываться с такими людьми. Если не ради себя, то ради семьи.

— Но ты это сделал.

— Не это...

Все рассказал, как было. Поклялся жизнью родителей, что его люди непричастны к побегу. Передавать невольно подслушанный разговор оказалось трудно, понимал, что слова эти могут решить — да и решат — судьбу Ирисамы. Предпочел бы сохранить тайну, ведь слышал всего лишь намерение, хоть и высказанное уверенно и определенно. Но соврать, что просто захотел украсть понравившуюся пленницу... не мог он так. Это позор семье, куда больший, чем в случае правды. Позор всей сотне. И, возможно, еще чьи-то смерти, невинных. Ведь если промолчит, а то были не просто слова? Если Нээле не первая, и кто-то спастись не сумел? Пусть разбираются сами.

Допросчик был озадачен услышанным. С поклоном приблизился к господину Нэйта, что-то произнес. Макори отозвался коротко и, видимо, раздраженно. Допросчик снова что-то спросил и снова получил короткий ответ, а потом его взмахом руки отправили на прежнее место.

Макори заговорил впервые:

— Господин Ирисама был прислан мной. А его рекомендовал человек, всячески заслуживающий уважения. Думаю, мы сейчас слушали выдумку. Осталось понять, кто тебе ее подсказал и поручил это дело.

К такому повороту оказался не готов. Обозвал себя дураком — ведь это самое очевидное.

Всерьез ли они думали, что имел место сговор? И если да, то против кого — самого Ирисамы, или, может быть, метили выше? Но да, искать клеветника, хоть для вида, разумней, чем признать, сколь незаконно действуют их должностные лица...

— Не знаю я ничего больше, — поднял голову, глянул, как пламя, прозрачно-оранжевое на свету, пляшет по углям. Удивился, как безжизненно звучит его голос. — Мне в самом деле сказать больше нечего.

Назвать никого не мог, придумывать не собирался и догадывался, что, назвав, лучше себе никак не сделает. Подлость совершит, а участь не облегчит, допросы пойдут хуже прежнего.

Руки развели в стороны, привязали к столбам. Не шевельнешься особо. Солнце еще не поднялось высоко, теплом разливалось по коже. Если сомкнуть веки, кажется, что мир вокруг золотой.

Было страшно, очень. Неизвестно, что дальше и сколько все это продлится еще. Беспомощность и неизвестность намного хуже, боль все-таки можно выдерживать. Или нельзя?

Еще один человек подошел сзади и сбоку, стал близко; держал в руке свернутую кольцом плеть. Краем глаза глянул на него, заставил себя смотреть в другую сторону.

Ему давали передышку, давали время подумать — еще было бы, о чем, он все равно не мог сказать нужного. Был готов отвечать за то, что сделал, но от него требовали иного.

Спрашивали, кто надоумил его оклеветать уважаемого окружного чиновника, и в кого именно метили. Спрашивали, где на самом деле он познакомился с той девицей, имела ли она отношение к этой клевете, или явилась из шайки разбойников. И вновь про связь с разбойниками его самого — может, и с ними был сговор? Что ему пообещали, чтобы он выкрал девушку, и куда ее отвез? Или, может, сам состоял в шайке, и явился причиной пожара, с помощью сообщницы заманил в ловушку путников и заодно покончил с одиноко живущими хозяевами? И, разумеется, снова о его людях — ведь они помогли, верно? Мало ли чем поклялся, кто ж верит такому.

Вопросы, вопросы, множество ниточек вразброс, вроде порой бессвязно, а хоть одну заденешь, и она вмиг обернется корабельным канатом, за который уцепятся намертво.

Голос у допросчика был великолепный — то мягкий, как пух, то словно колючий кустарник, и так же ранил одним своим звуком. Иногда становился добрым-добрым, ласково увещевал не упрямиться, чтобы в другой миг ударить.

А у него самого и сил кричать уже не осталось.

Наверное, если бы было что-то скрытое, Лиани бы сказал, не выдержал. Но от него требовалось еще и придумать, это было уж слишком.

Макори Нэйта не двигался, и сам мало что спрашивал, но все ближе казалось его лицо, оно темнело, наливалось огнем, как раскаляющийся металл, и вот уже не лицо было — маска, осталась только она и настойчивый голос, круживший над ними обеими.

Солнце поднималось все выше, разливая жар, словно хотело померяться с горящим огнем. Кажется, был уже полдень, а то и позже.

— Ну и денек сегодня, — пробормотал секретарь, погибая на открытом месте, в неподвижности, в темной одежде. Из них всех лишь Макори был под полотняным навесом. Вот встал, подошел близко, остановился, смотрел — таким тяжелым был взгляд, что ощущался давлением. Лиани с трудом приподнял голову, глянул в ответ. Темная фигура мерцала, расплывалась в кроваво-черных кругах.

— Хватит, — сказал Макори, — Он пока нужен, а то сдохнет еще. Придется как следует расспросить и второго, пусть друг на друга посмотрят..

Идти он не мог. Да и шевелиться не очень. Его отнесли в повозку, лошади тронулись. Вокруг шумел город, голоса накатывали и отдалялись, одинаковые и разные. То детский смех звенел прямо над ухом, то чья-то брань, и не очень понятно было, его-то они видят или нет.

Не знал, куда и зачем едут, может, это была последняя его дорога. Ничего не видел не только от боли: слезы потекли и никак не могли остановиться. Вот только что не было их, а сейчас-то зачем, его уже и не трогает никто...

Над ним наклонялись ветви, листьями касались лица — садовник в богатом доме давно бы должен подрезать деревья, но у них садовника не было, а ветвям и так хорошо. Вокруг дома у них был крохотный сад, его любили и они-дети, и их родители. Теперь сад пришел за ним, то тенистый, то залитый солнцем.