Часть 3. Испытание

(Прости, отец Оливье, простите, все братья, прости меня, Господи, если я делаю что-то не то. Я готов за это платить... Потом.)

— Бог да благословит тебя, как я благословляю. Да соделает Господь из тебя истинного Христианина и да сподобит блаженной кончины.

Теперь — поцелуй мира. Поднял друга, поцеловал его в лоб. Лоб был очень горячий, будто у Кретьена жар. Или просто у Этьена очень холодные губы?..

— Этьен... Это все?..

— Да, все.

— Спасибо.

Этьен не ответил. А что тут ответишь-то?.. Постоял напротив друга, не зная, куда девать руки и глаза. Тот первым нарушил молчание, и лицо его пылало, катарский послушник же, наоборот, был бледен, как труп.

— Надо ехать. Прямо сейчас.

— Как скажешь. Позавтракаем?..

— Да, пожалуй... И еще придется мне пообщаться о поэзии с сеньором де Бержераком. Он нас так вежественно принял, нехорошо было бы улизнуть, не утолив его духовной жажды...

— Тоже, что ли, твой поклонник?..

— Ну, вряд ли поклонник... Но "Клижеса" читал. И ему вроде понравилось.

— А-а...

Еще помолчали. Кретьен осматривался, отмечая взглядом предметы одежды, которые он вчера с обычной своей хаотичностью разбросал по спальне. Надо бы собрать. А пояс — не перевязь, а второй, плетеный кушак для кошелька — почему-то завалился за сундук, оттуда только хвостик высовывался, таккая золотистая кисточка. Это вчера, дабы почтить хозяина, Кретьен облачился в длинные бархатные одежды и в них беседовал о поэзии, разыгрывая знатного почетного гостя, а не просто того, у кого нет денег на постоялый двор... Шляпа его — подарок Альфонса де Буасезон, высокое широкополое сооружение, обшитое павлиньими перьями — почему-то высилась на статуе некоего святого-покровителя, стоявшего в углу. Небось, Этьеновы штучки!.. От бедного святого, почти целиком скрытого под модной штуковиной, были видны только подол длинной одежды и босые стопы ног, даже пол его остался неизвестным. Кретьен подошел и освободил деревянного человека от нежеланной вуали, и на поверку это и впрямь оказалась девушка. Кажется, Сен-Фуа, святая Вера — копия огромной статуи из южного Конша, где ее монастырь... Раскрашенное лицо продолжало улыбаться, глаза возведены к небесам. На голове деревянной девушки — чье-то золотое запястье, ей оно как венец... Точно, сеньорову юную сестру ведь зовут Верою, наверно, это она надела украшенье на святую покровительницу. Свинюга ты все-таки, Этьен, свинюга бессовестная.

Этьену, безмолвно наблюдавшему за процессом освобождения святой, в это время пришла мысль.

— Кретьен... Нам нельзя вместе уезжать. Давай так — кто-то первый, кто-то второй.

— Почему? — еще спрашивая, Кретьен, как у него часто бывало, уже знал ответ. Особенно когда он говорил с Этьеном — они так хорошо чувствовали мысли друг друга, что порой могли общаться практически без слов. Один начинал фразу, другой заканчивал. Или один спрашивал: "Как ты думаешь..." — а другой отвечал: "Ага", не дожидаясь окончания... Но на этот раз Этьен — привыкай к одиночеству, привыкай — все-таки ответил словами:

— Потому что тогда нам пришлось бы разъехаться в дороге в разные стороны. А я бы... Очень того не хотел.

(И боюсь, что, может быть, не сумел бы, не сказал он вслух — но это было и не обязательно.)

— Тогда езжай ты первым, а я — за тобой. Или, если хочешь, я буду первым.

— Ну уж нет, пусть будет все по-честному! Давай бросать жребий.

(А и правильно. Сколько можно разыгрывать из себя сильного человека, а, Кретьен? Сколько можно стараться взять все на себя? Конечно, уезжать первому — труднее. С чего ты взял, что из вас двоих сильный — ты?..)

— Ну... Хорошо. А какой жребий? Монетку?

Он выволок из-за сундука пояс, схватив его за кисть. В кошельке позвякивало серебро (еще придется поровну делить деньги... Как все это дико, а главное — абсолютно не верится, что это правда. Что они в самом деле разьезжаются в разные стороны.) Кретьен двумя пальцами вытащил одну денежку — и охнул от удивленья.

— Что там такое? Золотой, что ли, нашел?

— Нет... — голос поэта был странен. — Этьен, видит Бог, это иерусалимский денье.

Мелкая монетка короля Иерусалимского Бодуэна III. Откуда мог попасть в кошель этот серебряный кружочек, имевший хождение только в Святой Земле, только давным-давно?.. Даже сейчас, когда там уже новый король — не Бодуэн, а брат его Амори — такие деньги уже не ходят. А это — в самом деле она, монетка Кретьеновской крестоносной юности, таких больше нет — а ей хоть бы что, лежит себе на ладони, такая твердая и настоящая, и вот она, башня Давида на гладком ее лице...

— Может, разбойники подбросили — ну, тогда? Кретьен, они кого только не грабят, у них все может заваляться...

— Может... Вообще все что угодно может быть. Ну что, кидаем?.. Я бросаю, ловишь ты. Если башня, первым еду я.

Луч, к тому времени с кровати переползший на стену, на гобелен, изображающий Роландово посвящение в рыцари (Роланд удивительно — и, наверное, не случайно! — походил лицом на мессира хозяина замка, а Ожье Датчанин, прилаживающий ему шпору, напоминал Аймерика), — луч встретил монетку в полете и сделал ее на миг ослепительной вспышкой серебра. Этьен поймал денье, медленно, словно оно могло удрать, разжал ладонь. Башня.

...Этьен стоял уже возле палисада, похлопывал по холке серого своего коня. Собирался уезжать.

Разжал руку, посмотрел на серебряную монетку. Кретьен, уезжая, сказал — "Оставь себе... На память." Он и оставил. Зря это все, конечно...

Денежка из Святой Земли, где ходил и учил ангел Иисус, посланец Божий, ярко блестела. Интересно, почему у нее такой вид, будто она только вчера отчеканена?.. Но на ней — башня. Четырехугольная, большая. Почти как та.

Конечно же, нет ничего глупее на свете, чем проделать в денье дырочку и носить на шее, как католики носят свои дурацкие кресты (пыточные столбы.) и ладанки. Но, уже ставя ногу в стремя, Этьен понял к своему глубокому сожалению, что именно так он и поступит.

И уже за пределами замка и города, когда ворота гостеприимного Бержерака распахнулись, выпуская облаченного в черное гостя — ступай, ступай... Нам таких, как ты, не надобно... — юный катар вспомнил, что же он хотел сделать уже давно. Держа поводья одной рукой, другой полез в кожаную сумку через плечо — там лежал Новый Завет, провансальский перевод. Как учил отец, в сомнениях открой Библию — и Господь через Живое Слово Свое даст тебе совет и утешение. Воспитанник ересиарха сильно удивился бы, если бы знал, что юного мессира Анри Шампанского, а заодно и служанкина сына Алена в том же самом некогда наставлял отец Франсуа, замковый капеллан. Вроде уже и сомнений нет, и совет не поможет — а вот утешение бы не помешало...

Черная книга с тисненым дискоидальным крестом на обложке распахнулась на одном из самых зачитанных мест. Самый любимый Иоанн. Страницы захватанные, каракулей переписчика кое-где уже почти не разглядеть. Переписчиком был сам Этьен в годы своей ранней юности — таким образом суровый духовный отец учил юного профана писать.

"Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине; если же ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение друг с другом, и Кровь Иисуса Христа, Сына Его, очищает нас от всякого греха..."

Ничего себе, утешил!.. Этьен перескочил глазами на следующий столбец, может, там будет лучше.

"...потому что тьма проходит, и истинный свет уже светит. Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна; а кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза".

"Этьен, мы слепые дети во тьме, но все же дети Отца...И есть надежда, что Он выведет нас отсюда. Если мы согласимся."

Этьен вздрогнул, резко повернулся всем корпусом, так что в спине что-то хрустнуло. Ему показалось, что слева едет еще один всадник — и конь его черен, как тень, как... Но это всего лишь его собственная тень, тень от вечереющего солнца бежала с ним рядом по каменистой дороге — конь и всадник, но не настоящий. Не Кретьен...

— Ничего, ничего, — прошептал то ли тени, то ли сам себе всадник, правивший на юго-восток. — Даже если ты всегда был не прав... "Плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления", брат мой, милый брат. "Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся"... Поэтому все будет хорошо, и уже совсем скоро.

Конь, прядая ушами, обернулся на хозяина, разговорившегося с самим собой. Не то ему хорошо, не то плохо — пойди пойми...

— А если прав окажешься ты... — Этьен вспомнил, что в руке у него книга, и деловито спрятал ее в суму. — Что же, тогда я буду рад еще больше.

Глава 4. Не песни славе...

Не песни славе, но молчанье,

Взгляд в небо и свеча в руках.

Я знал победы — не в сиянье

Они приходят, но в слезах.

Терпи же боль и помни в боли,

Что это лишь мерило тем,

Кто наделен свободой воли

Свет выбирать и в темноте.

Но в отсветах иной победы,

Последней, ясной правоты,

За коей смерть приходит следом —

Я знаю, плакал бы и ты.

Так прямо не взглянуть до срока

На истинное торжество,

Пока исход речей пророка

Нам не откроет суть его —

И застывает Петр у склепа,

Что пуст, и Персеваля взгляд

Слепит до слез идущий в небо

Непостижимый Галаад.

1.

...Морель устал. Плащ промок. Лес казался бесконечным.

Бедный мой конь, подумал Кретьен внезапно, когда скакун, запнувшись о корень, глубоко и как-то совсем по-человечески вздохнул. Плохой я хозяин, бедный ты Мавр, — совсем я тебя замучил... Мой путь, он и правда убивает всех вокруг. Хорошо Этьен сделал, что с него сошел. Зато цел останется. Со мной нельзя иметь дело. Нельзя...

Некогда холеный, испанский скакун за последнюю неделю и впрямь изрядно погрустнел. Кретьен был не лучшим лошадником в мире, и почистить коня ему за это время не пришлось ни разу. Жрать Морелю, опять же, хотелось. А лес выдался какой-то противный, вся земля во мху да прелых листьях — только веточки с молодых деревьев и утешали...

Темная мокрая ветка хлестнула всадника по лицу, острым коготком зацепила и сорвала капюшон. Кретьен от неожиданности выругался. А, проклятье, ну и погодка! Отвратительное место — графство Мэйн... Или, может быть, это уже Бретань? Конечно, предупреждали же в Пуатье, что там, на границе двух графств — "обширное безлюдье", но кто бы мог подумать, что безлюдье — настолько поганая штука?.. Правда, еще в Пуатье говорили, что в этой пустыни нашло себе приют немеряное множество отшельников — "Просто новый Египет какой-то, их там столько, сколько по всему остальному северу не наберется... Того и гляди на святого Антония напорешься. Или еще на какого Макария... Но вы, мессир Кретьен, поэт, вам такие места должны нравиться."

И где же ваши хваленые полчища святых Антониев? Пожалуй, Кретьен пришел бы в восторг от любой самой маленькой и скромной кельи, да хоть от землянки!.. А то непогода совсем замучила, укрыться негде, а главное — Морелю трудно. Сотрет себе шкуру, нельзя же в дождь ехать, в самом деле... С края капюшона сорвались тяжелые холодные капли, упали прямо на руки, державшие поводья. Одна рука была в перчатке, а другая почему-то нет — что-то он делал, волосы, что ли, под капюшон прятал — и перчатку снял...

Хорошо хоть, от "павлиньей" шляпы удалось избавиться. Кретьен такие штуки никогда не любил, но — подарок все же, просто так не откажешься и в канаву не выкинешь... Вот и продал ее перед самым отъездом одному юнцу в Бержераке, последователю моды — который с таким завистливым восхищеньем взирал на гороподобный убор, что Кретьена мгновенно посетила сия прекрасная идея. Вот, сказалась-таки кровь купца Бертрана!.. Надеюсь, эн Альфонс не осудил бы. Конечно, поэт сильно подозревал, что на деле, в мастерской эта шляпа стоила много больше той суммы, которую выложил ему, блестя глазами, юный красавец; но уж ладно, тем более что Кретьену никогда не выпадал досуг разобраться в ценах на подобные сокровища. Кроме того, основным достоинством от сделки было все-таки отсутствие шляпы на голове. Ох, сейчас бы ее сбило веточкой, и никакие ленты-завязки не помогли бы — сорвало бы вместе с головой! Лес, он такие штуки не любит. Особенно ночной лес.

Господи, куда же подевалось то прекрасное лето, когда теплый ночной лес гудел, как полутемный храм, а любая речка звала искупаться?.. Теперь слово "искупаться" могло вызвать у Кретьена только нервный смех. Да этот дождь, он еще и холодный, как ч-черт знает что, прямо палестинский... Тоже мне, середина августа. Такое ощущение, что погода напрямую зависела от жара и безоблачности Кретьенова счастья; когда все было так хорошо, жарило солнце, когда снился кошмар — грохотала гроза, а сейчас, после жуткого и безнадежного расставания — серое небо, вечный плачущий дождь... Ну-ка, взбодрись, ты, рыцарь из Труа! Кто сказал, что расставание было ужасным? Очень по-доброму распрощались, так, как надо, без боли и обид... Но, Этьен, идиот, Господи, как же без тебя невыносимо пусто! Так и кажется — обернусь, а там второй всадник позади, худющая фигура в черной одежде...

Впрочем, нет, Этьен обыкновенно впереди ездил. Это потому, что он отлично ориентировался. Просто врожденный талант у него был к лесной науке!.. Вот и Этьенет во всех их давних детских блужданиях всегда выводил брата на дорогу, нутром, негодяй, чувствовал направленье!.. А старшему из братьев, увы, с даром следопыта не повезло. Другого такого дурака, способного заблудиться меж двух деревьев, стоило поискать по всей Шампани. В городе еще худо-бедно, а в лесу — пиши пропало!.. Деревья все одинаковые, любая дорога может вывести куда угодно, а из сторон света Кретьен отчетливо помнил только две — запад и восток. Где солнышко садится и откуда восходит. Впрочем, в пасмурные дни и те делались для него понятиями абстрактными, чистой теорией; а уж насчет юга и севера он никогда не был уверен. И если учесть, что последние два дня выдались пасмурными на редкость...

Да, признался себе Кретьен, брезгливо стряхивая капли с голой руки, — кажется, я заблудился. Раньше была дорога, но я, как самый умный человек на свете, с нее сошел. Нарочно, чтобы ехать вдоль тропы под сенью ветвей и не очень намокнуть, когда морось превратилась в настоящий дождь. А теперь где она, твоя дорога?.. Поди поищи ее в темноте!.. Всего через час после заката — уже хоть глаз выколи. Кстати, не обернулось бы это выраженье пророчеством по типу Мерлиновских, подумал всадник тревожно, потирая щеку. Ветка хлестнула и впрямь довольно сильно, хорошо, что не по глазам... Но кто порукой, что следующая поведет себя столь же милосердно? И кто порукой, что он успеет разглядеть мокрые длани дерев раньше, чем получит от них следующую оплеуху?.. Он и на свету-то — не самый остроглазый человек в мире...