Трактирные люди, сам трактирщик, служки его — очень опытный народ, хотя и не жрецы, не лекари: только взгляд кинуть, на дыхание внимание обратить, да пальцами по щекам провести — сразу понятно: все четверо из лежащих живы и здоровы, ни в ком ничего не повреждено, несмотря на разбитые рты... А зубы — что зубы? Они ведь в любом человеке не вечны, сегодня есть, а завтра уж выпали. У кого от старости, а у кого от болезни, а у иного после ловкого удара ускакали прочь, тут уж заранее судьбу не угадаешь! Вон, у Грибка: во рту словно мор прошел — часть зубов выбита, а половина сама выпала, но живет ведь человек, жизни радуется, на жизнь зарабатывает, да кормит от себя жену и шестерых детей, и старую свою бабушку, которой двести лет когда еще стукнуло! И то же самое бабка Грибкова: она за жизнь цепляется, а ее три последние зуба — за десны.
Служки вдвоем хвать за ноги молодца — и по ровному полу на двор, а там в сарай, в мягкое сено, отсыпаться. Тако же второго, третьего, четвертого — хвала богам! — всё на этот час. Ближе к утру не менее трех десятков гостей будут со скромными удобствами распределены по просторному сараю. Иных, которые из постояльцев, а не из посетителей, и по комнатам разнесут, со всем почтением. Но ежели в трактире — трактир ведь не храм, не общественная мыльня — случаются какие-то неприятности и досады, то покойников никогда в этом же сарае не размещают, не таков трактир "Два холма", чтобы к гостям с небрежностью относиться, живущих с мертвыми перемешивая, не таков хозяин трактира, чтобы честь свои и доброе имя пачкать подобной нерадивостью: живые и пьяные — отдельно, дабы всем им тепло и мягко было, а которые ненароком преставились в разгульной ночи — тоже отдельно лежат, в другом сарае: тем уже ни сено под бочок, ни похмельная утренняя вода не надобны. Все по счету принято и наутро властям исправно и привычно доложено: проверяй, дознавай, виновных наказывай, буде таковые прояснятся по обыденному розыску.
Третью чарку Хвак опорожнил одним глотком, но запил ее, по настоянию заботливой Вишенки, полным кубком шипучего вина, присланного в подарок от трактирщика... И закусил холодной кабанятиной. Хорошо... но может стать еще лучше.
— Это... Вишенка... Ну... Ты это...
— Да, мой доблестный защитник и повелитель? Да, мой рыцарь, что ты хотел повелеть своей безропотной послушнице?
— Ты... отдохнуть хотела... Так я подумал...
— О, да! Надобно отдохнуть, прийти в себя... Когда вокруг столько шума, грубости, невольно хочется тишины и уюта, чтобы рядом не было никого, кроме человека, способного тебя понять, который способен вскружить любую девичью голову, но, в то же время, встать надежной защитою... И вели еще кувшин шипучего вина, пусть его принесут к тебе в комнату... к нам в комнату...
— Гр-рибок!
— Я здесь, пресветлый господин Хвак!
— Это... Кувшин имп... шипучего... Стой ровно, не качайся! И кувшин "гнева богини"!
Хвак обернулся на взвизг — пальцы сами сжались в кулаки, чтобы крушить и защищать — но это Вишенка всего лишь смеялась и хлопала ему в ладоши, восхищенная удалым заказом.
— А-а... кто он был?
— Что? Что ты спросил, дорогой мой Хвак?
— Ну, этот... рыжий?..
— Знать его не знаю, ведать не ведаю и еще сто лет знать не хочу! Я этого подлого грубияна видела единственный раз в жизни! Что он от меня хотел — только богам известно! Да неужели ты думаешь, что я способна сводить знакомства с такими людьми, как этот невоспитанный мужлан? Бывало, не только купцы, но даже благородные судари нанима... одаривали меня и мою красоту своими улыбками и одобрительными возгласами!
— Да, ты красивая, это верно! — Голова у Хвака сладко кружилась, губы сами разъезжались в счастливой улыбке... Вишенка говорит, что ей двадцать пять лет... Стало быть, она гораздо моложе Кыски, неверной его жены... Хотя... если, например, поставить их рядом и сравнить... Ну, это наверное, потому что свет плохой... А утром Вишенка будет еще свежее и краше... вот тогда он и посмотрит... Конечно, Вишенка гораздо красивее Кыски: и румянец у нее, и платье все блестит, и бусищи — вон какие огромные!.. Кыска... суховата статью была, а Вишенка вся в теле... второй подбородочек у нее очень... это... очень милый... Куда они идут от стола??? А-а... Точно, они идут в его комнату... по лестнице... отдохнуть.
— А где эти?.. — Хвак показал расслабленной рукой и Вишенка сразу же поняла недовысказанный вопрос:
— Грибок все туда принесет. Там такая есть подставка... возле ложа. Там будут и кувшины, и чарки, и заедки.
— Даже про подставки она знает! — восхитился про себя Хвак и попытался обнять свою заботливую подругу за нижнюю часть спины. — Умница ты моя!
— Да, да, да! Да, мой славный рыцарь! Только не здесь, ибо я стесняюсь. Ты ведь не хочешь, чтобы твоя верная Вишенка сгорела на людях от стыда и стеснения?
— Н-не хочу! А кто там см-м-меет? Я сейчас их...
— Никто не смеет, все хорошо. Все очень и очень хорошо. А ты без лошади, да? Седло, седельные сумки... нигде не оставлял?
— Нет. Пешком.
— Ты мой богатырь! Вот мы и дома. Ты, наверное, попить хочешь?.. Ну, кто еще там? А, Грибок? Чего тебе? Сколько??? Да ты с ума сошел! Ты думаешь, я считать разучилась? Или порядков не знаю? На, еще один большой добавлю — и довольно с тебя! Там еще на столе осталось вдоволь непочатого, некусаного! Кровосос!
— К`то кровосос! Г-где!?
Служка мгновенно испарился, захлопнув за собой дверь, только лестница громыхнула, Вишенка же подскочила к Хваку, прижалась щекой к потному пузу его и ласково заворковала:
— Нигде, никто, ничего и нигде, это я спросила насчет клопов. А клопов-то и нет, все чудесно, все создано только для нас с тобой... для нашей любви. На, попей, я тебе освежающего приготовила, выпей скорее.
Выпил Хвак, почему бы и нет, когда близкий человек о тебе заботится? Выпил, но освежающее оказалось с каким-то противным привкусом, словно туда дешевых заклятий пополам с гнилыми травами напихали... Пришлось запить это дело двумя чарками "гнева богини" и положить сверху пару глотков шипучего... Потом... вроде бы, он еще крепкого чарочку навернул... И проснулся.
Солнечный зайчик, прискакавший из-за полуоткрытого оконного ставня, приветливо щекотнул ему лоб, теплыми лапками прикоснулся к зажмуренным глазам: пора вставать, человече, новый день пришел! Телу было мягко, удобно, в голове приятно шумело, и если бы не жажда — Хвак и дальше бы нежился в утреннем сне. Да, утро-то совсем раннее, Хваку только взгляд бросить на высоту луча, чтобы сие понять, ибо всю свою прошлую жизнь привык он просыпаться с рассветом и время безо всяких жреческих мерностей определять научился... Попить вволю водицы холодненькой, Вишенку не разбудив и еще немножко подрем... Э... Э!... А где Вишенка???
Не оказалось рядом Вишенки! Хвак даже под кровать заглянул, но там не было ничего, кроме плохо прикрытого горшка... А одежда? Хвакова — на месте, а... Не приснилась же она ему! Вон и волос рыжий на одеяле... и подушка примята... Как ящер ее слизнул, Вишенку эту!
Хвак ухватил кувшин — пустой, сивухой от него разит... В другом тоже кислятина какая-то была, и тоже пусто... И третий без воды... Эх... придется самому вставать идти за питьем... Одеться надобно, не пойдет же он через весь дом голым позориться... Шапка... шапка где — а, вот она... Хвак натянул портки, надел рубаху, порадовался своему новому умению ловко заворачивать портянки... Топ сапогом, да топ другим — ладно, удобно обеим ногам! Пояс, секира на поясе... Ого! Пустой!
Хвак растерянно тряс кожаным кошельком над растопыренной ладонью, для верности ощупал его пальцами обеих рук, даже наизнанку вывернул — пусто! Как же он так потратиться сумел?.. Вроде бы столько денег было... Значит, так, сначала он потратил полукругель на райский день, да потом малый медяк за несколько вишенок в меду, и потом еще... нет, сразу всего не сложить... За все он рассчитывался вперед, и когда они с Вишенкой пошли наверх... Надо будет у нее спросить, наверняка она тоже что-нибудь важное вспомнит... Но где она??? Может, это... по своим надобностям отлучилась? Значит, сейчас вернется.
Хвак метнулся вон из комнаты, забежал в отхожее место, чтобы горшка подкроватного не трогать, не открывать, потом наскоро, в четыре плеска, промыл глаза и щеки, зачерпнул из кадки с водой полный кувшин холодной воды, вернулся в комнату и стал ждать... Уже и кувшин опустел, и утро развернулось в полную силу, а Вишенка не возвращалась. Чтобы понапрасну не тратить время на ожидания, Хвак взялся обшаривать комнату... Кроме неровной гхоровой дырки в углу, да пачкотной пыли под кроватью ничего найти и увидеть не удалось... В карманах тоже — словно вор ночевал... Куда же деньги девались?.. Окно закрыто... Надо бы открыть да проветрить... Во-о-т, так-то лучше...
Страшная догадка пришла внезапно: Вишенка! Да не может быть такого!
Хвак заставил себя сесть на кровать, сунул крест накрест руки под мышки и засопел, размышляя. Больше некому, разве что лиходей проник в комнату, когда они с Вишенкой крепко спали... Но тогда получается, что ворюга украл не только деньги, но и саму Вишенку... А почему бы и не так? А потому что получается — он вместе с одеждой ее украл... Или велел ей одеться... Тьфу, дурость какая! Одним словом — Вишенка украла!
Невозможно сие! Но... Пояс пуст, кошель пуст, карманы — тоже. Хвак вспомнил, что один полумедяк он спрятал в шапку: там, возле затылка, прореха узенькая и монета помещалась туда в самый раз... При Вишенке вынимал и обратно прятал — показывал. Пуста прореха.
Хвак аж застонал от нежелания поверить в горькую истину: так не бывает, не должно быть так! Ведь им обоим было так радостно в обществе друг друга! Уж так они смеялись, и шутили, и плясали!..
Хвак выглянул из комнаты, все еще в слепой надежде увидеть Вишенку... Переход пуст, кое-где из соседних гостевых покоев раздается храп... Сегодня праздник, вот люди и спят подольше... Внизу, в общем зале, народу было мало: трактирщик, двое служек, один из которых Грибок, а другой... Бубен, вроде бы... Как зовут трактирщика, Хвак не знал, поэтому постарался обратиться к нему безлично, чтобы не выдавать своего незнания. Конечно, он, на правах постояльца, вроде бы и не должен имени его помнить, но вдруг это будет невежливо?
— Гм... Это...
— Да, слушаю тебя, добрый молодец?
Хвак обратил внимание на то, что нынешним утром голос трактирщика звучит совсем не так медово и дружелюбно, как вчера вечером... Может, он, Хвак, неправильно что-нибудь сказал вчера или сделал, или еще что...
— Тут это... Ну, Вишенку никто не видел?
— Прощу прощения, кого?
— Девицу, что со мною была. Такая... красивая, полненькая... с бусами. Не видел, куда она пошла?
— Честно сказать, не помню. Пресветлого господина Хвак помню, очень даже хорошо, мне из-за него перед дорожной стражей ответ держать, потому что десятника стражи с рассвета знахарь наш обихаживает, пытается унять ему боль от выбитых зубов и выбрать из десен осколки от оных... Хорошо еще, что этот рыжий дурак прошлой ночью был как раз на отдыхе, а не при исполнении...
— И я его помню. Так он первый полез. А я его — это... по темечку, а не по зубам... Я даже секиру не доставал. А они на меня накинулись!
— Тем не менее, недоразумение закончилось выбитыми зубами стражника, хвала богам, что остальные были просто кабацкая теребень, пустоцветы... Но возникшие от удара "в темечко" хлопоты, но заботы — они на меня легли и ни на кого другого. Так вот, господина Хвака я помню, а девицу — отнюдь нет. Ты же один к нам вошел, пешим порядком в трактир прибыл, без свиты, без охраны, без спутников и даже без лошади. Не так ли?
Хвак растерялся. Да, трактирщик верно говорит, но...
— А... она уже здесь, вечером нашлась, сама собой. Мы с нею здесь возле стола познакомились. Ее Вишенкой звать.
— Сама собою нашлась? Тогда при чем здесь я, мой трактир? Заведение при имперской дороге, от постоялого двора до таверны включительно — по уложению всеимперскому, — неотъемлемая часть короны и державы, всяк сущий в пределах ее находится в полном обывательном праве: сударь и жрец в своем, ратник — в своем, свободный селянин и горожанин в своем, а раб — в своем. Стало быть, каждый волен знаться с кем пожелает или не знаться. Мое же дело — безукоризненно осуществлять собственное предназначение, сиречь обихаживать усталых и голодных путников, буде они подданные империи или добронамеренные гости ея. Привета и потачки нет лишь врагам, татям, беглым рабам и демонам. Вот как у нас, любезный Хвак, дела-то обстоят. Еще что-нибудь желаешь узнать?
Хвак смутился. Вроде бы, получил он ответ на все свои вопросы, но никакой душевной сытости от услышанного не прибавилось. И настаивать неловко, и отступать вроде бы как некуда... А Грибок! Он же вчера им на стол подавал, вот кто выручит!
— Это... А Грибка спросить?
— Что, не понял?
— Да Грибка бы пораспрашивать, вон того, что камыш на полу меняет! Он нам с Вишенкой еду и питье приносил, мы с ним разговаривали, я и Вишенка, может, он знает, куда она подевалась?
— Мало ли кому он вчера подавал еду и питье... Однако, будь по-твоему... Но что случилось-то? Почему ты проявляешь такую настойчивость в поисках обычной девки? Влюбился, что ли?
— Нет! То есть... Она не девка, а... Вишенка. А ищу ее потому, что она исчезла и... вместе с нею... Я не думаю, что... Но... вдруг, мало ли...
— А, понятно. Грибок! Стрекозою сюда! Вот, господин Хвак, наш постоялец, утверждает, что ты вчера подавал ему еду и питье, и что был он при этом не один, а со спутницею, по имени Вишенка. Так ли все было, отвечай?
Грибок обтер влажные руки о передник и поочередно поклонился хозяину и гостю.
— Господин Хвак — мужчина видный, в любой толпе не затрется. Кушал очень хорошо, выпивал славно, с лихостью, не хуже иного сударя, почаще бы посылали нам боги этаких желанных гостей! — Грибок обнажил в радостной улыбке остатки зубов и поклонился Хваку еще раз.
— Будем на сие надеяться, боги милостивы. Но насчет девк... Насчет спутницы. Господин Хвак утверждает, что при нем была женщина. В бусах, звать Вишенка. Что о ней скажешь, откуда она, кто такая, куда пошла?
Грибок в полной растерянности развел руками и зачем-то опять стал их вытирать об зазелененный камышинами передник.
— То есть... господина Хвака я приметил хорошо... А... честно говоря, кого еще подле него — не припомню, хоть убей. Очень уж работы много было! Не во всякий праздник столько народу у нас собирается, до сих пор аж в ушах музыка гремит... Уже на рассвете последних разнесли отдыхать... Может, и был кто, не упомню... А! Рыжий там один был, десятник дорожной стражи, Рыжий — это у него прозвище такое! Господин Сабан, они у нас всегда изволят отдых проводить, с вином и с девками! Так они с господином Хваком слегка повздорили, но дело миром закончилось, все более или менее живы и здоровы! Вот всегда бы так расходились по-доброму! Хвала господину Хваку, сердце у него предоброе!
И третий раз поклонился Грибок, и снова Хвак мало что понял.
