— Причем, ну причем тут ослушницы? Где ты видишь ослушание, глупая робкая Орига? Вздумалось нам развлечься, вот и мы и... Нет никакого запрета, да и какой может быть запрет на смертного? Руби его Ларро!
— Погоди! Я тоже не согласна с Уманой и с Чимборо, а поддерживаю Оригу. Я сказала вам чистую правду, и пусть не могу поклясться, что сама слышала все Матушкины слова, но... Дорогая Умана, я понимаю твое нетерпеливые желание выбрать и получить свою долю, ибо объемисто смертное брюхо и, вероятно, полно в нем свежего дерьма, но...
— На себя лучше посмотри! Моль ночная!
— ... скорее всего, я и Орига будем в меньшинстве, но голос мой за то, чтобы не лишать его жизни ни одним из доступных нам способов. Мне безразличны все смертные — хотя я люблю подарки от них — а этот жирный негодяй очень уж неприятен, однако я поднимаю свой голос против смерти и пусть Матушка видит, что я и Орига ей верны и послушны. В отличие от Уманы!
— Ах ты подлая...
— Тихо всем! Чимбо, ты чего скажешь?
— Я?.. Гм. Я как все. Но руки у меня чешутся башку ему отвернуть. Он поднял на меня свою подлую грязную руку!.. Вы все видели!
— Видели. Что смертный тебя вывалял в пыли да в птичьем дерьме! Позор!
Голый мужик в фартуке взвыл в ответ на насмешку той, кого называли Уманой, растопырил корявые пальцы и попытался подскочить к ней поближе, но воин с мечом заступил ему путь. Для этого ему пришлось снять свою ногу со спины лежащего смертного и убрать меч от его шеи.
— Стой, братец! Как ни горько — она истинное произнесла. Спрячь свою зубочистку, я не собираюсь дуэли с тобою устраивать. Спрячь, как брата прошу.
Хвак, весь в ужасе и оцепенении от невероятных догадок, все-таки воспользовался тем, что шея и спина свободны, и повернул голову — смотреть.
В руках у клыкастого мужика в фартуке сиял — иного слова не скажешь — легкий двуручный меч... Неведомо откуда взялся и точно так же вдруг исчез — и Хвак не понял, как это получилось. А у другого, который выглядел по-военному, в латах, но как-то иначе одет... не так, как ратники... меч по-прежнему обнажен... а сияние в его огромном мече тусклое и темное, как догорающие угли... Лысый, даже под шлемом это видно, безбровый...
— Не-е-ет, биться с тобою даже не собирался, я кузнец, а не забияка, но мои мечи, братец, твоего не хуже, ибо одно дело война, а другое...
Хвака словно подбросило в стоячее положение, и он опять бросился наутек, куда глаза глядят, лишь бы прочь от страшных этих... этих... этих... Богов!.. На пути его стояла одна из богинь и Хвак словно в скалу врезался: брык! — и упал, оглушенный, почти на то же место.
— Ну! Что я говорила! Убей его, Ларро! Он меня, меня — наземь сшиб, словно какую-то смертную... потаскуху!
И действительно: в своей безнадежной попытке убежать, Хвак случайно сбил с ног ту самую, отвратительную... клыкастую... Да они все при клыках, но у этой... у богини Уманы... очень уж они желтые и слюнявые! Гадина!
Хвак опять вскочил на ноги, уже с секирою в руке. Ярость в нем боролась с ужасом, и ярость победила: коли не убежать — надо драться... напоследок...
Секира встретилась с мечом, руку едва заметно тряхнуло и в ней остался обломок деревянной рукояти, в половину локтя длиною... Единым мечевым росчерком Ларро перерубил не только древко секиры, но и само тело ее, поперек лезвию, от жала к обуху, на две почти равные половинки. Хвак остался безоружным, однако, его почему-то добивать никто не стал: невероятной силы удар сзади в ухо и одновременно пинок по ногам повергли его в прежнее лежачее положение.
— Спасибо тебе, любезный братец Чимбо, без тебя бы мне с этим мужланом никак не справиться.
Видимо, клыкастый бог в фартуке услышал насмешку в словах другого бога, он зарычал и лягнул лежащего Хвака босой пяткой в бок.
— Все насмешки строишь? Зазубрин-то на мече не боишься, от дуэлей с навозными крестьянами, от топоров от ихних?
— Не боюсь. Мечи я, все-таки, как бы ты ни пыжился ремеслом, кую не хуже тебя.
— Нет, хуже!
— Не хуже. Зазубрин на мече моем нет, но и секира у этого пентюха была преотличная, просто невероятно — откуда берутся у смертных подобные?
— Так пожелай и узнай, это же просто.
— Я бы и пожелал, дорогая Умана, да мне лень. Итак, что решим со смертным? Кстати, по-моему, он тебя рассмотрел и не считает тебя красавицей. Взгляни на мысли его.
— О, о! Вы слышали, что он про меня подумал???
— Правду подумал. Лежи тихо, людишок. Если ты еще раз выдернешь спину из под моей стопы — да падет на меня одного гнев Матушки, гнев истинный или предполагаемый! На тысячу кусков порежу. Ты понял меня? Скажи словами, а не мыслями.
— Да.
— Он понял. Как бы ни хотелось нам тут развлечься по-настоящему, но от его смерти придется отказаться.
— Почему это???
— Почему, Ларро?
— Потому что он не прост возможностями своими. Он не сошел с ума от ужаса, он дважды приложил наземь бессмертных богов... он...
— Подлый вонючий засаленный кусок человечины! Вот кто он!
— Умана, красавица моя премудрая! Хорошо. Подойди и убей его сама, я отступаю. Да свершится предначертанное: остальные боги не захотели собственноручно лишить жизни это гнусное существо, а Умана осмелилась. Все мы этому свидетели. Ну же?..
— Но я...
— Вперед. Убивай, потроши, кушай... чавкай в одну глотку... мы все не участники.
— Погоди, Ларро! Ничего такого я и не... я... меня... больше всего удивляет даже не то обстоятельство, что он сумел... лишить равновесия меня и нашего Чимборо, а то, как ты хладнокровен, братец, то, насколько ты нынче спокоен и невозмутим. Не мне... и никому другому из нас не учить тебя ярости, бешенству и гневливости, но сегодня ты холоднее самого Варамана, который и тут поленился придти на нашу встречу. В чем тайна твоей выдержки, Ларро? И почему ты в последнее время то гол, то в латах по макушку, то лыс, то космат?
— Попробую ответить, но только на один из твоих вопросов. Выбирай — на какой, о выдержке, или о прическе?
— На тот, что про выдержку.
— Во-первых, я Матушку боюсь, люблю и почитаю, Это — во-первых, и в главных. А во-вторых... Впрочем, достаточно.
— Нет уж, нет уж! Дорогой брат, мы все разделяем любопытство, вслух проявленное Уманой. Что — во-вторых?
— Будь по-вашему. Если он действительно приемный Матушкин сын, подло будет лишать жизни одного из... своих. Мы ведь не люди какие-нибудь.
— Ну, это уж очень тонко. Нет, Ларро, ты бы не был столь невозмутим, если бы не сидело в тебе нечто еще. Назовем его: "в-третьих". Итак, братец?
— Ты моя самая любимая сестрица из всех, дорогая Тигут, от тебя ничего невозможно укрыть! Есть у меня одна мысль, которая позволит нам оставаться всепослушными матушкиными детьми, но в то же самое время...
— Продолжай же скорее! Мы его, все-таки, съедим?
— Нет, Умана. Во всяком случае, я не ем падаль, предпочитая живое и свежее. Сделаем так, чтобы он сам, чтобы он на своих ногах убежал от жизни своей, или разума своего.
— Как это?
— Пусть он сам себя доконает, уничтожит свое телесное или душевное здоровье. В последнее время, признаюсь вам, дорогие мои братья и сестры, мне изрядно прискучил наш "домашний" шут. Подарим его Хваку... вернее... подарим Хвака ему.
— Ух, здорово! А что это значит? Как это?
— Это просто, премудрый ты наш Чимбо, настолько просто, что даже и ты — пусть и не сразу — все поймешь... Джога! Повелеваю тебе слышать, видеть и осязать сущее окрест. Итак, Джога!
— Слушаю, повелитель!
— Ко мне! — Бог Ларро протянул перед собою левую руку, ладонью вверх и разноцветный огнь, до сего мига бесшумно плясавший над пустым очагом, прыгнул на поставленную ладонь. Только теперь он уменьшился до размеров дубового желудя.
— Хвак!
— А?.. Чего?..
— Как ты мне отвечаешь, пыль вонючая? Перевернись, ляг на спину. Так и лежи, не шевелясь. Помни: шелохнешься — зарублю. Понял меня?
— Да.
— Джога!
— Слушаю, повелитель!
— Пред тобою смертный, по имени Хвак. Представься смертному. Без титулов, основным именем.
— Я — демон пустоты и огня! Я шут богов! Мое имя Джога!
— Джога, тебе нравится эта смертная оболочка?
— О, да, повелитель! Мне любая нравится, слишком уж давно я...
— Молчи, дрянь, на один мой вопрос надобно давать один краткий ответ: да.
— Да, повелитель!
— Выражая общее наше мнение, хочу подарить тебе вольную. Не навсегда, разумеется, всего лишь на некоторое, надеюсь, не очень большое время. Ты в вечном рабстве, но теперь у тебя будет свой раб. Можешь наслаждаться. Сумеешь перебраться из этого тела в иное, но не раньше, чем до конца истратишь прежнее — вольная твоя продлится... Все понял?
— О, да, повелитель!
— Доволен ли?
— Да-а-а-а, повелитель!!!
— Хвак... Хвак!
— Чего?
— Нет, этот болван неисправим. Открой рот пошире.
— Зачем это?
— Добровольно... и широко... открой... рот. Если, конечно, хочешь жить!!! Жить хочешь!?
— Да.
— Тогда не болтай лишнего и открывай рот. Проглотишь этот огонек и он поселится в тебе, будете вдвоем век коротать. Не бойся, это ненадолго. Либо ты сделаешь сие добровольно, либо умрешь немедленно, клянусь мечом! Сроку на раздумья — один вдох и один выдох! Принимаешь???
Хвак задержал дыхание, чтобы успеть подумать, но, как назло, ни одна мысль не хотела приходить в измученную ужасом голову... Раз клянется — значит нерушимо.
— Принимаю.
— Добровольно?.. Я тебя спросил: добровольно???
Хваку показалось странным, что бог спрашивает согласия у него, у простого смертного, однако некогда было думать: он зажмурился и кивнул.
— Добровольно.
И словно расплавленной сталью плеснуло ему в губы, обожгло язык, гортань и легкие...
Чужой и лютый смех родился в Хваковой голове, разросся до хохота, перешел в оглушающий рев...
— Раньше я был рабом, а теперь у меня есть ты! Как тебя зовут, раб, повтори?
— Я не раб, — прошептал одними губами ошеломленный Хвак, — я свободный человек...
— Был свободным! А ныне раб! Смейся!
— Зачем это? — опять попытался возразить Хвак, но вместо этого вдруг приподнялся на четвереньки, хлопнул что было мочи кулаками по вытоптанной траве и захохотал. Но — нет — это был не его смех, а какой-то такой...чужой... Плохой!..
Хвак стиснул, было, челюсти, а они разжались, послушные чужой воле, губы вытянулись далеко вперед и округлили рот: Хвак замычал громко, словно бы подражая голодной ящерной скотине и побежал, по-прежнему на четвереньках, куда-то вперед... Боги расступились, пропуская, но никто из них не смеялся.
— Ну, что Джога, вопрошу еще раз: доволен ли подарком?
— О, да, Великий Повелитель Войны! О, да! — Хвак оборотил в сторону бога Ларро голову, затем, в нелепом прыжке развернулся весь, лег на брюхо и пополз к его ногам. Хвак понял, что сейчас его заставят лизать эти странные, собранные из мелких железных колечек, сапоги.
— Верно. Будешь слизывать пыль с поножей повелителя! — прозвучало у него в голове. Однако, полизать божественные ноги Хваку так и не довелось.
— Радуйся же, Джога, развлекайся, а нам пора удалиться.
Ток! — в воздухе прозвучал еле слышный хлопок — и больше нет никого на поляне, кроме Хвака, и даже пыль не поднялась.
— Засмейся же еще, раб, возблагодари меня во всеуслышание! Меня, твоего неизбывного властелина Джогу!
Хвак встал на колени, губы его разлепились сами собою...
— О, великий пове... Не-е-ет! Тьфу! Не буду!
— Будешь.
— Нет!
— Будешь.
— Не бу... — Все эти препирательства Хвак произносил вслух, словно сам с собой разговаривал, а последние слова прервались от удара кулаком в губы — сам же себя и ударил...
Хвак взвыл, затряс головой, разбрызгивая капельки крови по сторонам, и упал ниц.
— Не буду. Прочь! Не буду тебя слушать! Уйди! Прочь, демон!
Но почти сразу же оттолкнулся руками от земли, приподнял голову и туловище, выгнувшись как ящерица, одна рука его поддерживала зыбкое равновесие, а пальцы другой опять свернулись в кулак, чтобы ударить в лицо... Но не долетел кулак до лица, словно бы зашатался и опять расправился в ладонь, уперся в пыльную дорогу.
— А-а, червь! Ты думаешь, что это ты упрямый? Не-е-ет, просто это я, Великий Джога, не захотел до поры причинять ущерб имуществу своему... Да, увлекся, виноват... Забыл, знаешь ли, каково это — владеть движимым имуществом. Движимое имущество — это ты, раб.
— Я не р... Ой!.. У-у... У-у-у-а-ха-хахаха-а-а!!! Не-е-ет! — Хвак внезапно перевернулся на спину, лежа впился пальцами обеих рук себе в бока, возле ребер, стал быстро ими перебирать и поглаживать... И хохотать...
— Ха-хаа... Это называется щекотка. Мучить ею можно сколько угодно, а урона тельцу — ни малейшего. Я тебя... у-ха-ха-хааа!.. одною щекоткой допытаю до полной покорности! Раб.
— Я не... — попытался возразить Хвак и вновь зашелся в истошном хохоте.
Он вдруг прекратил смеяться, встал на ноги, легко, не шатаясь, и побежал по дороге. И даже бессмертные боги не сумели бы определить на первый взгляд — кто именно из двоих существ, насельников огромного жирного тела, управляет им... Видимо, желания обоих совпали в этот миг...
— Хватит бежать, раб. Тело надобно беречь.
— Я не раб.
— Раб, и не перебивай меня.
— Я не... ой!
— Вот! Из-за твоей норовистости я себе язык прикусил! Ты раб. А я хочу есть и пить. И спать, и плясать, и драться... И разговоры вести, и девок хочу... Ты тоже будешь во всем этом участвовать. Видишь вон тот пень?
— Вижу.
— Сейчас сядем, я приму от тебя клятву верности и покорности — и побредем себе, ликуя, навстречу моей новой жизни и радостям моей новой жизни.
— Не буду я тебе ничего приносить! Уйди от меня, гадина!
— Хвакушка, раб ты мой ненаглядный! Видишь, я тебя как Хавроша называю... Помнишь Хаврошу?
— Помню. Гадина была. Такая же, как и ты.
— Обижаешь, раб. Я гораздо хуже ее. Но все твои знания и воспоминания — теперь мои.
— Чего? Как это?
— Болва-а-ан. Повелитель Ларро правильно про тебя сказал. Объясняю как можно проще: я живу в твоем теле, в твоей голове. Тебя подарили мне боги, со всею твоею требухой, с портянками, с мыслями и с воспоминаниями. Ой!.. А это что такое?
— Чего?
— Темное пятно у тебя в памяти, куда мне проникать... ой. Оно жалит и не пускает! Что это такое, раб?
— Чего? Это... я не раб!
— Тьфу! Странное какое. Однако, спешить некуда, потом разберемся. Хорошенькое же мне тельце досталось — с изъянцем!
— Каким еще... изъ... ну...
— Порченое, вот каким. Ну-ка, встал на четвереньки! Изобрази мне горулю. Повой, повой погромче, рыло крестьянское!
Хвак рухнул на четвереньки возле пня, но выть не стал, а только замычал, мотая толстыми щеками.
— М-м-м... Не буду!
— Будешь.
— Не буду.
— Непременно будешь. Ты думаешь, что ты упрямый, да? Что сумеешь своею духовной сущностью переспорить мою духовную сущность?
— Чего?
— Я говорю, что у меня вообще нет духовной сущности, сиречь души, и твоя, человеческая, устанет гораздо раньше меня, ибо при любых запасах прочности ее, она, человеческая, все-таки, гораздо меньше бесконечности и пустоты, неотъемлемой частью которой я состою вот уже четверть вечности. Э-э... да мои слова пролетают мимо твоих тупых мозгов, подобно тому, как тучи небесные проплывают в горнем небе, не царапаясь о колючки вот этого придорожного кустарника...
