— Я и не знал, что Российская Империя так с местной шляхтой обошлась, — удивился Савьясов. — Тоже, если подумать, трагедия была для людей — ничуть не менее большевистского переворота...

— Российская Империя и с Сожелем в свое время обошлась, — жестко усмехнулась Ольга. — Не успели русские войска захватить город у поляков, как Екатерина Вторая подарила его вместе с жителями фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому. 'Для увеселения'. Это, кстати, дословно. И вот представьте ситуацию. Свободные горожане однажды проснулись крепостными душами. А городок, между прочим, получил магдебургское право еще в семнадцатом веке. Конечно, вы скажете, война, и победитель волен поступать, как ему заблагорассудится. Но... Этот городок и люди, которые в нем жили, несколько веков отстаивали право быть православными. На русских здесь смотрели с надеждой — вопрос веры в шестнадцатых-восемнадцатых веках стоял очень остро.

— Оля, хватит! Голова пухнет! — Капризно протянула Сонечка. — В гимназии надоели этой историей, и ты — туда же!

Елизавета Карповна укоризненно покачала головой.

— Сонечка, нельзя же так. Это взрослые разговоры и не тебе в них вмешиваться. Поди, деточка, погуляй...

Но девочку вновь охватил дух противоречия. И что-то еще ею двигало — я пока не мог этого разглядеть.

Савьясов наполнил дамам бокалы и довольно строго сказал:

— Софья Николаевна, лично мне эта тема очень интересна. И я попрошу Вас не перебивать Ольгу Станиславовну.

Судя по уязвленному взгляду Сонечки и какому-то злобному торжеству на лица, ее тайное намерение больно уколоть кого-нибудь из присутствующих, наконец, сформировалось в конкретную идею.

— Ну, конечно, — спесиво произнесла она. — Вы ведь не дворянин. И с Олечкиным мужем Вам не сравняться — зря стараетесь. Вот по Яну Адамовичу сразу было видно — человек благородного происхождения. Очень любезный офицер, кавалергард! А какие манеры, какой голос!.. Я была на Оленькиной свадьбе в Петрограде. Ян Адамович превратил всё в сказку — белые лошади, карета, кавалергарды верхом, много Шампанского... Ах, как жаль, что я еще маленькой была!

— А сейчас Вы уже взрослая, надо полагать? — Не удержался я от легкой иронии. И тут же пришло понимание ситуации. Сонечку мучила зависть. Чувство это было настолько сильным в ней, что затмевало обычное для младших сестер стремление к подражанию. К тому же, по природе своей девочка обладала протестным, агрессивным характером и потому уже сейчас, вопреки здравому смыслу, пыталась соперничать с кузиной. Восприятие ее было обострено, и она удивительно верно успела подметить то, что, возможно, не замечал еще сам Савьясов. Ну а для меня это и вовсе стало открытием. Которое, если задуматься, лежало на поверхности.

— Соня! — Гневно одернула девочку Ольга. — Тебе следует немедленно извиниться перед Георгием Николаевичем!

— Вот еще! И почему это? — Беззаботно пожала плечами Сонечка и вдруг наткнулась на суровый взгляд, поднимающейся из-за стола Елизаветы Карповны.

В какой-то миг от привычного облика безобидной и добродушной пожилой дамы не осталось и следа. Теперь перед нами была решительная особа, преисполненная ледяной яростью. И от ее уничижающего взгляда даже мне захотелось провалиться сквозь землю.

Девочка заметно растерялась, и вопреки ожиданиям покорно пошла следом за Елизаветой Карповной в направлении своей комнаты. Не сговариваясь, мы с Савьясовым удивленно переглянулись. Как-то очень стремительно всё произошло. Заметив нашу реакцию, Ольга улыбнулась.

— Производит впечатление, не правда ли? В детстве мы с кузеном Федей звали ее Тётей Фурией. Между собой, конечно, — заговорческим шепотом пояснила она.

— Да уж, удивительные метаморфозы, — кивнув, пробормотал Георгий. Он избегал прямого взгляда и, похоже, испытывал определенную неловкость, вызванную догадками Сонечки. Следовало бы перевести всё в шутку и забыть, но Савьясов был скован и обычно присущее ему чувство юмора определенно его покинуло.

— В повседневной жизни Елизавета Карповна — человек очень мягкий и добрый. И кажется, нет границ ее терпению. Но это только кажется, — дружеским тоном рассказывала Ольга, намеренно делая вид, что ничего не слышала и никаких выводов не сделала. — Стоит только вывести тетю Лизу из равновесия — белый свет будет не мил. Признаюсь вам, саму сейчас оторопь взяла. Словно в детство вернулась. А Сонечке теперь стоять коленями на горохе и читать вслух Пушкина.

— Сурово! — Усмехнулся я, вспомнив, сколько часов в детстве простоял на гречневой крупе и каково это было. А затем неловко попытался перевести разговор в другое русло. — Скажите, Ольга Станиславовна, вопрос такой появился... Почему большевики закрыли вашу газету?

Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением. Словно засомневалась, что я всерьез интересуюсь этим вопросом. Но, тем не менее, ответила:

— 'Днепровский край' — довольно молодая газета, издавалась с шестнадцатого года. Я работала в ней до Октябрьского переворота и еще пару недель в январе этого года. Мы писали на острые социальные темы, устраивали политические дискуссии. Единой партийной принадлежности не имели. Служили своеобразной трибуной для инакомыслящих: бундовцев, эсеров, социал-демократов. Даже большевики у нас отметились. Но это еще до своей победы. А теперь они пришли к власти и нас закрыли... Газета пережила царизм, Временное правительство. И даже кратковременное бегство большевиков при угрозе немецкой оккупации. Очень надеюсь, что ситуация, в каком-то смысле, повторится. Большевики навсегда уйдут, а газета останется.

— Вы думаете, большевики ненадолго? — вступил в разговор Савьясов. И, не дожидаясь ответа, задумчиво продолжил. — Мы тоже так думали. Но что-то время идет, а они — остаются.

Он резко замолчал и как-то отчаянно выпил рюмку коньяка. Настроение у него стремительно портилось.

— Я не верю, что они смогут продержаться еще хотя бы год, — Ольга помрачнела и говорила так, словно сама себя пыталась убедить. — Экономика стремительно разваливается, нормального выхода из ситуации они предложить не могут и всеми своими реквизициями, чрезвычайными налогами и продразверстками только ускоряют наше падение в бездну. Я не знаю, зачем им власть. Они занимаются сплошной демагогией, не знают, как управлять государством. Да и как они могут знать?! Возможно, их вожди в Москве и Петрограде представляют собой что-либо вразумительное, но наши, местечковые, это, извините, — 'пена'. Малообразованные и честолюбивые молодые люди, в основном, евреи, оторвавшиеся от своих корней и не сумевшие прежде состояться в обществе. И вот теперь они — две недели, как большевики, продираются вверх по трупам и называют себя комиссарами... У нас хороший фельетон был на эту тему. Собственно, после него и закрыли газету...

— Но ведь бывают и убежденные приверженцы коммунизма, идеалисты, члены партии с девятьсот пятого года, прошедшие тюрьмы и ссылки, — рискнул перебить ее я.

Она тяжело вздохнула и согласно кивнула:

— Конечно, есть. Но сколько их? В этой огромной 'пене' и не видно особенно. Не знаю, как обстоит дело в Центральной России. У нас же, в основном, сыграла свою дурную роль 'черта оседлости'. Не будь ее, получили бы евреи нормальные права в государстве — наверное, не было бы и революции.

— Иными словами, во всем виноваты евреи? — с неподдельным интересом спросил я.

— Создавали 'черту оседлости' совсем не они, — резко возразила Ольга. — Великодержавное чванство виновно, если уж хотите знать мое мнение. Именно оно подтолкнуло людей сначала к мыслям о новой жизни, а затем уже и к действиям — к борьбе за свои права и новый государственный уклад.

— И война, — неожиданно дополнил ее слова Савьясов. — Война ускорила процесс. Простые люди научились и привыкли убивать. Революция получила готовых бойцов. А без убийств и насилия, как известно, трудно изменить вековое государственное устройство.

Мне не хотелось влезать в политические дискуссии. Я устал от них за предшествующие два года. Но, получалось, подспудно сам подталкивал собеседников на дальнейшее развитие разговора.

— По-моему, мы незаметно перешли от способностей большевиков к государственному управлению к причинам Февральской революции, — улыбнулся я.

— Хорошие были времена, — задумчиво произнес Савьясов. Только сейчас и ценишь ушедшие возможности.

— Вы — о монархии или ее свержении?

— О свержении, конечно, — устало откликнулся Георгий на мою иронию. — Перед Россией открывался прогрессивный путь развития. А мы... Да что говорить!.. Отдали власть новым 'монархистам'. Ведь большевики, по сути — самые настоящие узурпаторы. Забрались на трон и не намерены ни с кем его делить. Теперь, наверное, уже вовеки не слезут.

— Георгий Николаевич, Вы — серьёзно? — Тихо спросила Ольга, напряженно вглядываясь в него. — Так убежденно говорите о том, что большевики и власть — факт свершившийся... Страшно становится. Лично категорически не согласна, чтобы у нас большевики оставались... Что ж это за страна будет?

— Не будет никакой страны. Будет всеобщее равенство и братство с мировой революцией в придачу, — мрачно пошутил я. А затем уже серьезно продолжил. — Ольга Станиславовна, можете считать меня фаталистом, но мы будем жить в такой стране, в какой нам суждено жить. Лично я хотел бы — в России, в которой вся власть будет не у одной партии или семейной династии, а у настоящего, всенародно избранного Учредительного Собрания.

Мы помолчали, и каждый думал о чём-то своем. Выпив очередную рюмку, я посмотрел на мрачного Георгия, на растерянную Ольгу и неожиданно выпалил, словно перечеркивая всё нами ранее сказанное:

— Если вдуматься, эти разговоры о будущем — довольно глупы и напрасны. Особенно для нас с Савьясовым. Не принимайте близко к сердцу, Ольга Станиславовна. Нам скоро на фронт отправляться. А там вредно рассуждать о грядущем. Примета, говорят, плохая.

Глава IХ

2008 год, май, 6-го дня, город Сожель

В который раз Андрею снился странный беспокойный сон.

...Мокрая темно-серая мостовая, идущая под уклон. Нудный дождь. Сумрачно. По обе стороны длинной улицы — двухэтажные старинные здания с обильной лепниной и 'старорежимными' вывесками. Обозначенные столбиками тротуары. Пустынно. На круглых тумбах — лохмотья афиш и прокламаций. Черные голые деревья. Справа мелькнула в арке неясная тень.

Издали нарастают мерные тяжелые звуки марширующей колонны. Жесткий ритм резонирует, бежит вперед по улице, отражаясь от окон и витрин.

Через миг широкая колонна уже перед глазами — несколько тысяч солдат в старых шинелях, с трехлинейками и тощими сидорами на плечах. Ноги в обмотках, бесформенные ботинки, стоптанные облезлые сапоги. Они привычно печатают шаг по мостовой, и невозможно глаз отвести от этого гипнотического бесконечного действа.

Рядом со строем идет офицер в полевой фуражке, но без погон. Он виден со спины. Что-то неуловимое в нем — в посадке головы, в осанке, в том, как посматривает на шеренгу солдат — говорит о фатальном, необратимом, произошедшим с ним и остальными.

Словно почувствовав чужой взгляд, офицер приостановился. Еще секунда — и он повернется к Андрею, можно будет увидеть его лицо... Но, как обычно бывало, оглянуться не успевал — сон прерывался.

Всегда, но не сегодня. Сегодня офицер обернулся. И у него было лицо Никиты Савьясова.

...Андрей резко сел в кровати и потер руками виски. Голова разламывалась после вчерашней долгой дороги из Минска, пива и никотина натощак. Пива, положим, была всего одна бутылка, но в сочетании с целой пачкой 'Кэмэла' легло оно плохо.

'Причем тут Никита? Неужели счет из архива пришел? Как-то рано', — подумал он спросонья и поискал глазами часы.

Запищал мобильник, сообщая об SMS-ске. 'Ну вот, всё никак не уймутся', — недовольно подумал Боровиков, зачитывая запоздавшие поздравления с Днем печати от кого-то неопознанного со смутно знакомым номером. Тяжело поднялся и пошел в ванную.

Давешний сон Андрей относил к своему увлечению Недозбруевским мятежом. И всегда полагал, что снится ему сам Недозбруев в образе высокого худощавого человека с ржаным цветом волос, которому вряд ли больше тридцатника. Правда, в состоянии бодрствования главный повстанец рисовался Андрею совершенно иным. А именно — коренастым смуглым брюнетом лет тридцати пяти-сорока, с широким скуластым лицом и темными глазами. Теперь же, в качестве новой загадки подсознание (или интуиция?) зачем-то подбросило Никиту...

При этом никаких оснований для конструирования той или иной внешности у Боровикова не было. Только несколько выводов, сделанных на основе архивного дела тысяча девятьсот двадцать второго года.

На вечере памяти жертв Недозбруевского мятежа уцелевшие в Гражданскую коммунисты вспоминали события марта девятнадцатого года и самого лидера повстанцев. Андрей многократно и скрупулезно перечитывал эти свидетельства и пришел к мнению, что главный мятежник обладал какой-то запоминающейся наружностью. Как иначе объяснить, что в ту дотелевизионную эпоху, люди в миг узнавали его в толпе, да еще на улице чужого города? Кроме того, отпадали такие варианты как рыжие волосы, уродство или же заметное родимое пятно. Нравы у комиссаров были простые и на эпитеты они не скупились. Сразу бы прозвали рыжим душегубом или меченным палачом. Однако не прозвали.

Не выдержав, Боровиков быстро натянул спортивный костюм, вышел на лестничную площадку и спустился на первый этаж за почтой. Никаких писем, тем более из московского архива, в ящике не было. Пробежав глазами свежий номер 'родной' газеты и выпив таблетку от головной боли, Андрей загрузил ноут. Просмотрел электронную почту — на первый взгляд, тоже ничего интересного.

И все же, чутье не подвело. На охотничьем форуме в личных сообщениях лежала записка от Никиты с просьбой выйти в аську к двенадцати дня.

Мысленно откинув час — такова была разница между Москвой и Сожелем — и, убедившись, что в распоряжении есть еще сорок минут, Андрей отправился на кухню готовить завтрак. Правда, после беглого изучения ассортимента продуктов меню вырисовалось простенькое — омлет и кофе. Больше ничего не нашлось. Даже хлеба.

Вчерашний день Боровиков провел в Минске, в редакции своей газеты. Собкорам предписывалось появляться пред очами начальства хотя бы раз в месяц. Мучительная обязанность, учитывая, что доброе отношение к подчиненным считалось едва ли не дурным тоном, а отсутствие выговоров и нареканий — лучшей похвалой.

Нынешняя поездка выдалась особенно неприятной. Все мысли Андрея крутились теперь вокруг знаменитого шекспировского вопроса 'быть или не быть?'. В смысле, оставаться или увольняться. Отношения с главным редактором и первым замом портились на глазах. Те полагали, что Боровиков тратит непозволительно много времени на заказ Сожельского облисполкома. В их представлении книга была заурядной халтурой, вполне совместимой с обычным напряженным ритмом собкоровской работы.

— Какие архивы, Боровиков? Вы что — кандидатскую решили защитить? Кому она нужна в этой стране? Вон, в Интернете набрали информации, с местными историками и краеведами поговорили, записали — всё! — Брезгливым тихим голосом вещал Красовский, побитый молью мэтр белорусской журналистики и поостывшая ее звезда. Замолчав на несколько секунд, главный редактор пару раз пыхнул трубкой и машинально переставил местами колоритные коробочки с табаком. — Вы видели свой план по строкам? Учтите, нам такой собкор не нужен. Хотите создать монументальный труд, который будет пылиться в универмагах глухих райцентров лет тридцать до сдачи в макулатуру — пишите заявление по собственному. Газете нужны заурядные, обычные, работоспособные журналисты, а не великие исследователи и писатели. Свято место пусто не бывает. Всё, можете идти!