Лёд и порох

— Я не просил меня лечить. — выдал он однажды.

Меня вообще никто не просил это делать. Вот и страдаем теперь от самоуправства, верно?

— Да, я помню, что это я Вас об этом просила. Очень просила. — и вот помолчать бы, но едкое само срывается с языка. Порой ищу и не нахожу в себе какого-то особенного тепла, смешивая ненависть к его недугу с самим пациентом. Ну а что он, в самом-то деле?

— И этого делать не стоило. — и отворачивается к стене.

Мы оба устали. Мой недосып усугублял недостатки характера, а его бесила собственная беспомощность. Потом извинялись наперегонки, но это все накапливалось. Люська посоветовала переложить часть обязанностей на прислугу, и я с трудом, но доверила бесценную тушку чужим рукам. Снова вернулись к совместной работе — ходить ему далеко не сразу дали, а когда поставили на ноги, то боль в ноге стала еще сильнее, как и хромота. Я упиралась против морфина — боялась, что подсядет, Люська сомневалась, Тюхтяев только злился.

На Сретенье день не задался с утра — у него снова поднялась температура. Предательский страх от того, что я своими руками загоняю его в могилу, воспрянул с новой силой. Я упала перед кроватью на колени.

— Что я могу сделать для Вас?

Хоть свою ногу отдам, лишь бы все выправилось. Не могу больше. Все впустую, все усилия, лекарства, от которых любого затошнит, все манипуляции, которые могла вспомнить Люська — та в последние дни все чаще говорила о психосоматике и косилась в мою сторону. Ну а что я еще могу?

— Дать мне револьвер. — произнес он, не открывая глаз.

И как-то без особой иронии это звучит. А граф предупреждал. Но отчего он ломается так несвоевременно? Мы же прошли через такое вместе, и восстановили почти все. Да практически все, что можно было починить и еще немного больше. И теперь остается расслабиться и начать получать удовольствие, но и меня не радует больше ничего — выдохлась, и он устал. Синхронно у нас получилось. Просто ему еще и больно.

-... — я очень долго и вдумчиво материлась. Злилась и на него, и на себя, и на все эти обстоятельства.

— В моей юности после такого советовали помыть рот с мылом. — бросил мой несостоявшийся муж. Интересно бы жили, если задуматься. В его юности все было не так, как я привыкла. И он со мной бы еще намучался. В конце концов, взрослый человек, пусть поступает, как знает.

Я психанула, сходила к себе, накапала опия в стакан и поставила рядом с постелью.

— Делайте, что хотите.

Когда вышла, хлопнув дверью, услышала звон осколков. Вздрогнула, но не вернулась. Слезы рукавом вытерла и пошла дальше. Побегала по лестнице — не помогло. Приняла душ, немного успокоилась, заглянула в глобус и пошла мириться. Пятно на обоях возле косяка уже подсыхало, а вот осколки надо убрать. Кликнула Устю, помолчала, пока она быстро сгребла останки тонкого стекла, закрыла за ней дверь. Выставила два ведерных бокала, разлила виски, пододвинула один к нему. Даже не смотрит на меня. Это ж до сих пор злится, что ли?

Первую порцию выпили молча. Еще немного такой терапии — и печень попросит отпуск.

— Что не так? — тон участливым уже не получается. Просто усталый, бесцветный голос. И сама я не лучше. В зеркало смотреть страшно.

Он только отводит взгляд.

— Все достало, да?

Кивает.

— У меня тоже бывают такие дни.

Кстати, они все-таки начались, и это меня даже не порадовало. Вообще не вызвало эмоций.

— Я сам себя раздражаю. — выдавил он из себя к исходу бутылки.

— Это пройдет. — с уверенностью заявила я и нырнула в очередной стакан.

Вскоре мы оба забылись неглубоким сном на его подушке. Пришла Люська, всыпала мне за неуставной алкоголь, зато температура спала. Да, некоторые швы кровили дольше положенного, но кризис прошел.

К Масленице наш герой уже бодренько ходил, опираясь на костыль, но все же ходил.

— Насколько я понимаю, пока мы с лечением закончили? — спросил он в перерыве между очередными блинами.

— Да. Посмотрим, как пойдет. — Люся хищно рассмотрела его лицо. — Возможно, осенью еще немножко щеку поправим.

Как он просиял!

— Спасибо вам, ангелы мои. И простите меня за все.

Да, сегодня же Прощеное Воскресенье. Мы по цепочке просим прощения, прощаем, целуемся. И на короткое время я расслабляюсь.

А с понедельника он собран и серьезен, как ни разу еще не был в этой половине жизни.

— Ксения, мы тогда договорились, что я проживу у Вас до окончания лечения. — заявил за завтраком.

— Да. — а рука-то дрогнула, резко звякнув вилкой о фарфор.

— Я договорился насчет квартиры.

Ну не сейчас же? Больным щенком смотрю на него.

— Вам нужно отдохнуть, в том числе и от меня. — он смущается моего состояния. — Да и насчет репутации...

— А от моей репутации разве что-то еще осталось? — это действительно интересно. Моя светская жизнь после новогоднего выхода несколько зачахла.

— Не впервой исправлять. — он отвел глаза от моего изумления. — Перед нашей помолвкой появлялись слухи о Вашей связи с Его Превосходительством. И последствиях этой связи.

— Что??? — я выронила многострадальную вилку.

— Ксения, кто мог поверить, что Вы по своей воле без особых обстоятельств выйдете за меня замуж? — как первоклашке мне все разжевывает.

— Но...

— Тогда я избавился от этих грязных инсинуаций. И сейчас справлюсь. Но для этого нам стоит жить под разными крышами.

Я и граф. И ведь Ольга тоже могла об этом слышать! Мерзко-то как... Последствия — это беременность что ли? Значит именно поэтому он так старательно избегал возможности... А я-то комплексовала. По-видимому, я покраснела сильнее возможного, потому что он подошел ко мне и неловко приобнял.

— Не переживайте. Я со всем разберусь. Формально мы все еще помолвлены, так что за Ваши поступки ответственность перед светом несу я. — уверенно произносит он.

А вот насчет этого я вообще не знала.

— А не формально?

Очередной вздох.

— Мы же договорились...

О чем?

Проводит ладонью по моей щеке, и словно кипятком ошпаривает. Та самая ночь.

31 декабря 1897

— Пора в постель, Ксения Александровна. — слышу тихий голос над ухом. И убаюкивающий стук сердца становится чаще.

В постель, так в постель. Я не очень изящно приподнимаюсь и под руку с Тюхтяевым двигаюсь наверх. Неужели? От волнения даже алкоголь немного выветривается.

— Ваша сестра посоветовала мне тренироваться. — зачем-то сообщает он мне перед лестницей.

— Это отличная идея. — я сегодня готова на все соглашаться. А покрывало на моей постели с успехом заменит любой гимнастический коврик.

Но не на это же! Он чуть отстает и подхватывает меня на руки. На полпути от третьего этажа к мансарде он уже совсем мокрый, но даже не думает притормозить. Я открываю было рот, но прикусываю язык. Большой мальчик, сам понимает, что делает. Тем более, что позвоночник у него цел, а нога срослась хорошо, пусть и не очень гладко. Да и достала я его опекой уже.

На пороге будуара меня осторожно опускают на пол.

— Доброй ночи! — церемонно целует мою лапку.

— Скорее уж утро. — почти не дрожащим голосом отзываюсь я.

Руки сцеплены, и надо бы идти — или каждому к себе, или вместе прямо, но мы медлим.

И я больше не хочу его насиловать. И отпустить не могу.

— Вы устали. — он левой рукой проводит по чуть растрепанной прическе, по лицу, словно пытаясь стереть тени под глазами.

— Нездоровый образ жизни и полное отсутствие режима сна и отдыха. — продекламировала я.

И мы все еще стоим. И ни туда и ни сюда.

— Почему Вы сейчас здесь? — полушепотом начинает он.

Глупый вопрос, так-то это мой дом, на минуточку.

— Я не могу уйти. — произносят мои губы.

— Вам нужно отдохнуть. Выспаться. — И вот что это все означает? — Я хочу попросить Вас составить мне компанию сегодня на прогулке.

— Гулять? — я так-то уже на другой досуг настроилась.

— А почему бы и нет? — он осторожно начал отгибать мои пальцы от перчатки. — Мы оба заслужили небольшой отдых.

— Прекрасная мысль.

И снова стоим. Эй, человек, я бы с тобой прямо сейчас отдохнула.

— Позвать Вашу девушку помочь с платьем?

— Не нужно. Тут совсем несложно.

Я мелкими шажками отступаю внутрь, а он, словно не замечая этого тянется за мной. Вот именно в этот момент я и прицепилась к его шее, с вампирской страстью упиваясь пульсом под зубами. Он резко выдыхает, когда я провожу кончиком языка от мочки уха до ключицы. В несколько рывков платье оказывается на диванчике, а я на кровати. Но дальше он укрывает меня одеялом и грустно улыбается.

— Давайте договоримся. Год проживем так, а там, если Вы все еще будете помнить обо мне, продолжим с этого же места.

И с чего я в таблетки-то после этого полезла? Дура, какая же дура. Нафантазировала себе невесть что, а потом дулась, что каждую ночь оставляю дверь в спальню приоткрытой, а никто не приходит.

Февраль 1898г.

Я разболелась от этой информации и переезд Тюхтяева в доходный дом Чешихина прошел без моего участия. Теперь он живет в пятнадцати минутах пешей прогулки от меня, а не в часе, как раньше, но все равно, что на другой планете.

Вещей у него скопилось не так уж и много, управился одним рейсом, а на прощание навестил меня наверху. Выглядела я омерзительно: нос забит соплями, температура под 39, кашель — так с детства организм реагировал на сильные стрессы, перед которыми я сознательно пасовала. Вот и сейчас — сломалась, взирая опухшими глазами на визитера.

— Не подходите, а то еще заразитесь. — предостерегающе произнесла я. Это, конечно, маловероятно, если причиной хвори стали нервы, но я же не всегда права. В последние месяцы особенно.

— Я никогда не смогу отблагодарить Вас за все. — прочувственно произнес этот... человек.

Останься только и мне хватит. Но в глазах решимость, значит уходишь.

Я пожала плечами.

— Вы бы сделали для меня тоже самое.

Скорее всего. Хотя если бы этот взялся меня лечить, то результат был бы куда экзотичнее.

Зато случилось триумфальное возвращение на службу — на этот раз господин Тюхтяев возглавил отдел дознания политических преступлений. Теперь его место службы располагалось подальше, на Гороховой, и случайно мимо уже не прогуляешься.

— Михаил Борисович, начальник охранки — расстрельная должность. — я едва не плакала, когда узнала.

— Ксения Александровна, ну что Вы! — он подошел поближе, при этом стараясь не допустить избыточной интимности. Так сказать, от тела отлучал по мере возможности. — Я же не возглавляю все Охранное отделение. Мой департамент — это десяток-другой человек. Это ж Георгий Порфирьевич Судейкин тогда пострадал от народовольцев, но где те народовольцы?

— Наверняка, господа Гершелевы просто не были проинформированы, что время политических убийств прошло. — горько проговорила я.

— Ксения Александровна. — легкое прикосновение руки к голове. — не беспокойтесь так.

— Я читала об этом, настоящий террор начнется с девятьсот первого, когда десятки чиновников будут убиты просто за мундиры.

— Ну значит у меня есть еще три года, чтобы это предотвратить. — меня чмокнули в темечко и ретировались.

И даже придраться не к чему. Он продолжал навещать мой дом, вывозил на прогулки в среднем пару раз в неделю, был мил и приветлив, заботился о моих социальных и юридических потребностях, даже документами моих девочек занялся, только тяжело вздохнул, узнав откуда и как я их добыла.

— Ксения Александровна, фальшивые документы — это преступление. — укоризненно бормотал он, листая бумаги.

— Они почти правдивые. — защищалась я. — Просто даты рождения несколько отличаются.

— И место рождения, и сословие. — добавил он. И где раздобыл-то первоисходники?

Сжег на моих глазах.

— Даже не думайте повторять этот трюк. — он держал меня за плечи и внимательно всматривался в глаза. — Конечно, идея остроумная, но случись кому проверять, это бы мгновенно всплыло на поверхность.

— А теперь? — я задумчиво смотрела на пепел.

— А теперь в архиве будет недостача, но не первая и не последняя. А госпожа Шестакова с дочерью начнут числиться под моим личным присмотром.

— Спасибо.

— Но как же Вы на Мечетного-то вышли? Он людей с улицы обычно не принимает. — продолжал ласковый допрос действительный статский советник.

Я вздохнула и потянулась к письменному столу. За одним из ящиков у меня был тайничок, внешне похожий на фляжку с алкоголем, а по факту — металлическая обложка для записной книжки в потрепанном черном переплете. Глаза моего собеседника округлились.

— Я ж уверен был, что при обыске ее забрали. Еще все улики перетряс несколько раз! — ошеломленно листал свое сокровище Тюхтяев. — Но как?

Молча достала чистый листок и почти не подглядывая в шпаргалку вывела пером 'не стоит недооценивать женщину, у которой есть цель'.

Он рассмеялся и продиктовал мне еще несколько выражений, с изумлением прочитал их, обнаружив несколько ошибок, больше связанных с несовпадением в грамматике наших периодов.

— Вы умеете расшифровывать тайнопись? — с подозрением уставился, вспомнив про шпиономанию.

Пришлось напоминать наш первые совместный детективный опыт, когда искали похищенного графа Татищева. И про исследования о частоте букв в языке. И про первую страницу с фамилиями известных мне людей. Он долго смотрел на меня со смесью недоверия, восхищения и изумления, а вот книжечку-то забрал. Можно подумать, я не переписала оттуда все.

И даже несмотря на это все он неуловимо ускользал, и что с этим делать, не знаю.

15.

Еще одна неописуемая глупость началась с произнесенной за ужином фразы:

— Дим, может, позанимаешься с нами с Ксюхой?

Да, чисто гипотетически мы это обсуждали, и я согласна, что навыков выживания 'в поле' у нас нет, а хотелось бы... Но дома так тепло, а на улице завывает ветер с мокрым снегом...

— Чем же, позволь полюбопытствовать? — он иронично поднял одну бровь.

— Ну как с... В общем, на природу бы съездить.

Хакас издал очень странный звук, покосившись на пустое место в противоположном углу стола.

— Не женское это дело.

— Да что ты говоришь? — хором взвились мы.

— Дим, а если не очень жестко, а просто для расширения кругозора? — мне не хотелось, чтобы они препирались из-за Люсиного каприза, да и любопытно, конечно.

Он посовещался с внутренним голосом.

— Ладно. Подсохнет и будет у вас полоса препятствий в Громово. Там как раз и лесок есть, и водоемов хватает.

Подсыхать в эту зиму начало патологически рано — к середине февраля на фоне плюсовых температур днем по ночам случались морозы, так что снег в основном покинул улицы Новгородской губернии, о чем очень изумлялись журналисты, и мы начали вопросительно поглядывать на нашего полководца. Тот поначалу не очень был уверен в замысле, зато потом воодушевился и к началу марта мы рванули в большое путешествие.

Накануне Евдокия разродилась мальчиком, здоровым, крепким, и дома становилось шумновато. Так что даже Устю не брали.