Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
А на Мореля надежды нет, он вон сам спотыкается, и идет как-то неуверенно, не чувствуя направленья — чует, зверюга, что его хозяин тоже весь в сомненьях.
Что же делать? Вариантов, собственно говоря, всего два. Остановиться тут на ночлег или ехать дальше. Эх, Этьен, с беспросветной тоской подумал Кретьен, от боли сердечной пригибаясь к мокрой передней луке. Был бы ты здесь!.. Ты бы меня вывел. Вдвоем мы бы выбрались откуда угодно... Но Бог с ним, с Этьеном, он, небось, спит себе сейчас на каком-нибудь постоялом дворе вроде того, кагорского, а кабатчик ходит мимо дверей на цыпочках, чтобы неровен час не разбудить Доброго Человека. И снится ему, наверное, Оливье. А может быть... и белые стены.
Вдали визгливо закричала сова. Кретьен вздрогнул. Не любил он их, всех этих лупоглазых — еще с детства не любил, начитавшись всяких бестиариев... И что хорошего может быть в птице, которая предпочитает тьму — свету? Недаром она — один из символов диавола...
Еще один "символ диавола" ответил товарке с другой стороны, и крик его закончился чем-то вроде противного хохота. Вот ведь, пакость, и дождь им нипочем! Ну уж нет, я здесь не останусь. Надо ехать дальше, может, попадется какое-то укрытие, например, пещерка или охотничий домик, — а здесь спать совершенно невозможно. Даже огонь не разведешь — все мокрое кругом... Хотя бы на полянку надо выехать, кто знает, что в этом буреломе водится.
— Ну, что встал? Поехали!
Морель дернул мокрой шкурой на спине. Конечно, неприятно, а кому легко-то?.. Но конь идти никуда явно не собирался, напротив же, увлеченно объедал невысокий мокрый куст справа от себя. Кретьен легко сжал коленями его бока — но верный скакун на этот раз полностью презрел требованья хозяина, который, по его мнению, и так издевался над ним последние дня два. Куда это годится — конь весь зарос грязью, ест всякую дрянь вместо вкусненького овса или хотя бы сочной травы, — а тому и нуждочки мало! Нет, ни один уважающий себя конь не позволит так с собой обращаться. А Морель себя, признаться, уважал.
Кретьен вообще-то никогда не пользовался хлыстом. Они с Морелем достаточно хорошо понимали друг друга и без того; но плетка у Кретьена все же была — ременная, с черной блестящей рукояткой, она висела на поясе на всякий случай. Например, если придется отгонять бродячих псов. Такие псы, одичавшие твари вблизи некоторых деревень, могли представлять настоящую опасность — особенно когда собирались в стаи. Собак Кретьен любил и относился к ним с пониманием, но пару раз ему пришлось ставить на место зазнавшихся кобелей — однажды в Ломбере, и еще — по дороге во Фландрии.
Вот и сейчас рука его потянулась, нащупала рукоять плети. Да что же это такое, уже собственный конь не слушается!.. Огреть его хорошенько, чтобы вспомнил, кто тут главный... Но пальцы человека в последний миг разжались, ему вдруг стало ужасно стыдно. Господи, что же это я!.. Да я, кажется, жесток... Прости, меня, Господи, и ты, Морель, извини — просто, не буду больше скрывать — мне ужасно плохо, потому что я потерял друга.
И уже не в первый раз. Скажи, Кретьен, а что ты еще не потерял? Где твои родители, брат, сеньор, возлюбленная? Где твои собратья, с которыми вместе ты клялся в верности Истинному Королю?.. Кому ты еще нужен на белом свете, разве что коню Морелю, — и тот, наверное, рад бы избавиться от такого хозяина...
Морель, внезапно устыдившись своего поведения, откусил последний лист от бедного куста и тронулся наконец с места. Кретьен ехал, сгорбившись в седле, надвинув капюшон пониже, чтобы беречь глаза от ночных ветвей, и по подбородку его стекал дождь. Тот, что капал с краев капюшона. Он чувствовал себя пустым и холодным, и темнота лежала на его бездорожном пути. Вот куда ты пришел, паладин. Да все твои дни и сны, все белые города, кипы стихов и ложных надежд не стоят единого взгляда того же Этьена, который ушел своей дорогой, не стоят звука голоса Мари, смеха Анри... Ничего, в чем содержится живая человеческая любовь, теплая, горячая — та, которую ты променял на свои холодные дороги!.. Может быть, человек лжет себе, когда говорит, что ищет чего-нибудь, кроме тепла?.. Неужели ты всегда лгал себе, и это — только гордыня?
Говорят, человек никогда не бывает один, потому что его всегда видит Господь. Господи, это правда? Тогда пусть я это почувствую! Из глубин взываю к Тебе... Говори со мной! ГОВОРИ!..
— Поговори со мной! — кричал он в ночное небо, уже сбросив на спину капюшон, открывая лицо — такое контрастное в темноте, смесь черного (волосы, брови, глаза — сплошные зрачки) и белого — холодным каплям, холодным, как Его любовь.
— Говори со мной, отвечай мне!.. Я не верю, что Ты не слышишь!.. Говори!.. Я хотел быть Твоим, но Ты скрыл от меня лицо! ГОВОРИ же со мной, ГОВОРИ!!
-...Добрый путник...
Кретьен дернулся всем телом, подавившись собственным голосом. Дернулся и Морель. Выросший словно бы ниоткуда, вырисовываясь светлым пятном на фоне черного леса, слева, спиной к большому дубу, стоял человек.
— Что ж ты кричишь-то так, добрый путник? Заблудился, что ли?
— Да, — справляясь с первым, потусторонним каким-то ужасом, отозвался рыцарь, изо всех щурясь в темноту. Силясь разглядеть.
Человек был, кажется, довольно высок, но сутул, в некрашеной длинной дерюге, накинутой на плечи. В руке, воздетой на уровень головы, он держал закрытый стеклянный фонарик, и мягкое пламя делало его лицо совсем белым, таким, что черты не разглядеть.
— Немудрено, что заблудился... Здесь места глухие, да ты еще и с дороги сошел. Ну ладно, коли не побрезгуешь, пошли, тут неподалеку моя келья.
Келья, с безумным облегчением подумал Кретьен, келья. А я так устал. Это отшельник, Господи, какой же я дурень — конечно же, это отшельник. Мне же говорили, что отшельников в мэйнских лесах — как рыб в озере... Какой позор, он, кажется, слышал мои вопли. "Поговори со мной", ох, стыдно-то как... Даже более того — похоже, именно своими воплями я его и разбудил. Ни один уважающий себя отшельник не будет в такой дождь просто так прогуливаться.
— Спасибо... отец, — радуясь, что в темноте не видно, как он покраснел, ответствовал Кретьен, чувствуя себя совершенно разбитым. Более всего хотелось лечь где-нибудь, где сухо, свернуться в клубок — и спать. — Конечно же, не побрезгую... (Я вам заплачу, хотел прибавить его грешный язык, но в последний момент Кретьен одумался и промолчал.)
— Лучше бы тебе спешиться, — заметил отшельник в дерюжном плаще, опуская руку с фонарем. — Коня можно вести в поводу. А то ветви здесь низко, еще ушибет...
Устыдившись, Кретьен соскочил с седла. Хотел легко соскользнуть на землю — и в итоге шлепнулся, как мокрый мешок. Намотал на руку скрипящие поводья.
Отшельник, ожидая, когда он будет готов, стоял неподвижно, фонарик чуть покачивался в его руке. Лицо, полускрытое длинным неряшливым капюшоном, теперь было освещено снизу — и вблизи показалось Кретьену смутно знакомым. Да он совсем молодой, подумал он вскользь, с отстраненным удивлением — он, кажется, ровесник мне...
Но отшельник не дал долго себя рассматривать. Без лишних слов он развернулся и уверенно зашагал через чащу, раздвигая ветви свободной рукой. Кретьен двинулся за ним, за покачивающимся кругом света от фонаря, плывущим по земле. И Морель, мотнув вверх-вниз большою головой, тоже пошел.
— Отец... (Странно называть его отцом, когда он так молод, шевельнулась запоздалая мысль. Но как же еще? Не братом же...) — Отец, скажите... Это я разбудил вас своими криками? Если так, то прошу меня простить...
— Я пошел на зовущий голос, воистину, — он говорил, не оборачиваясь, и шаг его был скор и тверд — как у... рыцаря. — Я пришел на твой голос, добрый путник, но ты не разбудил меня. Я молился.
— А... Хорошо, коли так.
— Да, я служил свою бедную мессу в честь великого праздника. Ты знаешь, какой сегодня праздник, Кретьен?..
Кретьена прошиб холодный пот. Он замер как вкопанный, так что идущий в поводу конь едва не сбил его с ног.
— Откуда вы... Почему вы меня так назвали?..
На этот раз отшельник обернулся, остро глянул через плечо. Глаза его из-под капюшона блеснули, темные, в каждом отражалось пламя светильника.
— А кого еще, кроме христианина, мог бы я встретить в своем лесу, говорящего на этом языке, франк?..
(Господи, какой я идиот. Так привык к своему имени, что почти забыл, что оно означает.)
— Д-да... Простите, отец. Я... очень устал.
— Что же, скоро мы дойдем, — голос отшельника казался почему-то безумно знакомым, как бывает во сне. Дождь мягко шуршал по листьям, стекал по мокрым длинным волосам. — Конец пути уже близок.
— Я... рад. Спасибо.
— Так ты знаешь, какой сегодня праздник, христианин?
— Нет, отец. Я... потерял счет дням, находясь в этом странствии.
— Сегодня день Успения Богородицы.
...Ноги у Кретьена слегка подкосились, он ухватился за ствол ближайшего дерева. Кора была мокрой и — по ощущению — грязной. Кретьена мутило от стыда. Он что-то пробормотал.
Молодой отшельник развернулся, посветил ему в лицо своим фонарем. Поэт моргнул пару раз, отводя глаза от света.
— Что с тобою?.. Ты плачешь?..
Если бы Кретьену не было так тяжко, он узнал бы уже тогда. Но он только ответил, отводя глаза, в которых плавали зеленые пятнышки:
— Нет, это просто дождь.
— Что с тобою?..
— Я совершил непоправимый грех, отец. Я не исполнил свою епитимию.
— Какова твоя епитимья?
— В день Успения посетить собор. Епитимья за... гордыню и греховные помыслы.
— Это не непоправимый грех, — голос отшельника был совершенно спокоен, белая, удивительно белая рука его потянулась и тронула Кретьена за плечо. — День еще не окончен. Идем, христианин, я отведу тебя в церковь.
2.
-...Входи, христианин. И веди своего коня. Пока еще можно.
Кретьен ступил на порог. И не говори, что никогда не слышал о таком. Развалины давней церкви — еще не стремящейся вверх, а по-древнему низкой. Частый приют для отшельников. Они строят свои кельи в боковых приделах, используя остатки каменных стен, некогда обрушенных — войною или страшной бурей, — а в алтаре служат мессы, когда к ним приходят верные.
Эта церковь была из серого местного камня, невысокая, длинная. В дальнем конце — алтарь. Сбоку галерея отгорожена стеной, сплетенной из веток.
Отшельник безмолвно принял у Кретьена поводья Мореля, увел коня куда-то вбок. Копыта громко простучали по мокрому камню. Крыша местами обвалилась, и дождь лил прямо на потрескавшиеся плиты пола, омывал обломок круглой колонны, указующий в темные небеса... Но над алтарем часть полукруглого свода уцелела, и там горел свет. Кретьен преклонил колено и перекрестился, а потом пошел на этот огонь. С волос его и с плаща стекала вода и капала на пол. Вот, Господи, вот, Дева Мария, Матерь Христова, я пришел, как обещал. Простите меня, отпустите грехи вольные и невольные. Я не хочу их, нет, я хочу быть Твоим.
Горели не свечи — откуда свечи у отшельника — нет, какое-то масло в глиняных плошках. Алтарь застлан белым покровом, над ним — самодельное грубоватое распятие, а вот дарохранительницы нет. Амвон пуст, на нем лежат только сухие листья. Их вообще много здесь — нанесло, видно, ветром через пролом в стене, и они то и дело тихо шуршат, перелетают по плитам под дыханием сквозняков.
...Церковь внезапно показалась Кретьену очень большой. И света в ней будто больше, чем могут дать два жалких огонечка. Я здесь был, я уже был здесь раньше, подумал Кретьен отчаянно, изо всех сил стараясь вспомнить — и тут сзади ему на плечо легла рука.
Отшельник стоял у него за спиной, строгий и спокойный, очень прямой. Плащ его тоже был мокрым — потемнел от воды, длинный, очень ветхий, весь в заплатах. Глаза под капюшоном казались совсем темными.
— Эта церковь... — голос его гулко отозвался в камне, а ветер гудел за стеной, — она очень древняя. Говорят, во всей Бретани нет старее ее. Говорят, она старше старейшего из франкских королей.
— Отец... — ( я не могу его так называть, ему же всего лет тридцать с небольшим. Я хочу называть его иначе) — знаете ли вы, какому святому она посвящена?..
— Святому алану. По-вашему — АлИну.
(О, Боже мой... Оно все уплотняется. Что бы это ни было, оно совсем стягивается вокруг меня.)
— А кто... — голос Кретьена звучал как-то со стороны, словно исходил не из его собственных уст. — Кто таков этот святой?..
— Король Алан, родич Иосифа Аримафейца, был первым Королем Грааля.
— Королем... чего?
Он уже не говорил — шептал. И тем громче прозвучал стальной, высокий голос отшельника, который, поднимая светильник на уровень лица, движением головы и плеч откинул капюшон.
— Грааля, христианин. Того, чему ты служишь. Неужели, fratre, ты до сих пор не узнал?..
Молодое, длинное, строгое, удивительно безмятежное лицо. Волосы — сплошная светящаяся седина. Очерк губ — как у человека, имеющего власть говорить.
— Теперь... Узнал.
— ...Ты готов, fratre? Ты долго шел, но всему есть пределы.
— Готов — к чему?..
— Войти в Круг. Стать одним из нас.
— Одним из... вас?
— Прийти, куда шел. На всякий вопрос есть ответ, всякой жажде, что от Господа, есть утоление. Смысл пути — в том, чтобы разбиться о цель. Готов ли ты?..
...Он долго смотрел в глаза рыцарю, облаченному в белое. Совсем белое, только на груди — алый крест. А рыцарь смотрел на него, и глаза его были не черными, нет — карими, окруженными темными ресницами, и Ален внезапно увидел его таким, каким тот был в детстве. Потому что некогда он был ребенком, как и всякий человек — нет, он не бессмертен, просто жил очень долго, и у него есть имя, и он Кретьену брат. Человек той же породы, птица того же оперенья, которая зовет в стаю того, кто считал всю жизнь, что его порода вымерла столетья назад. Или просто — не жила никогда.
— Готов ли ты? Мы... ждем тебя. Ты увидишь... то, чего искал. Хочешь ли ты?
И огромная церковь древней, артуровской еще Малой Бретани, живая бьющимся в ней сердцем малого огня, покачнулась в его глазах. Огонь, свет, Господи Боже мой, жар. Тепло.
— Да... Я хочу.
Лицо рыцаря преобразилось — так осветила его улыбка. Он повел рукой, державшей фонарь — и широкий жест его указывал на пролом в серой каменной стене, в ночь.
— Тогда иди, fratre.
И Ален пошел.
...Дождь кончился, и река шумела, быстро неся ледяные темные воды. Но Кретьен не смотрел более на реку, он смотрел за нее. На Город, на зубцы белых сияющих стен, на главную башню, вздымавшуюся в небеса в мощи и славе, как хор поющих голосов. Кретьен, кажется, даже услышал этот хорал — мужские голоса, чистые и сильные, и торжество и сила и слава их песни наполнила его жилы жаром огня. Бьющийся в ветре высоты белый стяг — теперь Кретьен знал, что на нем за герб. Он быстро совлек с себя одежду, дрожа не то от холода снаружи, не то от жара изнутри, и (вода, очисти меня... Вода, омой мои грехи... Вода, очисти меня навсегда) шагнул.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |