Орбита для Сталинских соколов

— А что выбирать? Давайте сразу по столицам ударим!— оживился князь. — Разок по Парижу или Риму пройдемся, и ни у кого не останется никаких сомнений на счет наших возможностей...

— Мы же культурные люди, — перебил его профессор. — Это что по Лувру? По галерее Уффици? По собору Святого Петра?

Князь в долгу не остался.

— А вот это, Владимир Валентинович, от вашей меткости исключительно зависит. Получше прицелились — и без жертв обойдемся.

Правда, тут же добавил, извиняясь за кровожадность.

— Европейцы... Когда чужое горит они не понимают. Чтоб им понятно стало, надо, чтоб свое загорелось.

— Это ведь по своим стрелять придется, по союзникам...

— Ну так что ж? Детей во все времена розгами на доброе дело наставляли.

— И побыстрее... — добавил Семен Николаевич, как об уже решенном деле, — Время, к сожалению, работает не на нас, а на большевиков. Вы понимаете, что у нас нет шансов висеть тут долго. Большевики своими кораблями просто заблокируют станцию. Сколько их у них? Три? Четыре?

— Теперь не знаю. Может быть и все десять...

— В любом случае у нас не так много времени, чтоб дать Западу повод развязать войну. Точнее мы дадим им выбор — либо поверить нам, нашей силе на их стороне, либо не поверить и счесть это провокацией Советов. И в том и в другом случае — это неизбежная война.

Князь усмехнулся.

— Им нужен повод? Будет у них повод... Самый настоящий казус белли. С кого начнем?

— С ближайших соседей.

— Хельсинки? Варшава? Бухарест?

— Варшава. И далее по списку. Пусть мир вздрогнет!

Польская республика. Варшава.

Июнь 1930 года.

... Полдень в Варшаве миновал довольно давно и в воздухе, пропитанном солнечными лучами, слышался звук работающего города — трамвайные звонки, звуки клаксонов, паровозные гудки, музыкальные фразы сразу трех шарманок. Президентский дворец открытыми окнами прислушивался к нему, но главное сейчас происходило внутри стен. Пан Пилсудский, властитель свободной Польши, беседовал со старым знакомым, принесшим не самые радостные вести.

— Но ваши требования восстановить Российскую Империю в границах 1914 года... Они неприемлемы. Лично мне не хочется снова становиться Российским поданным.

— Это политика, пан Юзеф. У нас есть свои непримиримые. Пусть пошумят. У тебя, насколько я знаю, тоже хватает энтузиастов, собравшихся создавать Польшу "от моря до моря"?

Поляк кивнул.

— Российская империя — это цель завтрашнего дня и не многие из нынешних борцов до неё доживут... Сейчас для нас важнее разбить большевиков и постараться при этом не расколоть Россию на части.

Скрестив руки за спиной, Юзеф Пилсудский встал у окна.

— Ты предлагаешь мне начать войну? За освобождение нашего давнего поработителя?

— Война так и так начнется. Я всего лишь предлагаю просто ускорить события. Ты же сам видишь, куда катится мир.

— Я не хочу воевать. Польша не готова.

Семен Николаевич демонстративно пожал плечами.

— Это, наверное, в крови у всех славян. Мы тоже никогда не готовились к войне, но всегда воевали. И почти всегда выигрывали... Но тут у вас нет выбора. Гарантами мира, насколько я понимаю, в Европе ныне являются Франция и Англия, а отнюдь не Польша и Румыния.

— Зачем же ты приехал в Варшаву, а не отправился сразу в Париж и Лондон? — в голосе диктатора слышалась насмешка. — Неужели только из чувства дружбы?

Словно не почувствовав насмешки в тоне диктатора собеседник ответил.

— Тому три причины. Во-первых, ты прав, я помню о нашей дружбе. Во-вторых — в Париж и Лондон поехали мои товарищи к словам, которых там прислушаются внимательнее, чем к моим. А в-третьих — воевать все-таки придется не французам и англичанам, а полякам, чехам и румынам. Во всяком случае, в первых рядах.

— Польша — суверенное государство, — отчеканил хозяин Польши.

— В какой-то степени, — согласился Семен Николаевич, даже не стараясь, чтоб слова казались дипломатией. Ведь политика нельзя оскорбить правдой.

— Она суверенна настолько, что может открыть свой кошелек и заплатить за свой суверенитет.

— Не понял

— Если Старая Европа даст "добро" на войну вам никуда не деться. Это— аксиома.

— Мы — суверенное государство, — повторил Пилсудский.

— Но не в вопросах большой Европейской политики.

Оба понимали, что правы лишь отчасти. Пилсудский осознавал, что идти против общих политических тенденций, задаваемых странами-победительницами, бывшими своего рода гарантами существования новых Европейских государств, Польше просто невозможно, а Семен Николаевич понимал, что польский гонор может и трезво оценивающего ситуацию политика толкнуть по неверному пути.

— Я понимаю, что нужны аргументы... В самое ближайшее время мир увидит их. А лично ты...

Он оглянулся, поискал глазами часы. Старинный циферблат, украшенный римскими цифрами, показывал четверть третьего.

— Точные? — серьезно спросил гость. Пилсудский только челюсть выпятил.

— Сегодня между 17 и 17-30 мы покажем, чем мы можем поддержать Польский бросок на восток... Ты ведь знаешь, что Советы запустили туда, — он показал пальцем в потолок, — свой аппарат?

— Знаю, разумеется...

— Наверное, ты читал и о том, что они пристроили там установку для рытья каналов, — насмешливо продолжил он. Пилсудский в ответ тоже усмехнулся, мол, знаем мы ваши каналы. Даже если б дело не касалось старого врага — России, он все равно исходил не из декларируемых кем-то намерений, а из теоретических возможностей. Имея в руках пулемет можно пытаться убедить окружающих, что у тебя самые мирные намерения, вроде распугивания воробьев, но окружающие почувствуют себя спокойными не раньше, чем сами получат в свои руки такие же распугивателии.

— Так вот, теперь эта землеройная машина в наших руках. Если ты последуешь моему совету, мы поддержим тебя с небес.

Он не сказал, что будет, если поляк не последует совету. Все и так все было ясно.

— Давно не бродил по Варшаве... Левый берег в районе Жерани по-прежнему пуст?

— Мы строимся... Там теперь парк.

— Да? Жалко ваш парк....

Орбита Земли. Станция "Святая Русь".

Июнь 1930 года.

... Господин Кравченко бесшумно подлетел к открытой двери. Как он и рассчитывал, князь сидел, точнее, висел перед иллюминатором, провожая взглядом проплывающую поверхность. В позе его Владимиру Валентиновичу виделась усталая безысходность.

"Устал, — подумал профессор. — Все устали... Вторая неделя заканчивается. Все-таки тяжкий крест мы на себя взвалили. Одни против всего мира!"

Князь спиной почувствовал гостя и не оборачиваясь, сказал:

— Никак не могу привыкнуть, что нет на нем меридианной сетки. Параллелей нет...От этого кажется, что несколько сдвинулся умом.

Профессор посмотрел на самый большой в мире глобус и удивился вместе с князем.

— Верно! Действительно! Зато облака.

Офицер осторожно кивнул.

Они несколько секунд смотрели, как расползается облачный фронт над Канадой. Зрелище, конечно, того стоило. Где-то под многокилометровыми слоями водяного пара ползали по земле букашки, возомнившие себя венцом творения и хозяевами Вселенной.

— Но ведь и впечатление от всего этого гораздо мощнее, чем от глобуса, не так ли?

— Конечно... Ну что, профессор. Покажем червякам, кто в доме хозяин?

"Нда-а-а-а, — подумал профессор — всего пара недель на орбите и вот — первый сумасшедший с признаками мании величия!"

— Что-то вы, князь сегодня какой-то не такой?

— А что, чувствуется?

Профессор ограничился кивком без медицинских размышлений.

— Я, профессор, себя сегодня человеком почувствовал.

— Не Богом?

— Нет, нет... Именно человеком. Только из сказки... Простым русским Иваном, которому в руки попал меч-кладенец.

Он глубоко вдохнул, и от этого вздоха его закрутило по каюте. Медленно дрейфуя и словно вальсируя под неслышную музыку, он продолжил.

— Всегда думал, что получится, если б такое чудо и впрямь существовало?

— И что?

— Махнешь в одну сторону — улица, отмахнешься — переулочек...

— Скорее уж наоборот, — серьезно поправил его Владимир Валентинович,— махнём — и нет улицы...

— Да-а-а, пожалуй, — согласился князь. Он посмотрел на часы. — Мы за разговорами Варшаву не пролетим?

Профессор откинул кожух аппарата и приник к прицельному окуляру. Под тридцатикратным увеличением перед глазами побежала земля Европы.

— Варшава — хороший город, — продолжил князь у него за спиной.— Я там бывал... Брудно, Жолибож, Марымонт... Вы уж там поострожнее как-нибудь... Поаккуратнее, что ли... Все-таки всё скоро опять Российской Империей станет.

Профессор присел на корточки и, не отрывая глаза от окуляра, закрутил рукоять червячного механизма, настраивая излучатель.

— А в Париже бывали?

— Представьте, и там тоже отметился, — рассеянно отозвался князь. — Между прочим, в девятисотом году на Всемирной Выставке какие-то хамы украли у меня бумажник.

— Значит с этими можно и по-плохому?

Князь кивнул. Совершенно хладнокровно кивнул. Словно не понимал, что все это означает.

Владимир Валентинович захлопнул крышку и едва не взмыв к потолку раздраженно спросил.

— Какой вы толстокожий, князь! Ей Богу не поверю, что вам всё равно. Вы хоть понимаете, что сделав это, мы все, поименно, станем врагами человечества? По-и-мен-но!

— Понимаю.

Гагарин сбросил улыбку, словно ненужную шкуру. В один миг лицо стало злым, жестким.

— Меня это ничуть не коробит. Если этот мир принял большевиков как данность, то ничего другого он и не заслуживает.

Польская республика. Варшава.

Июнь 1930 года.

... Солдаты стояли негустой цепью, не столько запрещая варшавянам входить в парк, сколько обозначая это запрещение. Так и так желающих погулять оказалось немного — все-таки рабочий день. На вопросы редких прохожих, что тут такое происходит, солдаты не отвечали, просто кивали головами на два огромных плаката по бокам центральных ворот. Там на польском и немецком языках прописывалось, что парк сегодня не работает и все желающие побывать тут могут прийти сюда завтра.

Чуть в стороне от ворот, в тени огромной столетней липы, стояли два автомобиля. Один пустовал, там не сидел даже водитель, а во втором расположилось трое мужчин в штатском. Несмотря на жару, одеты все были строго и изыскано.

Пилсудский достал часы, посмотрел и недовольно встряхнул свой "Лонжин".

— Ну и сколько на ваших?

Оба его спутника одинаковым движением полезли за своими хронометрами.

Разница оказалась в полторы минуты.

— Десять или двенадцать минут шестого, пан Юзеф. Это не может оказаться дурной шуткой? — спросил один из них, демонстративно не глядя на второго. Второй только улыбнулся, как улыбаются упрямому ребенку. Через секунду сомневающийся уже позабыл о своем вопросе.

Странное, небывалое ощущение — в секунду, неизвестно откуда появившийся звук, из тонкого комариного писка выросший до оглушительного рева — заставило их разом прижать ладони к ушам, а потом — выскочить из машины.

Из совершенно пустого неба залитого бесконечной голубизной на землю упало дрожащее полупрозрачное щупальце и тут же в недрах парка началось движение, словно кто-то огромный ворочался там, пробираясь сквозь толщу земли.

Свечками вспыхивали деревья, и сквозь стену ветвей поднявшийся горячий ветер гнал на людей плотное облако запыленного пара.

Со скоростью гоночного авто (ни с чем другим скорость никто из наблюдателей сравнить просто не мог) щупальце добралось до берега. Там, словно оно угодило в забытый с войны склад боеприпасов, вверх рванул плотный фонтан пара и грязной воды и... Все смолкло. Рев пропал. В том, что теперь можно было смело назвать тишиной, трещали, обгорая, деревья и шелестя, падал с неба горячий дождь.

— Вот. Где-то так... — сказал Семен Николаевич — Правда, убедительно?

САСШ. Аламогордо.

Июнь 1930 года.

... К объявлению, появившемуся в некоторых крупных газетах, мир отнесся очень спокойно. Он его ... не заметил. Однако, избранные, кто понимал подоплеку происходящего, среагировали очень быстро. Мистер Вандербильт оправил письмо Президенту, в котором писал о необходимости проверить этот факт и разобраться — не провокация ли это большевиков. Вторым письмом он отправил Линдберга в лабораторию профессора Тесла, чтоб подготовиться к отпору, если большевики задумают что-либо сделать.

Стыдно признаться, но больше всего мистера Линдберга раздражала приветливая улыбка профессора. Не мог тот не понимать сложности положения. Никак не мог. Легкомыслие? Так и спросил, а в ответ Тесла несколько иронично поинтересовался:

— Ну, давайте спокойно, без экзальтации подумаем, что они могут сделать? Если, конечно, все это правда.

Авиатор, в глазах которого стоял любимый фотографический снимок Шефа — обрезанная Джомолунгма привстал, но вновь опустился на неудобный стул.

— Вы не понимаете? Вы действительно не понимаете?

— Я действительно не понимаю! Мало того, я уверен, что и вы не понимаете всего. Они не в состоянии причинить ущерб больший, чем землетрясение.

Линдберг все же не усидел на месте — вскочил, заходил кругами.

— Вы действительно не понимаете... Они оттуда одним поворотом выключателя, одним нажатием кнопки или не знаю чем, они, приведя в действие свою ужасную машину, могут уничтожить и меня и вас и даже Капитолий!

— Капитолий — это теоретически возможно, — благосклонно согласился ученый, что-то прикинув, — правда только в том случае, если у них есть план Вашингтона и хороший телескоп. А вот ни меня, ни вас им достать не удастся. Даже с хорошим телескопом... На этот счет можете быть совершенно спокойны.

— Их энергетический луч... Я собственными глазами видел...

— Чтобы попасть, — надо прицелиться, — насмешливо остановил его ученый. Он все улыбался и улыбался. — А значит видеть цель... Что они увидят со ста миль, несясь при этом со скоростью десяти миль в секунду? Сейчас они похожи на слепца, вертящегося на карусели, с револьвером в руке.

— С револьвером!

— Но слепца! Что значат семь пуль для всего мира? Нужно думать не о тех, кто в небесах, а об их сообщниках, о те, кто доставляет им еду, воду и воздух...

Не желая терять время на спор, Линдберг согласился.

— Хорошо, профессор. Мы об этом подумаем... Только уж и вы подумайте, чем мы сможем им ответить.

Французская республика. Париж.

Июнь 1930 года.

... Она все-таки согласилась!

Согласилась, и вчерашний вечер превратился в сказку.

Конечно, это не ограничилось десятком франков, но Бог с ними, с деньгами! Мир, все-таки создан не для денег, а для удовольствий. Для встреч с девушками, для чувств, для улыбок, для танцев и для таких вот утренних минут, когда ты здоров и тебя переполняют счастливые воспоминания...

Жизнь, радуясь вместе с мсье Форитиром, послала ему улыбку Солнца. Сквозь щели ставень в комнату проникали золотые ленты солнечных лучей. Пылинки сверкали в них словно частички золотой пудры счастья. В этом золоте купалась стоящая в молочной бутылке роза. Она вчера подарила её ему.