А у нас во дворе

Больше всего я любила, когда приходил дядя Коля Пономарёв. Тогда не было радиоспектакля. Имел место диалог, неторопливый, с хорошими паузами для обдумывания свежей мысли или подозрительного аргумента. Тема всякий раз новая, интересная. Не то, что у Шурика.

Родионов законопослушно приходил через день, тогда как остальные запрет лечащего врача нарушали в хвост и в гриву. Он вёл со мной, по сути, один разговор, прерываемый только его уходами.

Обычно я грызла чищеные орешки, которые он приносил, а Шурик, отдохнув денёк и, соответственно, испытывая прилив свежих сил, вёл наступление. Учил меня жизни. Как-то внезапно спросил:

— У тебя Воронин бывает?

— Бывает, — ответ получился невнятным из-за набитого орехами рта.

— Прожуй, не то подавишься.

— Угу, — не стала артачиться, но чуточку внутренне завелась от легко усвоенной Шуриком общепринятой теперь манеры обращаться со мной, как с малышом. Хм, Родионов — бяка...

— А почему ты его не выгнала? — голос у Шурика сердитый, требовательный.

— Зачем? — я скопировала интонации медсестры Юли, работая под недалёкое существо. — Пусть ходит, всё развлечение.

— Тошка! Но ведь если бы не его язык... — потихоньку начал заводиться и Шура. Я быстренько вставила свои "пять копеек", не желая заново перемалывать одно и то же:

— Мы все виноваты, только в разной степени. Как там Горби говорит? Коллективная ответственность.

— Уж прям-таки все? — Шурик казался недовольным.

— Все. И вы тоже, — новая порция фундука отправилась мне в рот.

— Нашла виноватых! Мы здесь причём?

— А как же? Ты мне говорил, что вы всё видели? Говорил? Говорил. Видели и не остановили никого из нас, — теперь в наступление перешла я.

— Во-первых, — Шурик опустился до защиты, правда, весьма агрессивной, обвинительной, — тебя-то пытались остановить. Я ведь с тобой несколько раз разговаривал.

— Последний раз слегка запоздал, не находишь? — невинно промурлыкала я.

— Не важно, — пропыхтел явно смущённый Шурик. — Мы тебя предупредили.

Ага, враг переходит к позиционным боям! Так его! Надо немного добавить.

— Хорошо предупредили. Вразумительно. Ничего толком не объяснили. Одни лозунги "Что делаешь?", "Опомнись!", "Одумайся!"

— Ты пойми, — отдувался Шурик, — не могли мы тебе правду говорить.

— Почему, собственно, нет? — отказалась я входить в положение парней, сунула в рот ещё несколько орехов. Уг-м-м, вкуснотища!

— Какая ты непонятливая, — огорчился Шура. — Раскинь умишком, надеюсь, он у тебя сейчас в порядке. Я же не от него тебя предупреждал, я от ребят приходил. Как я мог говорить за Серёгу? Тем более, без его ведома.

— А ты бы сказал мне то, что потом у аптеки выболтал с перепугу, — я не собиралась дразнить Шурку, случайно получилось, — может, ничего бы и не случилось.

— Легко со стороны судить, — судя по звукам, Родионов поднялся, прошёл по палате, остановился в том месте, где я предполагала окно. — Он бы меня убил за трёп. Он иногда просто бешеный.

— Не надоело вам на него напраслину возводить? — заступаться за Логинова было приятно, не всё же ему за меня. — Он один из самых спокойных, самых уравновешенных людей, кого я знаю.

Вообще-то, я начала уставать. Не столько от самого разговора на волнующую тему, сколько от его подспудного эмоционального накала. Теперь, только ухом, я воспринимала любое напряжение собеседника значительно острее, чем раньше ухом и глазом одновременно.

— Да ты его вовсе не знаешь, — уязвил меня Шурик, начиная кружить по палате. — Спокойный, да. Пока тебя поблизости нет. Особенно в последнее время. Он сатанеет, в натуре, если речь о тебе идёт. Не вообще, а так... Ну, ты что-нибудь отмочила, например, или тебе что-нибудь угрожает. Спокойное бешенство, холодное, оно пострашнее обычного будет. Помнишь, осенью тебя били? Он с этими уродами так разбирался потом, пух и перья летели.

— То-то трое из них позже решили повторить эксперимент. На моей и своей шкуре.

— Это не те, другие. Лаврушка других подписала.

Зачем мне сейчас Родионов сладкие песни пел? Мне нельзя о Логинове думать. Всё слишком изменилось.

— Шурик, — попросила жалобно, опасаясь расплакаться. — Не будем больше говорить об этом. Мне вредно волноваться.

— Хорошо, не будем, — уступил Родионов и сразу непроизвольно сорвался. — Да ты же просто уходишь от разговора!

— Я пожалуюсь врачу, — пообещала ему почти искренно, — и тебя больше ко мне не пустят.

— Да я и сам больше не приду, — оскорбился Шурик. Ушёл, хлопнув дверью. Тогда он тоже дверью хлопнул, штукатурка с потолка сыпалась. Он ведь не за Воронина тогда переживал, для Логинова старался.

Я долго обмозговывала наш разговор с разных сторон. Вот чего Родионов хотел от меня? Почему не сказал прямо? И неужели нельзя было подождать, пока я поправлюсь, смогу волноваться и плакать без диких головных болей в итоге? Казалось бы, всех посетителей изначально предупреждали, о чём со мной можно говорить и о чём нежелательно.

Я поинтересовалась у дяди Коли причиной нелогичного поведения моих друзей. Не один Шура отличался. Воронин грешил постоянно. Да почти все. Следователь когда приходил, у меня после непременно истерики случались, с трясучкой и конвульсиями, на целый вечер. С трудом останавливали. Пономарёв объяснил просто — ничем не излечимый человеческий эгоизм. Следователю простить можно. Он человек подневольный, у него работа такая, с него государство требует. Остальные? Всех не вылечишь. Эгоизм — штука хроническая. У некоторых в клинической форме. С такими экземплярами надо либо расставаться, либо принимать их как данность и не заморачиваться. От практического рассмотрения конкретных случаев проявления эгоизма мы с дядей Колей перешли к теоретическому исследованию данного, широко распространённого явления. Общими усилиями пришли к выводу: эгоизм — характерная черта детства, вероятно, заложенная природой и необходимая для наиболее успешного выживания. Она или усиливается в процессе воспитания и становления личности, или, наоборот, слабеет, стирается. От конкретных условий зависит. Мне понравилась мысль, что взрослый эгоист — всего лишь кособоко развитая личность, маленький ребёнок во взрослом теле. И возник следующий вопрос:

— Дядя Коля, а что такое личность?

Всегда особенно любила Пономарёва за умение в процессе беседы очертить тему для нового обсуждения, рассматривать проблемы в спокойном тоне, без оскорблений, уважая чужое мнение, пусть и не согласен с ним. Увы, он приходил реже, чем эгоисты-ровесники.

Эгоисты-ровесники рассаживались долго и со вкусом, бегая в коридор за дополнительными стульями. У меня в палате имелся всего один стул для посетителей. Второй стул, насколько мне было известно со слов Юли, вместе с маленьким столиком и раскладушкой обычно занимал тот, кому приходилось дежурить в палате.

Эгоисты-ровесники устроились недалеко, кряхтели и смущённо посапывали. Я, в нарушение установок лечащего врача, принимала сразу троих: Геныча с Лёнькой и... Гарика Новосёлова. Для чего за парнями увязался этот мелкий, осталось неясным. Вдруг он у них временно меня заменяет? Помолчали вежливо.

— На, апельсины, — сказал Гарик, зашуршав бумажным пакетом. Почему не Геныч, не Лёнька?

— Ага, давай, — протянула вперёд руку за гостинцем, удивляясь наступившей тишине. Гарик сунул пакет мне в ладонь. — Спасибо.

Опять помолчали. Эта тишина мне не нравилась. Никак не получалось её охарактеризовать. Угнетающая? Подавленная? Да какая бы ни была, её качество не нравилось и всё тут.

Ребята упорно молчали. Я чистила первый апельсин. Сидела на кровати, вплотную придвинувшись к тумбочке, и складывала на столешнице корки. Две корки, одна за другой, шлёпнулись на пол. Никто не ринулся их поднимать. Я сама нагнулась, нашарила их рукой, подняла. Пусть будет здоровеньким, не кашляет подростковый эгоизм моих друзей. Позволили самой разобраться с мусором. Никому из них в голову не пришло почистить мне апельсин и совать по дольке в рот. Я довольно неплохо справлялась и гордилась собственным достижением.

— Очень люблю апельсины, — промычала довольно. — Спасибо.

— Ну, и хорошо. Ешь на здоровье, — опять ответил за всех Гарик, насмешив меня интонацией пожилой тётки. Я еле сдержалась, чтоб не хрюкнуть смешливо. Это его по мелкости не плющит? Вот и замечательно. Хоть один нормально реагирующий человек. Без слюней и соплей.

— Чего это вы сегодня такие молчаливые? — легкомысленно удивилась я. Не без ехидства, само собой. Опять Гарик, — его, по ходу, парламентёром назначили? — ответил:

— Гена переживает. Витьку, наверное, посадят...

— Не посадит его никто. Это же наше дело, семейное.

— Воронин в суд подаёт, — проинформировал Лёнчик. Сказал тихо, а впечатление сложилось, будто выкрикнул. Геныч молчал. Как мне почудилось, затравленно.

— За меня не могут, — буркнула уверенно. — Я никому ничего не говорила. Следователь приходил, протокол составлял. Я ему эту бумагу подписала. Кто кого бил — не помню, кто меня приласкал — не помню, вроде, сама поскользнулась и об стенку... У аптеки оказалась специально, шла на пустырь к Шурику. У нас с ним свидание намечалось. Романтического характера. И вообще... у меня частичная амнезия.

— Раз следователь приходил, значит, дело уже завели, иск подан, заявление у ментов лежит, — по-деловому рассудил Гарик. Сечёт мелкий, не дурак.

— Странно, — подумала я вслух. — Он же записал с моих слов, что я ни к кому претензий не имею, предъявлять иск отказываюсь.

— Как? — почти не удивился Генка. Одновременно кто-то полез ко мне в пакет с апельсинами. Без спросу. Вытянул оттуда один фрукт. Судя по сопению, Лёнчик. Оглоед бессовестный.

— И подписалась?

— Нет, крестик за неграмотностью поставила, — огрызнулась я и, вспомнив процедуру подписания протокола, хихикнула. — Прикинь, Ген, дядька этот, следак, пальцем ткнул, где подпись ставить, и так палец и держал там сто лет. Я пока на ощупь нашла, пока от его пальца оттолкнулась, пока карябала кое-как... всю руку ему пастой извозила, Юля его полчаса оттирала... Не знаю, хорошо ли подпись получилась. Не обессудь. А за Славку... два синяка, одна ссадина... ну, дадут Витьке пятнадцать суток. Это же не от двух до шести в ИТЛ. Уж здесь не отвертишься, здесь я помочь не могу.

— Как же так?! Витька ведь тебя покалечил? — облегчённо, но и с раскаянием за брата всхлипнул Генка.

— Плакать иди в другое место, хлюпик. Мне противопоказаны отрицательные эмоции, — брюзгливо отозвалась я, напрягаясь, чтобы и самой не соскользнуть в слезливое состояние, позже не расхлебаешь. Тем более, плакать хотелось часто, переходы от нормального настроения к "моросящему" совершались с завидной скоростью. — И потом, Витька нечаянно. Он не хотел. Я сама виновата.

— Ты даёшь, Тоха, стране угля, — высказался Гарик, и я не смогла понять его интонацию — осуждающая она или восхищённая. Фролов тем временем молчал, сопел и, если исходить из звуков, чистил мой апельсин, воришка пакостный.

— Но, Тош, — после небольшой паузы подал голос Новосёлов, — спешу тебя огорчить. Воронин писал заявление как твой жених...

— Кто? — я выпала в осадок, не дослушав. — Кто он мне?

— Жених, — повторил Гарик, продолжил. — Там типа "мою невесту изуродовали, она сейчас в состоянии неадекватном" и тэ пэ.

— Насколько понимаю, по закону ответственность за меня несут мои родители, а вовсе не Воронин, — от негодования я слова с трудом подбирала. — А родители согласились не подавать иск.

— Да ты чё? — заёрзал Геныч.

— Я им честно рассказала, как дело было. Не всё, конечно, без подробностей, а предысторию — конспективно. Они против Воронина настроились — будь здоров. Да и моих истерик как огня боятся, — я предпочла умолчать, что сама боюсь своих истерик не меньше.

— Куда твоим предкам против Славкиных, — спустил меня на грешную землю чересчур трезвомыслящий, не по возрасту ушлый Гарик. — Если они упрутся, а по слухам так и есть, они всю твою семью в порошок сотрут. В наших законах всегда щели и дыры обнаружить можно. И телефонное право пока никто не отменял.

— И откуда ты такой умный выискался? — меня начало потрясывать от нервного возбуждения. Э-э-э, так и до очередной истерики недалеко. — Ладно, разберёмся. Сейчас проваливайте. Я устала. Кроме всего, мне хочется апельсинов, а с вами нужно делиться. Правда, Лёнь?

— Не рычи, — голос у Фролова был не по ситуации весёлым. — Я тебе апельсин почистил, держи.

— Ты бы ещё на дольки разломил и по одной мне в рот запихивал, — обозлилась я. Но уж лучше злиться, чем плакать или колотиться в истерике. Апельсин взяла. Лёнька, надо думать, почистил фруктину гораздо лучше, чем это могу сделать я.

Ребята пошли на выход, прихватив с собой "импортные" стулья и пообещав заглянуть на следующий день.

— Через три дня, не раньше, — недовольно запустила им вслед. — Я устала, дайте отдохнуть.

Я действительно устала неимоверно. Всю неделю в палате толпился народ. С одними и теми же идеями шлялся следователь. То ли пытался склонить меня к устраивавшей его версии, то ли не мог раскусить наше дружное враньё, реконструировать обычную, обычней не бывает, дворовую историю. Достал по самое "не балуйся". Приходила тётя Галя Золотарёва и, фигурально выражаясь, валялась в ногах, пыталась руки целовать. Бр-р-р. Ужасный был радиоспектакль. Я впервые порадовалась, что не могу видеть.

После тёти Гали нанесли визит родители Воронина. Цветы, торт, конфеты, кока-кола, благодарность за сына. Обещали три короба разных прелестей: модную одежду, лучшую обувь, путёвку на Золотые пески в Болгарию, видеомагнитофон, — лишь бы согласилась в невестах Славика ходить. Забыли про моё новое состояние. Лучше бы врача-окулиста суперского пообещали. Я так и не поняла, для чего они встряли. Имелась версия, что из боязни за Славочку, сыночку ненаглядного. Взять и посадить обидчиков и потенциальных мстителей, пристроить в места не столь отдалённые на хороший срок. В то время как во всём их сынуля виноват. Ну, да, своё не пахнет.

У меня опять начались головные боли, дурнота. Надоели. Все надоели. Всех надо разогнать к чёртовой бабушке. Буду отдыхать и лопать апельсины.

Ночью по непонятной причине я причине я проснулась. Звук или шорох, — скорее всего, сиделка ворочалась на своей раскладушке, — заставили нервную систему вздрогнуть, разбудить тело. В палате стояла мёртвая тишина, даже без ровного дыхания сиделки. На этаже тоже тихо. Изредка прошлёпает по коридору медсестричка, и снова — покой, сонное умиротворение.

Опять уехать в гости к Морфею не получалось. Я лежала и думала. Ладно, Воронин, кажется, редкая сволочь, которую я вовремя не распознала. А ведь, страдающая непомерной гордыней, считала себя поумней многих. Но он же приходит ко мне. Слепая, слепая, а замуж зовёт. Настаивает. Может, он меня так сильно любит, что заяву написал, хочет ребят посадить? Вот Логинова нет. Даже слухов о нём никаких не долетает. Пропал. Исчез. Растворился в воздусях. Один Шура его при мне поминал. Только Родионов, как обиделся, так больше и не приходил. Остальные ни разу про Серёгу не заикнулись. Сама я о нём не расспрашивала. Ещё не хватало! Вспоминала его, тем не менее, постоянно. Вот тебе и "любит", вот тебе и "сатанеет". Что, если отсиживается где-нибудь, навроде Витьки и Бори Шалимова? Правильно, пусть отсиживается. За групповуху больше дают. Это мне следак растолковал. Логинов, конечно, соучастником пойдёт, не организатором. Это в лучшем случае. Дадут меньше Витьки. Но ведь дадут. Вся жизнь коту под хвост. Танечка его не дождётся, факт. Я бы дождалась, на испорченную анкету не посмотрела. Но зачем такому парню слепая? Со слепой тоже вся жизнь коту под хвост. До чего конкретно мы там с дядей Колей в последний раз договорились? Эгоизм — болезнь детства? Пора выздоравливать и взрослеть. Выработав окончательное решение, я на удивление быстро заснула.