— А вот как! — точно читая Ивановы мысли, желчно выдавил Рыкин, и достал из-за спины деревянную указку на "отлично" сделанную на уроке труда Ленькой Вихорем; им тогда ее в пример ставили, но потом она обломалась неизвестно при каких обстоятельствах и кем, и учителя ее обрубком все тыкали и в глобус, и в плакаты или в формулы изображенные на доске, зло поглядывая на класс, пытаясь выявить виновника повреждения.

На повторное: "Вот как!" — в воздухе прошелестело, опалив неуспевшую уклониться спину Ивана Ивановича и хрустнуло, сопровождаемое рычащим: "Смирна-а-а!"

Козюлин вскочил "смирно", почесывая нерасторопную часть тела и оказался неглиже лицом к лицу, не успев прикрыть прорвавшиеся трусы задравшейся майкой, с Флорой Альбертовной, не обратившей на это ровным счетом никакого внимания, но отметив такт, который проявил сосед, приветствуя даму стоя, навытяжку, невзирая на обстоятельства.

— Когда вы, глубокоуважаемый, соизволите унитаз помыть? Почему каждое ваше дежурство я должна об этом напоминать? И обязательно пастою, иначе следы не отчистятся. Чтоб сами не смели им пользоваться, пока не отмоете, — строго наказала Флора Альбертовна и, удаляясь, подняла с пола деревянный наконечник, сломанной указки.

— Лесоповал... какой-то, — и сгинув, освободила место Рыкину, с оставшимся в руке другим обломком.

Иван не понял, кто из них упомянул о лесоповале, но ноги его сильно затрусило. Что-то щелкнуло в голове, и за стеной заиграл гимн Советского Союза. Рыкин одухотворился торжеством в лице, грудь его гордостью выгнуло и он... испарился.

"Шесть часов утра", — подумал Иван Иванович и левым полуоткрытым глазом зафиксировал свое местоположение под стенами с выцветшими обоями. Он еще спал, но глаз закрыть боялся, страхуясь от расплодившейся нечисти. Так и дотянул до подъема. Впереди светила работа и... мытье унитаза.

"Да, надо бы убрать. А то люди купаются, чистят зубы, а тут... лесоповал", — вспомнилось еще, и конвейер понес его дальше по кочкам жизни.

* * *

Заскворчало, засуетилось утро и новый день стал подминать под себя вчера свершившиеся дела, обращая основную часть их в безделицу.

Непонятно, зачем Алик и Валик вчера пили водку, если сегодня они снова проснулись трезвыми и жадно вырывали друг у друга водяной кран на кухне.

Стоило вчера "биться" Марье Петровне с Лялькой, если все равно им друг от друга никуда не деться, потому что заботы их породнившие превосходили по своей силе ненависть, к тому же, обстоятельства...

Напрасно Тоша целый месяц ждал зарплату, чтобы сегодня поутру попусту обшаривать в который раз карманы, вспоминая места вчерашнего пребывания, обследуя все углы виноватым взглядом...

Иван Иванович знал, что вчерашний заказ механического отдела пошел на лом, и если ему дадут толк, то он опять вернется к нему заготовкой.

И бабушка Ориша, точно также как и вчера, сидела у дверей своей комнатки, постукивая своим костыликом в оповещение всем живым, что и она с ними числится, вынуждая Марью Петровну с Флорой Альбертовной переглядываться недовольными взглядами и подумывать о более сокрушающем рационе бабушки...

Иван Иванович заглянул под ветхий комод "эпохи вандализма" слипающимися от не умывания глазами, едва сползши с кровати, и с удовлетворением ощупал экземпляр своего исторического труда. Труд без сомнения был исторический, поскольку вошел историей в жизнь Козюлина и пока еще из нее не вышел, убедительно обещая на выходе хлопнуть дверью с осыпанием штукатурки. Это прикосновение придало ему вдохновение, и он пополз к стулу для облегчения своего подъема. Подъем был трудный, но одухотворенный зажатой под мышкой рукописью, освященную нимбом в голове ее создателя.

В коридоре захрюкала, очищая от сна носоглотку, на своем посту бабушка Ориша.

Козюлин инстинктивно сунул рукопись в трусы тут же явившуюся своим кончиком в прореху, демаскируя хозяина в случае опасности.

— ...Я все равно все видел, — раздалось за стеной Валькино стенание. — Ну плесни, гад, хоть тридцать грамм, во рту ж — как мухи ночевали. Папе все расскажу!.. А-а-а!..

— ...Уймись, подонок, — ответило голосом Алика и дикий вопль оповестил соседей, что одеколон отца выпит единолично.

Иван Иванович лихо бросился пузом на пол и водрузил исторический труд на место.

За стеной жалобно завыла собака, как мог бы подумать сторонний наблюдатель. На самом деле вой принадлежал Валику, столь коварно обиженному братом.

-...Выходя из дома не забудьте взять зонтики, — донесся казенный голос из чьей-то комнаты, и весь женский пол засуетился в поисках зонтов.

Дождь пошел послезавтра, а на завтра Иван Иванович, отворив с напряжением тяжелые двери, явил себя местному телецентру, огибаемому ним столько лет стороной по пути на работу, а тут не обогнул.

— Аус вайс? — спросил вахтер у турникета.

— Это чаво такое? — ответил вопросом Козюлин тоже, как ему казалось, по-иностранному.

— Пачпорт! — спросил милиционер, вынырнув из-за спины.

Козюлин расстался не без испуга со своим документом.

У милиционера на погоне краснела одна лычка и он казался очень грозным и немалым начальником. У вахтера была фуражка с кокардой — и он тоже пугал.

— Вызывали? — спросил милиционер.

— Еще и как! Просто упрашивали, — ответил Иван Иванович, осмелев от страха.

— К кому, куда?.. — снова поинтересовался милиционер.

— К главному.. — с испугу, скаля зубы, выпалил Козюлин.

— Второй этаж, комната двести пять, — и Иван Иванович с зажатым в руке документом взлетел, не чувствуя ног, на этаж выше, отделавшись от кокарды с лычкой.

Двери с номерами и табличками мелькали перед глазами с угнетающей таинственностью, а номер двести пятый отпугнул с ускорением сразу к триста пятидесятому, и в голове запечатлелась табличка — "третий этаж".

Дверь с табличкой "туалет" притягивала доверием, и Козюлин скрылся с облегчением за нею. Неизвестно, как он провел там время, но через полчаса дверь осторожно приоткрылась и он на цыпочках вышел в коридор.

"Я прочел еще раз свой труд. Там все в порядке", — ободряюще сказал он себе, и номера дверей медленно стали раскручиваться в обратном направлении, проносясь вместе со встречными, поперечными и следующими в ту же сторону гражданами.

Комната двести пять притягивала словно омут, и пугала до того страшно, что дрожь била Ивана Ивановича, будто он держался за рукоять отбойного молотка. Пока он обдумывал, произвести стук, чтобы не обидеть и не озлить за дверью находящихся, она сама собой приотворилась и из кабинета выпрыгнул очень серьезный гном, а скорее всего просто карлик, и понесся по коридору с прискоком по своим карликовым делам. Без сомнения, для фарса на его маленьких каблучках имелись металлические подковки, высекающие искры при соприкосновением с камнем лестниц и цокот, заглушающий дыхание жизни учреждения. Ему уступали дорогу, а некоторые заискивали взглядами..

Козюлина же это только раззадорило, и он почувствовал себя на коне с саблей, приготовленной к расчленению противника. Смелость, охватившая его, просунула голову в образовавшуюся в двери, после выхода карлика, прореху, а следом скользнула и вся остальная, запоздалая, часть тела. За столом, размером с биллиардный, сидел человек с лицом не воплотившихся в жизнь надежд, и ел яйцо всмятку. Иван Иванович затаил дыхание, чтобы не подпортить аппетит и снял шапку, выражая почтение. Из шапки выпорхнула моль и зашуршала крыльями по тишине.

Сидящий за столом, в горчичном костюме, поднял глаза и оценил произошедшее:

— Товарищ, зачем вы выпустили моль? Изловите ее сейчас же. Здесь не зоопарк! И, вообще, держите ее в отведенных для этого местах.

Козюлин наморщил лоб, вспоминая о местах, которые отводятся для выгула моли, и ничего не смог сообразить. Спрашивать было стыдно, выставляя незнание минусом.

Тут только хозяин кабинета заметил стопку листов в руке гостя и снисходительно сказал, забыв про моль:

— Ах, вы с рукописью! Что же вы молчите... Я вас уже давненько поджидаю. Пожалуйста, обработайте ее дихлофосом (он на подоконнике) чтобы прусаки не поели, и покладите в корзину для мусора. Если она там не пропадет и как— то выживет, то мы вас вызовем.

Сказав это, он стал интенсивно перекладывать бумажки на своем столе, пытаясь освободить таким образом кабинет от посетителя, а заодно отогнать накатывающуюся дремоту.

Иван Иванович ознакомился с неудобством своего положения и решил применить удивление с пользой для себя:

— Мировой закон в руках подержать не желаете? — произнес он осуждающе, с нотками политического обвинения в голосе.

Сидящий за столом задвигал ушами и Козюлин мог поручиться зарплатой, что у того из ноздрей повалил пар.

"Горчичный костюм" привстал и протянул руку к "закону". Иван тут же спрятал рукопись за спину и, используя благосклонный момент, представился:

— Козюлин Иван Иванович, — пожав, не для этой цели протянутую руку.

— Рыбоконь Эразм Роттердамович. — вынужденно обстановке признался хозяин кабинета, ощутив напор посетителя.

— Позвольте объяснить суть, — и присел без приглашения. — Дело в том, что в поисках построения светлого будущего, мы проскочили мимо явления миру человека нового типа, которому предназначено войти в ворота "вечного счастья" уже мерцающего вдали сквозь завалы трудностей. Если сотворенное достижение водрузить на полагающееся ему место и пометить вехой, может оказаться, что шагать нам до финиша не так уж долго и осталось... Впрочем, тут все изложено подробно. Ознакомьтесь, — только после этого Иван Иванович счел необходимым передать рукопись в чужие руки.

Эразм Роттердамович услышав дело, где и он мог записаться в соавторы, передумал искать предлог для выдворения посетителя из кабинета, а посчитал, что прочесть разумней будет: "А вдруг действительно в гомне самородок отыщется, чем черт не шутит ". По ходу чтения рукописи уши его шевелились все чаще и чаще, а под конец начали хлопать отчетливо и из ноздрей повалил пар, застлавший видимость в кабинете.

Окончив чтение Рыбоконь откинулся в кресле и изошел холодным потом, вмиг затушившим предыдущие выделения. В бешеной скачке его взгляда переплелись кони и рыбы, и еще — неуютная слизь влажной рыбьей чешуи.

Он долго так сидел, потея, с блуждающими по углам кабинета глазами, пока не уперлись в строго взволнованное лицо. ...Лицо было козюлинское, и выражало решительную настойчивость.

"Сумасшедший!" — подумал Эразм Роттердамович и, встав, суетливо забегал по кабинету, тайком исследуя посетителя. Затем подбежал к зеркалу и стал рассматривать свое лицо на выявление признаков курьезной оплошности, позволившей повалять с ним дурака, или же, не дай господи, спровоцировать нелояльное отношение к правительству. Обследование закончилось ободрительной гримасой; без сомнения обнаруживалось сходство черт с имеющимися у трех вождей: лысина, борода, усы, прищуренные глаза со взглядом вдаль и нос картошкой с порослью.

"Все лучшее в себя впитало, — подумал Эразм, — хоть икону лепи..." Он посмотрел на посетителя. Иван растянул губы и показал клыки: в его понимании это означало заискивающую улыбку.

Эразм Роттердамович оценил ее по-своему.

— Посидите минутку. Я приглашу сценариста с режиссером чтобы... чтобы они срежиссировали ваше выступление, — и пропал за дверью.

С люстры по своей лестнице сполз паук и бесстрашно замер в подвешенном состоянии, раздумывая, чем бы здесь поживиться. Лестница вдруг обломилась и паук упал на пол. Все достоинство его тут же улетучилось, и он мелкими трусливыми шажками направился в поисках щели, где мог бы укрыть свою слабость и восстановить утраченное мужество.

Минута длилась долго и окончилась появлением делегации людей в белых халатах.

Они вошли настораживающе решительно, и проделали действа начинающие становиться национальной традицией: заняли позицию за спиной у Козюлина.

Ивану Ивановичу это не могло понравиться и чем-то напомнило посещение "сыновей" товарища Подшипникова.

— С чего начнем? — с недоверчивостью спросил Иван.

— С удостоверения личности, — ответил "режиссер" в белом халате и подал сигнал "ассистентам", после чего руки Козюлина мгновенно оказались притянутыми к туловищу какими-то мерзкими тряпками. Он стал похож на безрукого оловянного солдатика.

— Ваша фамилия, имя, отчество? — жестким, как у коровы язык, тембром спросил "режиссер".

— Подшипников, Иван, — с тем же оттенком в голосе ответил Иван, сын товарища Подшипникова, — и многозначительно ткнул глазами в небо, где некогда обитал Господь, а ныне господствовал товарищ Подшипников с сотоварищами.

В воздухе повисло замешательство.

...Паук забился в щель и блистал оттуда глазами.

"Режиссер" отвис лицом и оскорбительно посмотрел на Эразма Роттердамовича.

Эразм призадумался, размазавшись по креслу и проницательно обследовал Козюлина с огромной любовью желая съесть его в жаренном, тушенном или в любом ином виде.

"...Подавишься! Да и мясо у меня уже с душком, воняет", — ответили глаза Ивана Ивановича.

— Брешет, гадина! Тащите его в палаты, а там — утро вечера мудренее. Не дрожать же нам всем от его болтовни... и наглости.

Иван Иванович сообразил, что неизбежного не избежать, и противиться не было никаких путей:

— Содрогнитесь ироды, когда прозреете, — процедил он сквозь зубы и для усиления смысла высунул язык на столько, на сколько в другой раз анатомия его тела не позволила бы.

Его сопровождали со всех сторон от случайного происшествия.

Козюлин скоро сообразил, что надобно вести себя вразумительнее, если уж вляпался, и вкрадчивым голосом обратился к сопровождающим:

— Мне не хотелось бы ваше сознание волновать тем, что вас ввели в заблуждение и вы, ввиду этого, совершаете профессиональную ошибку, поступая со мной подобным образом. Но это — опечаленная истиной, правда. Позвоните папе!

...Я протестую! — сказал он генетически привитую стандартом фразу, когда его подвели к машине в красных крестах.

Его подхватили под руки и внесли без лишних церемоний.

— Вы пожалеете о содеянном! — в ответ даже не засмеялись. — Вы совершаете преступление против личности, — его поддели ударом кулака в печень с целью стимуляции работы головного мозга.

Мозг заработал интенсивней и, возможно, оплодотворил бы что-то более благоразумное, но Иван Иванович успел таки швырнуть фразу, задетый обидными методами лечения:

— Варвары! Дайте слово сказать! — ...последовало продолжение "межреберной терапии", отчего дыхание сперло и слово оборвалось; оборванное оно свесилось языком из приоткрытого рта.

— Слово, да на Руси?! Эх, дядя!.. Век живи — ничему не научишься! Тысячу лет живи — и тот же толк будет. Слово на Руси — еще никогда до добра не доводило. Молчи! Глядишь — все и обойдется...

— Это каждому дурню известно, — вступил в дискуссию второй санитар. — Как умных в том убедить навечно?!