Главная роль

Максим привалился к стене и медленно пополз вниз. Он вспомнил.

Екатерининский парк, гранитная терраса, аллея, круто сбегающая к пруду. Зима, все статуи спрятаны в деревянные домики. На фоне занесенного снегом поля и белого неба темнеет единственное изваяние. Величественный мужчина сидит, в поднятой руке сжимая свиток. А сам Максим шаг за шагом приближается к гранитному постаменту, желая узнать: для какого горемыки не нашлось укрытия? Читает: "Император Нерва".

"Ужас! Когда же придет Траян?! Вероятно, после... А я-то наобещал Септимию. Решит — намеренно солгал!"

Максим снова уставился на сенатора Нерву. Тот, приветствуя Марцелла, самостоятельно сделал целых три шага вперед. "Долго не протянет? Как бы не так! Вон как поздоровел!"

Подняться на ноги Максим уже не смог. Бестиарий схватил его под мышки и поволок наверх.

* * *

Тем же днем Максим с Титом Вибием отправились покупать дом для весталки. Вибий уже присмотрел подходящий особняк, но последнее слово оставалось за Максимом, в чей здравый смысл уверовали все.

Садовый холм находился за городской стеной. Здесь в изобилии росли гранатовые и миндальные деревья, груши, каштаны, яблони. Тит Вибий объяснил, что некогда сады принадлежали знатным римлянам, потом перешли во владение римскому народу.

"Однако, — подумал Максим. — А у нас происходит обратное".

Дорога утопала в густой тени вечнозеленых дубов. Вдали, над кронами дубов возвышались могучие трехъярусные аркады.

— Что это?

— Акведук Девы.

Тит Вибий с гордостью добавил, что акведуков всего одиннадцать. Его приятель (вольноотпущенник смотрителя городских водопроводов), рассказывал, что вода поступает прежде всего в городские колодцы, бани, фонтаны, бассейны, и только потом — в частные дома.

Максим выслушал его внимательно, так как давно усвоил: воду из Тибра римляне не пьют. "Еще бы! В реку сбрасывают убитых".

— Пройдем садами Лукулла, — предложил Тит Вибий, — так ближе.

"Лукулл"... Максим напрасно напрягал память, ничего, кроме выражения "Лукулловы пиры" припомнить не мог. Кажется, Лукулл был не только великий гурман, но и великий полководец. "И великий эстет", — прибавил Максим, осмотревшись по сторонам.

Аллея вилась по склону холма. Меж бронзовых стволов пиний белели статуи. В искусственных водопадах струи воды, звеня, дробились о камни. Над ручьями склонялись ивы. Солнечные лучи, проникая сквозь листву олив, образовывали на земле причудливые узоры.

Выйдя за ограду, Тит Вибий остановился и указал Максиму на черепичную крышу, видневшуюся меж верхушками каштанов. По еле заметной тропе они спустились к дому.

— Красиво, — сказал Максим.

— Слишком тихо, — пожаловался Тит Вибий.

Максим засмеялся. Да, в городе тишины не бывает, на Авентине — и подавно. Шорох шагов, болтовня прохожих, выкрики торговцев, смех играющих детей и вопли учеников, которых секут розгами, вой толпы, упоенной очередным кровавым зрелищем в Большом цирке — обычные дневные звуки.

Ночью — цокают копыта, грохочут повозки, раздается брань погонщиков, слышны пьяные вопли, визг и смех.

...Тихо шелестела листва каштанов над головой, да откуда-то издалека ветер доносил блеяние овец.

— Да, — согласился Максим, — здесь бы тебе не удалось заснуть и на минуту.

Тит Вибий серьезно кивнул.

Дом стоял вдали от дороги. Он был значительно меньше особняка сенатора Марцелла: небольшой атрий, четыре колонны поддерживают свод, мелкий бассейн для дождевой воды, на стенах простые росписи — цветочные вазы, соединенные орнаментами. Одна столовая, несколько крохотных клетушек — не то спальни, не то кладовые. Вместо внутреннего двора и сада — нечто вроде лоджии, уставленной корзинами цветов.

— Прекрасно, — сказал Максим, отлично сознавая, что сенатор Марцелл останется недоволен. "Охотнее всего он приобрел бы для весталки Палатинский дворец".

Но сам актер был убежден: лучшего жилища не найти. "Дом стоит уединенно. Внимания не привлечет — ни размерами, ни внешней отделкой. Да и не потребует много прислуги. Чем меньше болтливых языков, тем лучше".

— Рабов Марцелла брать нельзя.

— Понятно, — кивнул Тит Вибий. — Купит новых.

Максим поежился. Знал: сколько ни проживет в Риме, к словам "купит людей" не привыкнет.

Они немедленно заключили договор с хозяином, и следующим днем Корнелия переселилась в новый дом. Увидев ее, Максим задохнулся. Корнелия подстригла волосы!

На отчаянный взгляд Максима пояснила:

— Когда девятилетней меня привели в храм Весты, то, прежде всего, коротко остригли. Срезанные косы повесили на священное дерево. С этого началось служение богине. Этим и закончится.

С Корнелией перешли в новый дом Лавия, бестиарий, лекарь и управитель. Вдобавок Марцелл купил двух поваров, двух банщиц, камеристку и привратника. Остался неутешен: как весталка обойдется без рабыни, располагающей одежду красивыми складками; без служанки, заведующей духами и притираниями? Неужели подавать тунику и завязывать ремешки туфель ей будет одна и та же прислужница? А кто приберет постель и вымоет полы? Кто нарежет кушанья красивыми ломтями и кто расположит ломти на блюдах? Поменяет цветы в вазах? О ужас! Любимая женщина будет лишена самого необходимого!

Первым делом Марцелл с сестрой принялись решать, за кого себя следует выдать Корнелии. Кем назваться, какое имя избрать? Максима призвали на совет.

— Любое, римское, — ответил он удивленно. — Она же римлянка.

— Римлянка Корнелия умерла, — ответил Марцелл.

Тут только Максим понял, в чем дело. Выдать себя за римскую гражданку Корнелия не решится. Существуют списки граждан, самозванку могут разоблачить.

— Вольноотпущенница, — сказала Корнелия, поднимая лицо к Марцеллу. — Назовусь твоей вольноотпущенницей. Ведь это правда. Ты дал мне волю.

Максим сразу понял, что именно этого Марцелл и не хочет. "Еще бы! С их-то гордостью! Амате Корнелии считаться бывшей рабыней?!"

Он едва не выпалил: "Ничего, это ненадолго. Скоро Корнелия станет носить твое имя". Вовремя прикусил язык. Вибий когда-то объяснял: брак между вольноотпущенницей и сенатором невозможен. Только сожительство, конкубинат. Если у сенатора нет жены, закон признает за конкубиной и ее детьми некоторые права. "Марцелл на это не пойдет. Слишком унизительно для Корнелии".

— Чужеземка, — сказал Максим.

Марцелл встрепенулся, но тут же снова покачал головой.

— Закон не признает браков между римлянами и чужеземцами.

— Вот как? — переспросил Максим.

— Точнее, римляне могут вступить в брак с теми, кто наделен латинским гражданством или александрийским. Но не с...

Марцелл запнулся.

— Договаривай, — спокойно сказал Максим. — Но не с варварами.

Не удержался, взглянул на Сервию. Она неожиданно покраснела. Сказала, глядя в сторону:

— Лучше назваться чужеземкой, чем вольноотпущенницей. Римское гражданство можно получить. И тогда — пожениться.

— Вот как, — быстро повторил Максим.

— Да, да, да, — подтвердила Сервия.

Максим отметил, как дрожал ее голос. "Волнуется за брата".

— Чужеземка? — раздумчиво спросил Марцелл.

— Чужеземка, — подтвердил Максим.

Корнелия внезапно поднялась, подошла к Максиму, заглянула ему в глаза.

— Твоя сестра.

Максим сидел неподвижно. Вспомнил первый свой день в Древнем Риме: шумную толпу, выплеснувшуюся из цирка; весталку, полулежавшую в золоченом паланкине. Вспомнил, как стоял перед ней, ожидая помощи. Одинокий — без дома, без друзей, без имени.

Теперь она ожидала помощи. Она потеряла римское гражданство, дом, имя.

— Да, — сказал он. — Моя сестра.

Быстро перевел на латинский свою фамилию: "Огнев". "Огнев — огонь — ignem".

— Игнема.

* * *

Утром Тит Вибий явился с новостями. По мнению всего Рима, сенатор Марцелл мужественно перенес утрату. Многие, правда, находили, что еще мужественнее было бы броситься на меч. Особенно разочарованы оказались женщины. "И это любовь? Подождите, он еще женится".

Как, смеясь, рассказывал сам Марцелл, император Домициан, явившись в курию, сидел, выпятив губу, с видом крайнего неудовольствия. Максим, услышав это, нахмурился. "Император знает Марцелла. Решит: сенатор остался в живых, чтобы отомстить. А это означает"... Но Максим не стал никого тревожить своими подозрениями.

Сервия вознамерилась выполнить обещание, данное Максиму, и позвать актеров. Марцелл, полагая, что ему не следует веселиться на виду всего Рима, спросил у весталки позволения собрать труппу в ее доме. Корнелия-Игнема согласилась тем охотнее, что, не осмеливаясь выходить из дома, была полностью лишена привычных развлечений.

Актеры явились. Четыре женщины и шестеро мужчин. Сервия сообщила, что это две разные труппы. Максим подивился, как одинаково они одеты. Женщины носили туники, выцветшие так, что определить первоначальный цвет было невозможно. Мужчины поправляли на плечах шелковые накидки, на запястьях — золотые браслеты. "Дары поклонниц?" Вероятно, Максим угадал правильно. Актеры явно привыкли к поклонению. Один бросил на Сервию столь томный взгляд, что Максиму захотелось его придушить. "Герой-любовник!"

Актеры долго совещались, где именно расположиться, дом был слишком мал. Дали понять, что привыкли к большим просторам (читай: их удостаивали вниманием аристократы). Смилостивились и решили устроиться в атрии. Кресла зрителей поставили у самой стены. Впрочем, зрителей было немного.

Марцелл не пришел, опасался: актеры могут его узнать и разболтать на весь Рим. Тогда многие заинтересуются домом на Садовом холме. Император — в первую очередь. Максим оценил великую жертву сенатора, вынужденного провести вечер вдали от Корнелии-Игнемы.

Бестиарий, Лавия и Тит Вибий, охочий до всяких зрелищ, выпросили позволения посмотреть пьесу. Сама Корнелия, так же как и Сервия, заявила, что явится лишь на вторую часть представления. Это озадачило Максима.

Впрочем, его недоумение длилось недолго. Актеры вбежали в атрий. У одного был подвязан гигантский живот, у другого — горб, женщина затянута повязками так, что напоминала осу. "Как будет говорить?!" — ужаснулся Максим. Впрочем, беспокоился напрасно. Говорить актрисе не пришлось. "Горбатый" сбил ее на пол затрещиной и залился хохотом. В это время второй актер отвесил ему оплеуху, а потом пнул пониже спины женщину, пытавшуюся встать. Последовал новый взрыв хохота. Особенно веселилась женщина. Максим сидел с вытянутым лицом.

Прозвучала первая фраза... Пару таких же слов Максим слышал от Тита Вибия, прищемившего палец дверью. Остальные — и Вибий не произносил, а уж его никто не назвал бы воздержанным на язык. Максим понял, что в глазах Сервии пал безвозвратно. "И прежде считала варваром. Да еще угораздило потребовать подобной награды!"

— Угадай, где я встретил твою сестру? — заливался "горбатый". — В лупанаре!

"Эстрада конца двадцатого века. Все шутки — ниже пояса".

Актеры чуть не лопнули от смеха. Это сразу напомнило Максиму фильмы, где за кадром звучал хохот. "Чтобы зрители не ошиблись, когда нужно смеяться".

Бестиарий брезгливо кривил губы. Максим вспомнил, что Корнелий Тацит описывал древних германцев, как народ здоровый и целомудренный. Вероятно, десять лет плена не переломили нрав бестиария.

На Лавию Максим старался не смотреть. Всегда чувствовал: грубость при женщине звучит вдвое грубее, непристойность — вдвое пошлее.

Во второй сценке, сыгранной теми же актерами, речь шла о некоем патриции, соблазнившем собственную племянницу. Впрочем, выражение "речь шла" не совсем соответствовало истине. Была показана история патриция, соблазнившего племянницу.

Тит Вибий несколько раз хихикнул. Правда, сдержанно — угрюмые физиономии Максима и бестиария отбивали охоту веселиться. Нагнувшись к уху Максима, шепнул:

— Домициан!

Значит, актеры высмеивали Домициана? Максим тотчас вспомнил изваяние кудрявой молодой женщины, стоявшее в императорских покоях. Выходит, Домициан взял в наложницы дочь своего брата? А возлюбленного своей жены — если императрица и впрямь согрешила с актером — казнил?

И снова Максима пронзила уверенность, что императрица Домиция ничего не забудет и не простит.

Вибий прошептал, что автора пьесы Домициан повелел казнить. Максим не посочувствовал жертве. В глазах актера ничто не могло оправдать дурного вкуса. Но актеры заслуживали некоторого сочувствия за смелость. Взгляд Максима смягчился.

Не дождавшись криков восторга, актеры заключили, что чужеземец плохо знает латынь, а потому не в силах оценить юмора. Мог бы, конечно, похвалить их гениальную игру. Ну, что взять с варвара. Главное, заплатили щедро. Актеры покинули дом на Садовом холме, и уже за дверьми дружно изругали бесчувственных хозяев, не способных постичь великое.

Настала очередь второй труппы. Сервия с Игнемой вошли в атрий. Опустив глаза, Сервия спросила Максима, как ему понравилось зрелище.

— Отвратительно.

Сервия просияла. Явно порадовалась тому, что труды и деньги были потрачены зря.

Актеры второй труппы обещали представить сцену похищения Золотого руна. Сетовали на тесноту, не позволявшую развернуть великолепные декорации. Атрий разгородили тонкой занавесью. В углах перед занавесью пристроились музыканты: двое мужчин и две женщины. Зазвучали свирели и кифары. Максим внимал с интересом: насколько античная музыка совпадает с представлениями о ней?

Мелодия была, быть может, несколько однообразной, но приятной для слуха. Чистой, прозрачной, напевной. Преобладали высокие ноты.

Занавесь отодвинули. Максим увидел дерево с повешенной на нем овечьей шкурой. Шкура отливала золотом. Появилась женщина в черном одеянии. За ней следовал мужчина. Он не успел сделать и десяти шагов, когда Максим понял, что видит настоящего актера. Руки его были пусты, но Максиму казалось — Язон сжимает факел. Поднимает повыше, желая оглядеться, опускает к самой земле, пытаясь скрыть свет. Ветер раздувает пламя, Язон отворачивается, чтобы языки огня не опалили лицо.

"Да, тут есть, чему поучиться".

Мелодия сделалась более причудливой, ясно послышались грозные ноты. От дерева отделилась фигура в замысловатом наряде. Несомненно, это был дракон, страж Золотого руна. Раскинув руки, он покачивался из стороны в сторону, преграждая путь к руну.

Актриса, изображавшая Медею, была удивительно гибкой. Танец ее состоял в основном из стремительных пробежек, поворотов, плавных движений рук. Танцевали ее плечи, локти, кисти. Каждый палец на руке танцевал!

Максим взирал с любопытством, но, в общем, спокойно. После классического балета ничто не могло взволновать. Тот, кто видел Нину Тимофееву в "Спартаке"... Он точно наяву услышал медленную томительную мелодию. Эгина танцевала с тирсом. Переступала мелкими шажками, обвивала тирс ногой, откидывалась назад, сжималась в комок, снова выпрямлялась, опираясь на жезл. От ее танца дыхание перехватывало, пересыхало в горле.