— Слава-те, Господи,— сказал голос из темноты, когда Сашка приблизился, — не задело?
— Нет. Пронесло,— ответил он,— как вы?
К Чухонцу-бугру далеко за полночь собрались семеро. Пряча огоньки папирос, курили, тихо переговариваясь. Из прикрытия вернулись все пятеро и лишь один — с пробитой левой рукой — раздробило кость. По общему подсчету завалили в прикрытии сорок три человека, кинувшихся за ними в погоню.
— Саш!— один из мужиков начал обсуждение,— так выходит, что в лагере мы столько же положили, не меньше. Осталось где-то десятка полтора. Они либо уже скрылись, либо готовятся. Брюхатого этого среди преследовавших не было. Его бы живым, курву, взять, в крайнем случае, пометить, чтобы потом отыскать. Так думаю, они на Арку путь держат.
— Похоже,— Сашка присел на корточки,— тебя как величать?
— Патон.
В среде стрелков все называли друг друга на ты и по именам или псевдонимам. Обращение же к Сашке одного из них на "ты" и САШ, значило, что он принят в лигу стрелков, хоть и заочно, но принят бесповоротно. Он вместе с ними хлебнул крови и пролил чужую, их связывала теперь крепкая нить совершённых убийств.
— Я предлагаю поступить так,— Сашка прикурил,— вот мы с тобой, Патон, погоним в перехват, на Арку. Остальные тут парами делают разведку. Соберите "мертвый посев", тщательно обыщите, до мелочей. Нашего заберите и снесите к Бусу на заимку. Тройка должна остаться тут обязательно. Нас, если до морозов и снега не возвратимся, не ждите, мы двинем на Магадан. Там проще затеряться и добираться опять же легче. Так поступим мы в том случае, если придётся до Охотска идти.
— Логично,— высказался раненый в левую руку,— годится. Я тоже тут останусь. Левая хоть и не помощница, но не беда. Я сниму с их пальчиков отпечатки. С наколок рисунки сделаю, я рисую хорошо, что-то мне говорит о том, что нечисто тут. Столько уголовных с автоматами мне видеть в жизни не доводилось.
— Это точно,— поддержали его остальные.
— Считаем принятым?— спросил Сашка.
— Годится,— был ответ стрелков.
Ничего больше не говоря, мужики достали свои харчи и, выделив с общей скидки две трети, отдали Патону. Тот упаковал в вещмешок. Один из стрелков подошёл к Сане и протянул патроны к ТТ.
— Спасибо,— поблагодарил Сашка. У тех, кого он убил, пистолетов ТТ не было.
Глава 9
Километрах в двадцати от Арки, спустившись с перевала, Сашка и Патон залегли в засаде, отмахав двести лесных километров за трое суток.
— Саня, ты поспи,— Патон подложил рюкзак и сел, подставляя спину для опоры,— а то глаза у тебя уже не видят. Часа через два стемнеет, я тоже лягу. Они ночью не пойдут. Мы их на сутки, а то и больше, нагрели. Давай жуй и спи.
— Надо бы в посёлок да осведомиться.
— Следующей ночью я схожу.
— Надо у больницы смотреть,— засыпая, не прожевав сухарь, сказал Сашка.
— Да знаю. Спи. Сам замучился и меня загнал тоже. Куда торопились. Вот мёрзни сейчас. Ночью уже до минус десяти давит,— звучал голос Патона где-то далеко и всё тише.
Сашка действительно уморился. В погоне они позволяли четыре самых тёплых, дневных часа на сон, остальное время беспрерывно шли. Они, безусловно, опередили чужих, но только в случае, если те рванули на Арку. Следующий день прошёл в ожидании, но так ничего и не произошло. Ночью Патон сходил в Арку. Вернувшись, он сказал, отдуваясь:
— Саня, рвём когти.
— Что, "штопка"?
— Ещё какая,— Патон чертыхнулся, матерясь в полголоса,— вертушку помнишь, что западнее нас прошла трое суток назад?
— На ней?— подхватываясь, спросил Сашка.
— Ага. Топаем. Не ровен час, кинут сюда загон, так что лучше неспешно поспешать на родную землю, чем спешить лечь в чужую,— и продолжил свой рассказ, когда они отошли и набрали нужный ритм,— я всю Арку облазил. Тихо. Подгрёб к аэропорту. Стрекоза стоит. Но не знаю какая. По контурам что-то новое и огромное, как двухэтажный домина. Здесь же приписано по штату только две "Аннушки", но обеих нет. Гляжу, пьяненький рулит. Я к нему: "Давай, Семёнович, подмогну". Он мне: "Иваныч я. Это ты, Андрюха?" Я ему: "Да, Иваныч. Идём, домой провожу". Спрашиваю его: ""Аннушки" где? Хочу в Охотск до снега слетать". Он мне сквозь икоту: "Завтра прилетят. Из тайги геологов привезли раненых, они их в Охотск и увезли, завтра будут",— и вырубился. Такие, значит, дела. Они из Охотска, не ровен час, не пустые прилетят, могут, по крайней мере.
— Значит крупные ставки, коль такая крыша у ходоков. С большим прикрытием,— Сашка присвистнул, отсылая Плутона вперёд.
— Нам, татарам, что с гуся вода. Но кашку, видно, заварили мы крутую. Нам только тут ещё артиллерии не достаёт и зениток. Во гады!
— Будет война?
— Похоже, уже идёт,— Патон вздохнул,— надо до снега успеть возвратиться на свою территорию. Нашинковали капусты впрок, однако. Зимой, я думаю, не полезут. А весной "жары" не миновать.
— Придётся, думаешь тайгу, "кострить"?
— Дак если полезут, то не миновать. Жаль. Места красивые. Тайга нетронутая стоит из века в век. Ух, жадьё московское!— Патон смачно выматерился, сплюнул и уже спокойно сказал:
— Ты, Сашка, прости меня, что матерюсь, сколько себя помню, всё эти престолоначальники неугомонные заваривают. Спасу от их интриг нет, жадности их нет предела, и кровь льют, льют, льют.
При подходе к Чухонцу-бугру, Плутон появился из кустов, радостно виляя хвостом.
— Братан рядом,— Сашка перевёл дух, поправляя лямки вещмешка.
— Ага,— подтвердил Патон,— Лёха. Вон на склоне, метрах в шестистах. Пошли, пошли, Сашок, не останавливайся. Он будет хвост смотреть, потом догонит.
— Да пусто. Плутон бы учуял,— сказал Сашка и пошёл вдогонку.
— Знатный пёс, что там говорить,— похвалил Патон.
Лёха настиг их километра через два. Поздоровались.
— Лёха!— забубнил Патон,— тебя-то что сюда занесло? Леший.
— Я тут сам. Вас дожидаюсь. Остальные отошли в свои пределы. Трофеи подмели и отбыли. С крещением тебя, братуха,— и Лёха врезал Сане смачный подзатыльник.
— Э-э! Рук не распускай,— рявкнул Патон, — ишь, удумал.
— Это я по-родственному,— оправдался Лёха,— он знает за что. Стрелок хренов.
— И языку воли не давай. Если он что не так сделал, наказание получит решением совета,— Патон встал на Сашкину сторону окончательно,— он многих нас стоит. Голова у него светлая.
— Ладно, Патон, не серчай,— остыв, сказал Лёха,— за дело я его саданул.
— Какое?— упрямился Патон.
— Я там, в прикрытии, одного в плен взял,— шмыгнул носом в ответ Сашка,— вопросы задал и кокнул.
— Во-во,— Лёха выматерился.— Где тебя так учили? Он же без угрозы был. И рана в плече так, пустяковая. Сгубил зря. Могли информацию поиметь.
— Не кори, Лёха. Не до милости было. Такая орава пёрла,— Патон извлёк из кармана сухарь, подал Сашке,— жуй. Не обращай внимания, сильно не накажут.
— Да! Однако, намолотили. Восемьдесят девять трупов сочли. Что-то новое пишется, однако. Если так пойдёт, никаких запасов не хватит,— Сашкин брат мотнул головой,— жуть сплошная. Аж кровь стынет в жилах.
— Наши как?— спросил Патон.
— Нормально. Цинга с нами подошёл. Порезал. Оба будут жить. Их уже потащили в посёлок. Кана жаль. Ох, жаль. Умер.
— Вас-то что бросили?— влез Сашка.
— Того и бросили, что смрад по всему этому побережью. Мы сутки спустя подошли, как вы в перехват отбыли. Глядим — глазам не верим. Кругом покойники, покойники, покойники. Пара ваша одна обходом шла, видела вертушку, шестеро грузились, брюхатый тоже. Рация у них была. Но, видать, верхние, хозяева, запозднились. При погрузке ваш стрелок этому толстому зад пометил, двойным. В обе половины засадил. Комедь. Штраф получил от Прони, но хохочет, мол, специально бил, чтобы проще было сыскать. Тебе, Саня, тоже штраф. Проня уже объявил.
— За добитого?— Сашка поднял глаза.
— Да, сладкий ты мой. Да,— Лёха стал ржать,— ты, что ж думал — не заметят?
— Куда его теперь?— Патон остановился.
— С весны на тропу. На запад. "Ишаком",— не переставая хохотать, ответил Лёха.
— Сколько?— разом спросили Сашка и Патон.
— Три года. Чтобы остыл.
— Я в совете запрошу вето,— обиделся Саня.
— Дудки тебе, а не вето. Сейчас все тут. Выездная сессия, так сказать. Совет Пронин вердикт утвердил девятью против шести. Стрелку тоже три, но ему хозяйки,— пояснил Лёха.
— Что ж Сане так строго?— Патон грузно сопел.
— Потому и строго, что дурость,— Лёха крикнул выходящему навстречу из наблюдательного пункта мужику,— свои.
Они пересекали кордон своей территории. Заросший густой бородой лет сорока пяти мужик обнял Сашку и молвил:
— Саня, горжусь. С такой сменой не пропадём, не сгинем. Не вешай нос, бродяга, выкрутишься. Оно, конечно, не сахар в пешеходке, но не смертельно.
— Вот так, Патон,— Лёха обернулся к Патону,— теперь он в наказании, поддерживаем всеми. Жалеют.
— И правильно,— пожимая руку бородатому, ответил Патон,— заслуг больше. Хоть они и не в учёт при таком раскладе. Вина есть вина, но и в виновности своей он прав, пожалуй, больше, чем совет, утверждая Пронин вердикт. Злой Проня какой-то стал последнее время. Стареет.
На базе у Буса собралась вся почти "семейная" рать. Присутствовали все члены совета. Отсутствовал только один, находившийся вне страны, в заграничной командировке. Впервые Сашка, как полноправный, присутствовал на заседании. Его заслушали, потом Патона. Выслушав Патона, Сашке зачитали вердикт. Он встал, готовый покинуть заседание, но дали знак сидеть и зачитали вынесенное ранее постановление, ещё от августа месяца, по которому ему за заслуги по добыче и проведенной операции по доставке груза, а также отменную организацию промысла и всех сопутствующих работ, давался в совете голос, но, в связи с вынесенным наказанием, голос отсрочивался на один год, после чего разрешили выйти. Он сел на чурбан у костра, протянув руки к пламени — уже было холодно. Подходили стрелки, знакомые и незнакомые, прибывшие с западных кордонов по тревоге, здоровались с ним по-свойски, говорили слова поддержки. Подошёл и тот, который пометил двумя выстрелами задницу толстяку.
— Ничего, Саня,— сказал он,— время — лучшее лекарство. Тропа не худшее, что могли дать. Я вот тоже не сдержался,— он прыснул тоненьким смехом, все сидевшие у костра дружно захохотали.— Как током стебануло. Он в вертолёт полез по лесенке, брюки в обтяжку, ляхи толстенные, как у борова, ну я и врезал по обеим половинам,— народ опять заржал, стирая слёзы, не то от смеха, не то от едучего дыма костра.
— Патон сказал, что вертушка необычная,— Сашка потёр ладони.
— Да. Видно, новое что-то. Гроб огромный. Человек на сорок, не меньше, и тонн на шесть полезного груза. Пока не выяснили, но какой-то новый "МИ". Маркера не было на нём. И раскрас не аэрофлотский. Армейский камуфляж. С разводами. Но махина ого-го,— мужик развёл руками, охватывая всё пространство вокруг.
Итак, Сашку списали в грузовики. Временно, но справедливо. Он это понимал. Пользуясь правом, он заявил на свой земельный надел замену, положив плату и процент с дела. Это было необходимо, потому что придётся торчать в пешеходке, а за участком нужен присмотр и присутствие доверенного человека, если разработка не будет закрыта. Охотников было много, однако, право выбора совет оставил за собой. Жребий выпал Кузьме, и Сане было поручено всё передать ему. Кузьма был добытчиком, и получение в трехлетнюю аренду Сашкиной земли было для него повышением. Право Сашкиного голоса в совете на год досталось прибывшему из-за кордона с обучения стрелку по имени Сергей. Шесть лет, после службы в десантных войсках, он проходил специальную подготовку в Китае, пройдя все три уровня школы, и был на нормальном языке не просто стрелок, а офицер, чином высоким, ему сразу и поручили сектор, где произошли события. Теперь он формировал бригаду добровольцев из стрелков для организации полнокровной охраны. Желающих было больше, чем хотелось бы. Стрелки, верные клятве лиги "глаз за глаз" и предчувствуя на следующий год войну, живя риском, желанием крови за Кана, без раздумий подавали заявки.
Кан был символом, частью веры, которую отняли. Он олицетворял собой дело, тяжёлое и горькое порой, но общее для всех. Своим поведением и отношением к делу, бесстрашием и верностью, Кан снискал уважение всех, он был совестью и честью клана, он был лицом сложившейся общности таких разных людей. За него, его память готовы были сложить головы все без исключения.
Один из стрелков, уносивших Кана, передал Сане его медальон-капсулу. В ней, на чёрной шёлковой полоске белыми нитками были вышиты несколько иероглифов, звучавших так: "В чести рождённый да не убоится порока". На пожелтевшем клочке вощеной бумаги — символический знак-ключ, тайну которого Сашка знал. Ключ этот давал изначально заданную схему к тайнописи, которой писал Кан, без этого ключа расшифровать записи было невозможно. Так Сашка получил наследство. Может быть, более дорогое, чем деньги и слава, во сто крат более драгоценное, чем власть. Он получил частицу великой тайны, которая называется информацией. Составляла она пять книг в кожаных переплетах, написанных от руки, причём четыре — кем-то в далёком прошлом. Пятая была написана Каном лишь на одну шестую. Писать же он её закончил четыре года назад. Всего Кану на момент смерти было пятьдесят три года. Кем он был в прежней, до прихода в "семью", жизни, не знал никто.
Говорили, что он был монахом в Тибете, но поссорился чуть ли не с самим далай-ламой по вопросам религии, за что был изгнан из монастыря. Другие считали его монахом-разведчиком очень высокого уровня, потому что много он всего знал обо всём и многое умел сам — порой вне человеческих возможностей. Иные видели в нём представителя той части "семьи", которая осела когда-то давно в Китае. Одно было несомненно. Он появился сам, в одиночку, преодолев границу, хорошо владел русским и диалектом, на котором говорила "семья", дал жесткую клятву верности, которую сдержал до конца.
Сашка был рад тому, что его списали в транспортную западную сеть. Хоть это была тяжёлая и опасная работа, но она проходила в основном в весенний, летний и частично осенний период. Зимой он был свободен, а это оставляло уйму времени на учёбу. Этим он дорожил особо. Теперь, как он размышлял, будет время прочесть книги Кана и многие из тех, что наметил, но до которых не дошли руки. Вот так смерть учителя одарила его наследством, которого он не ждал, и временем, которого тоже не чаял выискать в ближайшей перспективе своего бытия на промысле, где надо было пахать и где, честно говоря, было не до книг.
