Отстрел экзотических птиц

Голоса в доме смолкли, допев так, как когда-то — совсем недавно — хотелось Константину: "In meinem Lieben, in meinem Leid", в моей любви, в моем страдании, искажая текст и рифмы, открывая, а не закрывая звук. А Эрик отступил назад, к перилам, отстраняясь, отдаляясь от Константина: высоко ли падать? нет, не очень высоко, до смерти не разбиться, — и Константин на секунду увидел его как совсем чужого человека, как лицо на стене, голубую фотографию (вроде тех голубых фотографий, что висели в гостиной в Гентофте): вот он стоял, раскинув руки по перилам, как по палке, хрупкий и легкий, поразительно красивый, замкнутый и почти недостижимый, сколько ни тянись к нему — не дотронешься, а если и дотронешься, то не ощутишь ничего, кроме холода или бумаги, что больше понравится. Не сравнить с их знакомством, с первою встречей, хоть декорации сохранены: та же Ибица, та же вечеринка, соль, запах травки, но что-то нарушено, как текст Rückert-Lied, и повторение-продолжение невозможно, нельзя просто уйти в спальню, нельзя никуда уйти, надо быть здесь и разговаривать. Разговаривайте! Когда-то давно, в неизменном и неизменяемом прошлом кто-то — Амалия или Амаль, или еще какой-то друг с именем не на букву "а" — рассказывал тихо, наклонившись к Константину, что не помнит ни облика, ни смеха своей умершей возлюбленной или умершего возлюбленного, своей умершей любви: все стирается постепенно, сначала исчезают мелочи, жесты, привычки, почти неуловимая прелесть, а потом настает очередь крупных черт, и они исчезают тоже, не сопротивляясь; никак не справиться с этим забвением, оно сильнее тоски и страсти, да и нужно ли с ним справляться, нужно ли отказываться от анестезии и терпеть боль? И Константин отвечал: что же тут посоветуешь, каждый должен выбирать сам и сам забывать, я не знаю, как это бывает, я могу только сказать, что мне очень жаль, я с тобой, но не больше. Теперь-то он знал, как это бывает, и не просил ни утешения, ни совета, все бесполезно и вздорно, он мог только — не сказать, но смотреть на Эрика, пока разрешено, пока свидание не кончено, и запоминать его облик, неуловимую прелесть, линии тела, морщин и губ, полосатые бусины, все, что было Эриком, все, чем был Эрик, все, что Константин так любил и утрачивал навсегда.

— Но ты помнишь, что я умер? — спросил Эрик.

— Да, — ответил Константин. — Конечно, помню. Разве это что-то меняет?